Любовь и означающее

Другой пол.

Случайность означающего и кос­ность означаемого.

Конец мира и бытие-на-стороне.

Отсутствие сексуальных отно­шений восполняет любовь.

Единицы.

О чем ещё остается мне вам сказать теперь, когда, после многих лет Семинара слова мои так и не принесли долго­жданного результата? Что ж, как раз поэтому в вещах, о ко­торых предстоит рассказать, недостатка нет.

Но поскольку все сказать невозможно, и на то есть при­чины, мне поневоле приходится вступить на ту узкую до­рожку, где на каждом шагу подстерегает меня опасность со­скользнуть в то, что, из сказанного, уже состоялось.

Вот почему я попытаюсь сегодня проложить эту нелег­кую тропу ещё раз: ведь перед нами, на горизонте, совер­шенно особая цель, которую недаром обозначил я в загла­вии Семинара словом Ещё.

Уже на первом нашем занятии я высказал мысль, что на­слаждение Другого, который, как я пояснил, символизиро­ван телом, не является знаком любви.

С этим, естественно, не согласиться нельзя — вы сами чувствуете, что это связано с тем, что я говорил раньше, и потому остается в силе.

Но есть в этой формуле термины, которые заслуживают комментария. Наслаждение — это как раз то, что я попытал­ся этим утверждением охарактеризовать. Зато Другой ока­зывается более, чем когда-либо, под вопросом.

Чтобы Другой наполнился смыслом и заиграл всеми сво­ими гранями, его необходимо заново выделать, отчеканить. С другой стороны, в основе использования этого термина должен лежать тот факт, что выговариваю его, пользуюсь

Жак Лакан

Ещё: глава IV

им именно я, я сам, и говорить я могу лишь с того места, ко­торое, будучи означающим, занимаю. Мужчина и женщина, как говорил я вам в прошлый раз — это не более, чем означа­ющие. Именно в этом, в высказывании как отчетливом воп­лощении пола, берет свое начало функция их обоих.

Поэтому Другой, на моем языке, — это не что иное, как Другой пол.

Что об этом Другом сказать? Что сказать о его позиции по отношению к тому возвращению, в силу которого сек­суальные отношения реализуются — к тому наслаждению, иными словами, в котором аналитический дискурс выде­лил функцию фаллоса? Функцию, чья тайна по-прежнему не разгадана — только фактическое отсутствие сочленяет наслаждение с фаллосом.

Значит ли это, что речь идет, как поспешили некоторые преждевременно заключить, об означающем того, чего в оз­начающем не хватает? Именно это и предстоит нам в этом году установить окончательно — а заодно и функцию фал­лоса в аналитическом дискурсе. Сразу скажу, что функцию черты, о которой у меня в прошлом году шла речь, безотно­сительно к фаллосу понять нельзя.

Остается вторая часть фразы, связанная с первой вы­ражением не является — не является знаком любви. Нам не обойтись в этом году без определения того, что лежит в центре всех выросших из аналитического опыта построе­ний — без определения любви.

Любовь — люди только и знают, что о ней говорить. Нужно ли напоминать, что именно она лежит в сердце­вине философского дискурса? Одно это должно явно нас настораживать. В последний раз я уже дал вам понять, что философский дискурс — это лишь разновидность дискурса господина. Одновременно я счел возможным сказать, что любовь нацелена на бытие — то самое, что в языке наиболее завуалировано: бытие, которое, ещё немного, должно было сбыться, или, иначе, бытие, которое, сбывшись, застало врасплох. Я добавил также, что бытие это есть, возможно, в означающем маэстро {metre), господин, что бытие это, воз­можно, нами повелевает, и что в нем скрывается коварный подвох. Не велит ли оно нам, в частности, задуматься над

Жак Лакан

Ещё: глава IV

отличием знака от означающего?

Итак, вот четыре исходных пункта — наслаждение, Другой, знак, любовь.

Обратимся к написанному в те времена, когда любовь не стеснялась говорить от имени бытия — откроем книгу Ришара Де Сен-Виктора о Троице. Мы исходим здесь имен­но из бытия, понятого — простите мне это вкрапление пись­ма в речь — как вестъчностъ (letrernel). Трактуется оно, впро­чем, весьма осторожно, по Аристотелю — не без влияния, конечно, посторонней ему формулы я есмь то, что есмь: истины, провозглашенной иудаизмом.

Когда бытие было провозглашено вечным и идея бы­тия — до тех пор затронутая лишь поверхностно, в первом приближении — оказалась таким образом, в этот кульмина­ционный момент, насильственно из временного процесса изъята, это привело к странным последствиям. Имеется, говорит Ришар де Сен-Виктор, бытие, которое, будучи веч­ным, является таковым само по себе; бытие, которое, буду­чи вечным, не является таковым само по себе; и, наконец, бытие, которое, не будучи вечным, не обязано этим хруп­ким, почти исчезающим бытием себе самому. А вот бытия, которое, не будучи вечным, было бы таковым само по себе — такого бытия нет. Из четырех комбинаций, в которых сочетаются друг с другом путем утверждения или отрица­ния свойства самобытия и вечности, лишь одна, четвертая, Ришаром де Сен-Виктором решительно отвергается.

Но не об означающем ли в этом случае идет речь? — Ведь никакое означающее в принципе не возникает как вечное.

Именно это Соссюр и чувствовал, несомненно, потреб­ность выразить, охарактеризовав означающее как произ­вольное — куда лучше было бы включить его в категорию случайного. Означающее, будучи несовместимо с вечнос­тью, получает при этом, как ни странно, свое бытие от себя самого.

Разве не ясно теперь, что означающее причастно, говоря по-платоновски, тому ничто, который имеют в виду креа­ционисты, когда говорят, что нечто изначальное произош­ло ex nibilo?

Не явлено ли вам то же самое — если какое-то явление

Жак Лакан

Ещё: глава IV

способно ещё вашу леность от летаргического сна пробу­дить — и Книгою Бытия! Она ведь как раз и рассказывает нам о творении — из чего? Из ничего, конечно — ничего ино­го, как означающего.

Едва возникнув, творение немедленно артикулируется именованием того, что есть. Не в этом ли суть творения? В отличие от Аристотеля, который не обинуясь заявляет нам, что если что-то было когда-то, оно было всегда, креацио­низм говорит о творении из ничего — а значит, из означа­ющего.

Не это ли самое обнаруживаем мы в том, что, обернув­шись картиной мира, предстало нам как коперниканский переворот?

Я уже давно с сомнением отношусь к тому, что счел нужным сказать по поводу этого переворота Фрейд. Истерический дискурс дал ему знать о существовании той совершенно иной субстанции, которая только на существо­вании означающего и держится. Восприняв то, как сказы­вается это означающее на истерическом дискурсе, он сумел повернуть этот последний на одну четверть, обратив его тем самым в дискурс аналитический.

Поворот напоминает, разумеется, переворот, или ре­волюцию, но не в смысле ниспровержения чего бы то ни было. Скорее, наоборот: то, что вращается — а вращение и есть революция — наводит на мысль — самим звучанием это­го слова — о возвращении.

От окончательного возвращения мы, само собой, ещё далеки, так как и для поворота на четверть требуются нешу­точные усилия. Нелишне, однако, будет заметить, что если где-то переворот и произошел, то обязаны мы этим отнюдь не Копернику. Гипотеза о том, что все вращается вокруг сол­нца, была высказана задолго до него. Но кого это волнует? Что было важно для математиков, так это откуда круговое движение берет начало. Хоровод звезд, расположенных на последней из сфер, предполагает, согласно Аристотелю, су-

Жак Лакан

Ещё: глава IV

ществование неподвижной сферы, которой все остальные и приводятся во вращение. Если звезды вращаются, то при­чину тому надо искать во вращении земли вокруг своей оси. Чудом является уже одно то, что нашлись люди, которых на­блюдение за этим хороводом звезд, за этим вечным враще­нием небесной сферы, навело на мысль о существовании других сфер, позволив им создать птолемееву систему, где планеты занимают по отношению к земле двусмысленное положение, ходя вокруг нее туда-сюда, словно колеса в зуб­чатой передаче.

Разве не подвигом было эту сложнейшую систему про­думать? Коперник просто-напросто обратил внимание, что движение промежуточных сфер можно описать несколько по-иному. Находилась ли земля в центре или нет интересо­вало его не в первую очередь.

Коперниканский переворот — это никакой не переворот вообще. Если мы, всего лишь рассуждая по аналогии, рас­сматриваем центр сферы как господствующую позицию, то что бы, землю или солнце, мы в эту точку ни поместили, на том, что сохраняет означающее центр само по себе, это нимало не отразится. Открытие, что земля не расположена в центре, человека — а называем мы так того, кто наделяет значением — отнюдь не смутило: он прекрасно вышел из положения, поставив на ее место солнце.

Сейчас уже очевидно стало, что и солнце, в свою очередь, не находится в центре, что оно перемещается в пространс­тве, о котором все труднее составить себе ясное представ­ление. Если что-то и остается в центре, так это привычка считать, что означающее сохраняет, в конечном итоге, свой смысл неизменным. Смысл этот обусловлен свойственным каждому из нас чувству, что мы являемся частью окружаю­щего нас мира — нашей семьи, скажем, и всего, что с этим так или иначе связано. Каждый из вас, включая самых что ни на есть леваков, привязан ко всему этому больше, чем он думает, и меру этой привязанности не худо бы осознать. У каждого из вас есть набор предрассудков, которые вас ус­траивают и позволяют бунтовать ровно в той мере, в кото­рой это вас ни в чем не стесняет, не нарушая ни в коем слу­чае вашу картину мира, по-прежнему представляющегося

Жак Лакан

Ещё: глава IV

безупречной сферой. Куда бы вы центр ни перенесли, оз­начающее его найдет. И далеко ещё до того нового порядка вещей, когда аналитический дискурс, который в обыденное сознание ещё не вошел и которому с таким трудом удается свою децентрализацию сохранить, сможет хоть какие-то из существующих представлений перевернуть.

Но если уж вы позволите мне и дальше говорить о Копернике, я скажу вам, в чем состоит его действительное достижение. Оно состоит вовсе не в изменении центра.

Вращение — вот факт, который сохраняет для нас, пусть и в сжатых границах, свою весомость. Оправдывается она тем, что земля вращается и нам кажется поэтому, будто не­босвод вращается вокруг нас. Он-таки продолжает вращать­ся — именно поэтому, например, вы по-прежнему отсчиты­ваете ваш возраст в годах. Настоящий переворот, если он в определенный момент вообще имел место, состоял не в изменении той точки, вокруг которой происходило враще­ние, он состоял в замене вращения — падением.

Решающий шаг, как кто-то уже заметил, был сделан не Коперником, а, скорее, Кеплером, у которого враще­ние происходит немного не так — не по окружности, а по эллипсу. В результате сама функция центра ставится под вопрос. У Кеплера падение происходит по направлению к точке эллипса, именуемой фокусом — в другой же, симмет­ричной фокусу точке, ничего нет. Это вносит в представ­ление о центре определенный корректив. Но чему обяза­но это представление о падении своей подрывной силой? Исключительно тому, что оно позволяет вывести вот эту формулу:

К этой-то записи, к пяти буковкам, которые можно запи­сать на ладони, да ещё одной цифре в придачу, и сводится то, что неоправданно приписывают Копернику. Именно благодаря ей вырываемся мы из плена воображаемой, хотя и укорененной в реальном, функции вращения.

Оригинальность артикуляции нового дискурса, возника­ющего как дискурс аналитика, состоит в том, что исходит он из функции означающего, ибо опытного переживания са-

Жак Лакан

Ещё: глава IV

мих фактов далеко не достаточно, чтобы признать привно­симые им эффекты означаемого чем-то действительным.

На этих эффектах означаемого и возведена та конструк­ция, о которой у меня шла речь. В течение долгого времени людям казалось естественным, что возник некий мир, корре­лятом которого, по ту его сторону, является само бытие — бы­тие, понятое как вечное. Этот мир, понятый как целое — с той ограниченностью, которую это слово, как бы его расшири­тельно ни толковать, обязательно предполагает — остается не чем иным, как концепцией: видом, взглядом, воображаемым снимком. Возникает, таким образом, странная ситуация: с самого начала предполагается, что некто (quelqu'un), явля­ющийся частью этого мира, способен этот мир осознать. Этот Некто (Un) находится, следовательно, в состоянии, ко­торое можно назвать существованием (l'existence) — как, в са­мом деле, мог бы он быть опорой осознания, сам не будучи существующим? Именно здесь дает о себе знать неопреде­ленность, тупик, в который неизбежно заходит космология, построенная на признании мира. И не подсказывает ли нам, напротив, аналитический дискурс, что всякую мысль об ус­тойчивом, пребывающем мире необходимо оставить?

Язык — язык, сформированный философской традицией — устроен так, что каждую минуту я, сами видите, невольно соскальзываю в тот же мир, в ту же пресловутую, пропитан­ную бытийной функцией субстанцию.

Следуя нити аналитического дискурса, мы стремимся ни более и ни менее как по-новому разбить, преломить то, что порождает все провалы и разрывы как таковые, при­дать ему собственную, не всегда следующую силовым лини­ям кривизну. Нам помогает в йазыке то, что разбивает его. Так что подлинным горизонтом аналитического дискурса является, похоже, способ, которым буквы используются в математике. Буква обнаруживает в дискурсе то, что мы не случайно, не без веских на то оснований, именуем грамма­тикой. Грамматика — это то, что не обнаруживает себя в язы­ке иначе, как на письме.

Жак Лакан

Ещё: глава IV

Этот потусторонний языку, возникающий лишь на ос­нове письма эффект является, безусловно, идеалом для ма­тематики. Отказаться от опоры на письмо, значит заведомо запретить себе пользоваться всем, что в эффектах языка может оказаться артикулировано. Артикуляция эта возни­кает в том, что в любом случае, что бы мы ни делали, из ис­пользования языка вытекает — в том, что лежит, предполо­жительно, по эту и по ту его сторону.

Что касается лежащего по эту сторону, то представление о нем продуцируется, как мы знаем, чисто инстинктивно. Однако обойтись без этого представления невозможно, пос­кольку порождаемое языком означающее всегда связывает его с референтом. Не следует ли из этого, что язык навязыва­ет нам бытие, обязывая нас одновременно признать, что от него, бытия этого, нам никогда ничего не дано не бывает?

Чему нам с вами предстоит научиться, так это замене этого готового улетучиться бытия, etre, на par-etre, бытие-подле, бытие на стороне.

Я имею в виду именно par-etre, а не привычное всем paraitre, явление, феномен, то, по ту сторону от чего лежит так называемый ноумен — источник всевозможных недо­умений, ведущих к обскурантизму. Именно здесь, где рож­даются парадоксы, связанные с тем, что удается сформули­ровать на письме, бытие обнаруживается, всегда обнару­живается, под личиной бытия-подле. Слово явление давно пора научиться спрягать как следует: ты являеси, он являес-тся, вы являестесъ, и так далее.

Именно с этим омонимичным явлению бытием-подле и предстоит нам связать то, что возмещает собой несуществу­ющие сексуальные отношения. Во всем, что сколько-нибудь приближается к этому, язык заявляет о себе исключительно собственной недостаточностью.

Возмещает собой сексуальные отношения не что иное, как любовь.

Другой, Другой как местопребывание истины — это единственное, хотя и неотъемлемое, жилище, которое мо­жем мы предоставить божественному бытию или, называя вещи своими именами — Богу. Бог и есть, собственно гово­ря, то место, где мы — позвольте мне эту игру слов — боготво-

Жак Лакан

Ещё: глава IV

рим, говоря. Говорить и боготворить — это без малого одно и то же. И пока хоть что-нибудь говорится на свете, без ги­потезы о Боге дело не обойдется.

Вот почему настоящими атеистами могут быть лишь бо­гословы — те, кто говорит о Боге.

Никакого иного способа стать атеистом нет, разве что вообще спрятать от страха голову под крыло. Бояться не­чего — можно подумать, будто Бог действительно о своем присутствии хоть раз давал знать! Зато верно другое: выска­зывая что бы то ни было, мы тут же Его, в форме Другого, увековечиваем.

Это с очевидностью заявляет о себе на каждом шагу того, к чему я, не без оснований, испытываю презрение — на каж­дом шагу Истории.

История имеет предназначение: внушить, будто у нее есть какой-то смысл. Поэтому первая наша задача — это ут­вердиться в той мысли, что перед нами всего лишь речи, речи другого, рассказывающего нам о своих трудностях, переживаниях, дурацких поступках, и что в речах этих нам нечто необходимо вычитать. Что именно? То действие, ко­торое на них, говорящих существ, эти речи оказывают. Это действие для нас очевидно — мы видим, как это их волнует, раздражает, тревожит. И если мы хотим, чтобы из этого для них вышел толк, нужно сделать так, чтобы это сослужило им свою службу, чтобы они худо-бедно приспособились, притерлись друг к другу, чтобы удалось им вдохнуть хоть подобие жизни в чувство, которое зовется нами любовью.

Это нужно, без этого не обойтись, это чувство необхо­димо продлить. Продлить, чтобы могло благодаря ему — как люди, которые, под эгидой Церкви, к этому приняли меры, прекрасно знали — произойти главное: воспроизводство тела.

Не может ли оказаться, однако, что есть у языка и иное предназначение, кроме как водить людей за нос, вновь за­ставляя их тело к телу, ещё и ещё, (encore, en corps a corps et en corps) воплощаться?

Из языка, как-никак, следует ещё кое-что — он дает нача­ло письму.

Жак Лакан

Ещё: глава IV

С тех пор, как существует язык, письмо, как мы знаем, сменило немало форм. То, что пишется — это, собственно, буква, и сделана она не всегда одинаково. Существует спе­циальная дисциплина, история письма — ученые давно ло­мают себе голову, пытаясь разгадать назначение пиктог­рамм Ацтеков и Майя, или скажем, обнаруженных в Мас-д-Азиле камушков, недоумевая, что это за игральные кости и для каких игр они служат.

Истории свойственно задаваться такими вопросами. Главное, не не трогать начальную букву слова historia, со­звучную топору (hache), творцу истории, букву «аш». Это неплохой способ обратить внимание на первую из букв, единственную, которая меня занимает — букву А. Слово Библия, начинается, кстати сказать, с буквы Б — букву А она приберегла для меня.

Буква может научить многому. Не обязательно переби­рать камушки из Мас-д-Азиля или искать зарубки на камне, чтобы, приноровляясь, как я это прежде делал, к уровню психоаналитических слушателей, втолковать им понятие единичной черты. Достаточно поглядеть хорошенько на то, что научились делать с буквами математики, когда, от­влекшись от ряда вещей, им удалось обнаружить и, создав теорию множеств, доказательно засвидетельствовать, что к Единому не обязательно приближаться чисто интуитивно, сливаясь с ним в любовном экстазе, что есть к нему и совер­шенно иной путь.

Мы — одно (Nous пе sommes qu'uri). Ежу понятно, что никогда ещё двое в одно не сливались, но люди, несмотря на это, не устают повторять: мы-одно. Отсюда берет начало идея люб­ви. Это простейший способ дать сексуальным отношениям, этому неуловимому термину, свое означаемое.

Для начала неплохо было бы в этом отношении набрать­ся мудрости у Фрейда — ведь именно он был здесь перво­проходцем. Именно из его соображений исходил и я сам, так как и меня сказанное им чуть-чуть затронуло. Да и кто вообще останется равнодушным, узнав, что любовь, даже имея отношение к Единому (Un), исступить из себя никому

Жак Лакан

Ещё: глава IV

возможности не дает. Это, только это, и ничего, кроме этого, и говорит нам Фрейд, когда вводит понятие нарциссичес-кой любви. Но если это так, то проблема, как все и почувс­твовали, состоит в том, каким образом возможна любовь к другому.

Это Одно (Un), о котором так много приходится слы­шать — это, по природе своей, призрак того Одного, кото­рым каждый из нас себя мнит. Это не значит, конечно, что только им наш горизонт и очерчен. Одних сколько угодно — и они при этом друг с другом не имеют ничего общего: смотрите первую гипотезу Парменида.

Здесь-то и вмешивается теория множеств, предлагая го­ворить о Едином в отношении вещей, не имеющих между собой совершенно никакой связи. Сгруппируем вместе объекты мысли и объекты во внешнем мире, и пусть каж­дый из них считается за единицу (un). Сгруппируем абсо­лютно разнородные вещи и позволим себе обозначить эту группу какой-нибудь буквой. Именно с этого начинается, собственно, теория множеств — та, например, которая су­ществует под именем Николая Бурбаки и которую я в про­шлый раз излагал.

Вы не обратили внимание, что я сказал: буква обозна­чает группу. Именно так напечатано в окончательном тек­сте издания, которое авторами — вы знаете, конечно, что Бурбаки псевдоним коллективный — и было одобрено. Они прямо говорят: буквы обозначают группы. В этом их ошиб­ка и непоследовательность: они не решаются сказать, что буквы не просто обозначают группы — они и есть группы, они их образуют, они функционируют в этой теории как сами группы.

Я сохранил, как видите, это как, придерживаясь того же принципа, которым руководствовался, когда говорил, что бессознательное выстроено как язык. Не устаю повторять, что я специально говорю как язык, чтобы меня не поня­ли, будто бессознательное выстроено посредством языка. Бессознательное структурировано как группы, о которых идет речь в теории множеств и которые подобны буквам.

Поскольку работа языка заключается, с нашей точки зрения, в том, чтобы отсутствие сексуальных отношений,

Жак Лакан

Ещё: глава IV

единственной части реального, которой не удается офор­миться в бытие буквально, каким-то образом возместить — на что можем мы опереться, не читая ничего, кроме букв? Такую опору дает нам сама игра математического письма. Именно на него надлежит нам ориентироваться, чтобы извлечь из этой практики, из этого нового, возникающего и стремительно распространяющегося типа социальной связи, именуемой аналитическим дискурсом, все, что про­ясняет для нас функцию языка. Языка, которому необходи­мо довериться, чтобы дискурс этот принес пусть скромные, но достаточно приемлемые результаты — чтобы дискурс этот, иными словами, мог служить всем прочим опорой и дополнять их.

С некоторых пор стало ясно, что в выражении универ­ситетский дискурс слово университетский, надо писать иначе: университсекский (uni-vers-Cythere), так как задачей его становится распространение полового воспитания. Мы ещё увидим, к чему это приведет. Главное не мешать. Представление будто университет, этот оплот знания, мо­жет послужить распространению чего бы то ни было, что привело бы к улучшению взаимоотношений между пола­ми, вызывает у аналитика лишь улыбку. Но, в конце концов — как знать?

Из всех улыбок ангельская, как мы уже говорили, самая идиотская, и хвастаться ею нечего. Ясно однако, что сама мысль записать что-нибудь имеющее отношение к полово­му воспитанию на классной доске не кажется с точки зре­ния аналитического дискурса многообещающей: встретить свое счастье это никому не поможет.

Если что-то в мною Написанном действительно гово­рит о том, что направление, в котором я вас ориентирую, выбрано не вчера, так это тот факт, что накануне войны, когда ничего, казалось бы, не пророчило нам светлого за­втра, я написал текст, озаглавленный Логическое время и утверждение предвосхищаемой достоверности. Тот, кто пишет, а не просто имеет уши, может легко прочесть там, что поспешает в функции спешки не что иное, как все то же строчное а. Я обратил в этой работе внимание на тот факт, что нечто вроде интерсубъективности может привести к

Жак Лакан

Ещё: глава IV

спасительному исходу. Но пристального внимания заслу­живает прежде всего вот что: опорой каждому из субъектов служит не то, что он является одним среди нескольких, а то, что он является по отношению к двум другим тем самым, на кого мысль их делает ставку. Каждый из трех включается в эту троичную структуру не иначе, как в качестве объекта а — объекта, которым оказывается он под взглядами двух дру­гих.

Иными словами, хотя их трое, в действительности их двое и объект а в придачу. Эти двое плюс объект а сводятся, в пункте а, не к двум другим, а к Одному плюс а. Вы знаете, впрочем, что я уже использовал эти функции, когда пытался продемонстрировать несоответствие в отношении Одного к Другому, и что я уже нашел маленькому а математичес­кое выражение, представив его как иррациональное число, именуемое золотым сечением. Именно в силу того, что двое других по отношению к маленькому а рассматриваются как Одно плюс я, и функционирует то, что может закончиться поспешным исходом.

Эта возникающая в троичной артикуляции идентифи­кация стоит на том, что в двоице как таковой членам ее опереться не на что. Между двумя, какими бы они ни были, всегда есть Один и Другой, Один и маленькое а: принять Другого за Одного в любом случае невозможно.

Однако поскольку письмо позволяет беспрепятственно объединять любые единицы в одно, парадоксы, которые обнаруживаются при этом, открывают нам возможность доступа к бытию и сведения функции этого бытия к любви.

В завершение я хочу показать, чем знак отличается от оз­начающего.

Для означающего, как я уже говорил, характерно то, что оно представляет субъект для другого означающего. Что же собой представляет знак? Космическая теория познания с ее традиционной картиной мира испокон веку пользова­лась примером дыма, которого, как известно, без огня не бывает. Почему бы, однако, не высказать мне на этот счет свое мнение? Так вот: дым с тем же успехом может быть знаком того, кто дымит — курильщика, например. Посудите

Жак Лакан

Ещё: глава IV

сами: стоит вам увидеть, высаживаясь на необитаемый ост­ров, струйку дыма, как вы немедленно заподозрите, что на острове есть кто-то, способный развести огонь. В том мире, где мы живем, это может быть лишь другой человек. Знак, иными словами — это не знак чего-то вообще, а знак некое­го эффекта, наличие которого предполагается функциони­рованием означающего.

Эффект этот представляет собой то самое, о чем мы уз­нали от Фрейда и что служит аналитическому дискурсу от­правным пунктом — он представляет собой субъект.

Субъект — независимо от того, сознает ли он, эффек­том какого означающего является — есть то, что скользит в цепочке означающих от звена к звену. Субъект — эффект промежуточный: он служит посредником между тем, что характеризует одно означающее и другое означающее, поскольку каждое из них представляет собой элемент цепи. Единственное основание ввести в мир Одно дает нам озна­чающее как таковое, то есть означающее, которое мы на­учились отличать от сопровождающих его эффектов озна­чаемого.

Любовь нацелена на субъект, субъект как таковой, субъ­ект, предполагаемый артикулированной фразой, чем-то та­ким, что выстраивает, или может выстроить, целую жизнь определенным образом.

К наслаждению как таковому субъект имеет весьма малое отношение. Зато знак его в состоянии провоцировать жела­ние. В этом и заключается движущая сила любви. В дальней­шем мы, развив эту мысль, попробуем найти место, где лю­бовь и сексуальное наслаждение соединяются воедино.

16 января 1973 года

Жак Лакан

Ещё: глава V

V

АРИСТОТЕЛЬ И ФРЕЙД: