Заговоры; Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул 7 страница

Почти одновременно с Крушевским дает определение заговора и Потебня. Он, хотя и согласился с основным положением первого, т. е. признал заговор пожеланием, но нашел нужным ограничить такое определение. "Определение заговора", говорит он, "как выраженного словами пожелания, которое непременно должно исполниться... слишком широко. Оно не указывает на исходную точку развития заговора, как особой формы пожелания, присоединяет к ним напр. простые проклятия, ругательства под условием веры в то, что они сбываются, и... существенные элементы причитаний по мертвым" *151. Итак, по мнению Потебни, определение Крушевского слишком широко. Сам же он более осторожен и не пытается дать понятия, обнимающего всю область рассматриваемых явлений, а определяет только "основную формулу заговора". "Это словесное изображение сравнения данного или нарочно произведенного явления с желанным, имеющее целью произвести это последнее" *152. По поводу замечания, что, по определению Крушевского, могут и некоторые ругательства оказаться заговорами, скажу, что на самом деле некоторые ругательства по своему происхождению совершенно тождественны с заговорами и мы имеем право смотреть на них, как на выродившиеся заговоры. Потебня, желая отмежевать заговоры от ругательств, замечает, что пожелание должно иметь форму сравнения.

Итак, мы имеем два определения заговора. Первое, по мнению Потебни, слишком широко. Мне же кажется, что оно более заслуживает упрека в узости, чем в широте. Выше мы видели, что очень много видов заговора обходятся без пожелания. Все они остаются за границей установленного Крушевским понятия. Второе же определяет только один вид заговора, который автор считает основным, потому что видит в сравнении исходный пункт заговора. Насколько правильно ему удалось определить исходный пункт, постараюсь выяснить в дальнейшем. Сейчас только отмечу, что определяя заговор, как сравнение "данного или нарочно произведенного явления" с желанным, автор смешивает два вида заговора, стоящих на различных ступенях эволюции. Между тем различие их важно именно для установления исходного пункта, о чем и заботился Потебня. На эту ошибку обратил внимание Зелинский. Он определение Потебни считает самым точным из всех, какие были даны *153. Но, если Потебне нельзя сделать упрека в узости определения, так как он давал его не для всех заговоров, а только для одного, по его мнению, основного вида, то нельзя того же сказать относительно Зелинского. Последний решительно заявил, что "о заговоре не может быть иного понятия, как только то", которое дано Потебней *154. Понятие же основного вида заговора он еще более ограничивает, вычеркивая из определения Потебни сравнение данного явления и оставляя только сравнение нарочно произведенного явления *155. Таковы господствующие определения заговора.

Но есть еще одно, стоящее совершенно одиноко, не нашедшее себе, кажется, ни одного последователя. А. Н. Веселовский говорил, что "заговор есть только сокращение, приложение мифа" *156. Зелинский, возражая на это, с одной стороны, указывал, что такое определение можно с гораздо большим основанием дать и чарам, а не только заговорам, а, с другой стороны указывал на заговоры с апокрифическим содержанием и говорил, что о таких заговорах с неменьшем правом можно сказать, что "заговор есть сокращение, приложение апокрифа" *157.

Последнее возражение явилось плодом явного недоразумения. Зелинский, очевидно, придерживался убеждения, что миф может быть только языческого содержания, говорить о языческих богах и т. п. вещах. А если мифический способ мышления работает на почве христианских представлений, то в результате уже получается не миф, а апокриф, как нечто в корне отличное от мифа. Что касается замечания о растяжимости определения и на чары, даже не сопровождающиеся словом, то с ним нельзя не согласиться. Однако при этом надо заметить, что характеристику мифа, как представления о процессе, совершающемся на небе неземными силами, надо отбросить. Миф имеет дело не только с небам и богами. Да и связывать заговор исключительно с небесным и божественным мифом, как уже давно доказано, нет никакого основания. Кроме отмеченного смешения в определении Веселовского чар действием и чар словом, надо еще заметить, что объем его формулы простирается и далее. Под нее подходят в области слова и такие явления, какие не имеют ровно никакого отношения к заговору. В нее могут войти в большом количестве басни, пословицы, поговорки и даже простые клички. Когда о тамбовцах говорят "гагульники", то что это такое, как не сокращение, приложение мифа? Определение Веселовского, оказывается, обладающим таким универсальным объемом, что ровно ничего не определяет. Таким образом, приходится считаться только с двумя определениями понятия заговора: определениями Крушевского и Потебни.

Мне кажется, что вопрос о том, какой вид заговора является основным, можно решать только после исследования происхождения заговора. Поэтому здесь я и не буду касаться этого вопроса. Пока нам нужно понятие общее, которое охватило бы все явления интересующего нас порядка, которое очертило бы границы той области, в которой придется вести изыскание, и дало бы определенный термин для ее обозначения. Такое определение, конечно, не будет указывать на "исходный пункт развития заговора", как этого хотел Потебня.

Требование указания на исходный пункт может быть приложено именно к основному виду. Общее же для всех видов понятие приходится строить на выделении тех или иных признаков, какие оказываются характерными для всех них. Какие же признаки характерны и необходимы для всех заговоров? При отсутствии какой черты заговор перестает быть заговором?

Оба отмеченные выше определения подчеркивают прежде всего, что заговор есть выраженное словами пожелание. Крушевский на этом построил свое определение, а Зелинский подтвердил, что "в заговоре мы всегда находим желание, с целью достигнуть которого и произносится заговор" *158. Действительно ли это так? После того, что мы видели в морфологическом обзоре, никак нельзя согласиться с подобным утверждением. Там мы видели заговоры, не имеющие и следа пожелания. Там же мы видели, как тесно переплетаются друг с другом различные виды заговоров, и как близко они подходят к другим родам словесного творчества. Если в заклинании видно пожелание, то в священной магической записи оно уже совсем не обязательно. А между этими видами заговора граница совершенно неустановима. В абракадабрах же, часто совершенно неотделимых от священных записок, о пожелании нет и помину. Вполне могут обходиться без пожеланий и диалогические заговоры. Что же касается эпических, то пожелание в конце их также часто отсутствует. Утверждение, что такое отсутствие пожелания является результатом недоговоренности формулы, совершенно произвольно. Так же произвольно и утверждение, что якобы недоговоренное пожелание должно было бы высказаться непременно в форме сравнения наличного случая с описанным в эпической части. Правда, такие случаи бывают. Но бывают и как раз обратные. Органически развившаяся формула заговора может не заключать в себе не только сравнения, но и простого пожелания. Если же в отдельных случаях она оказывается снабженной пожеланием в какой бы то ни было форме, то происходит это под влиянием аналогии с другими заговорами. Мерзебургский мотив, как увидим, как раз представляет такой случай. Таким образом, оказывается, что пожелание не есть такой необходимый признак, на котором можно было бы строить определение понятия заговора. Поэтому оба определения, как построенные на признаке не характерном, приходится отбросить. Мнение же, что "в заговоре мы всегда находим... сравнение (отсутствие же его так или иначе объяснимо) и словесное изображение этого сравнения" *159, еще более ошибочно. Конечно, при желании можно все объяснить. Вопрос лишь в том, на чем будет основываться объяснение. Если только на аналогии, как это до сих пор делалось, то оно ровно ничего не значит. Однако подчеркнутые в обоих определениях черты - поделание и сравнение - на самом деле оказываются признаками, наиболее распространенными сравнительно с другими. Насколько я убедился при исследовании заговоров, в заговорных формулах, действительно, не найдется признака более общего. Различные виды заговора так разнообразны и вместе с тем так переплетены друг с другом, что, с одной стороны, нет возможности в пестрой массе формул отыскать общую для них всех черту, а, с другой - нет основания, выбравши только наиболее распространенный признак, выкинуть за борт все не отвечающие ему формулы. "Отче Наш", прочитанное наоборот, представляет из себя заговор. Имеем ли мы право вычеркивать его из числа заговоров на том лишь основании что в получающейся тарабарщине нет ни пожелания, ни сравнения? Поэтому-то, мне кажется, строить общее понятие заговора на основании заговорных формул нельзя.

Единственная характерная для всех без исключения заговоров черта лежит как раз вне самых формул. Она заключается в психологии тех лиц, которые практикуют заговоры. На самом деле, какова бы ни была формула заговора, она всегда сопровождается верой в ее целесообразность и достаточность для достижения желанного результата, если все требующиеся условия точно соблюдены. Возможность подчинения такой формуле со стороны чьей бы то ни было воли и законов природы отрицается. Если желаемого результата не последовало, то это отнюдь не значит, что заговору можно противиться. Причина неудачи всегда заключается в чем-нибудь другом: либо время выбрано неудачно для его совершения (в добрый час поможет, в худой не помогает), либо сопровождающий его обряд не точно выполнен, либо нравственное состояние лица, читающего заговор, не отвечало требованию, либо сама формула была искажена и т. п. Словом, причина неудачи всегда усматривается не в формуле самой по себе, а в несоблюдении тех условий, какие требуются для ее действительности. Исключение в смысле возможности противодействия заговору допускается только в одном случае: против одного ведуна может стать другой ведун более сильный; против одного заговора можно выставить другой, более могучий. Но такое исключение как раз только подтверждает общее правило. Вот эта-то репутация обладания неотразимой магической силой, сопровождающая заговорные формулы, и есть единственная общая для всех их характерная черта. На основании ее и надо строить общее понятие. В зависимости от характера признака и самое определение будет носить характер чисто формальный. Оно, конечно, не укажет ни особенности самых заговорных формул, ни исходного пункта их развития, но зато проведет определенную границу между явлениями, относящимися к заговору и не принадлежащими к нему. Формулировать определение можно приблизительно так: Заговор есть словесная формула, обладающая репутацией достаточного и неотразимого средства для достижения определенного результата, при условии соблюдения всех требующихся при этом предписаний, средства, противиться которому не может ни закон природы, ни индивидуальная воля, если она не пользуется с этою целью также какими бы то ни было чарами. В этом широком смысле я и буду употреблять слово "заговор". Определение же, указывающее на генезис заговора, попытаюсь дать после, когда выяснится процесс развития заговоров. Для мистических же обрядов оставляю только термин "чары", как это уже установилось в литературе. При этом однако буду употреблять его в более широком смысле в качестве понятия, охватывающего всю область всевозможных магических приемов, будут ли чары действием, будут ли чары словом. Под "обрядом" я разумею не только сложное какое-нибудь действие, но и самое простое, хотя бы оно состояло даже из одного телодвижения (напр., показывание фиги - обряд).

Перехожу к вопросу о классификации заговоров. При том огромном количестве их, какое накопилось в различных сборниках и журналах, при постоянных перепечатках, какие допускаются составителями сборников, отсутствие научной классификации страшно затрудняет работу. И тем не менее вопрос этот находится в состоянии еще более плачевном, чем вопрос о выработке понятия заговора.

Насколько плохо дело, показывают примеры двух последних русских исследователей. Зелинский совершенно отказался от возможности провести научную классификацию *160, а Ветухов, которого необходимость заставила выбрать ту или иную классификацию, последовал установившейся традиции в распределении заговоров, тут же заявляя о ее неудовлетворительности *161. Посмотрим, какова же была традиция. Вглядываясь в то, какие классификации допускали собиратели и исследователи заговоров, мы замечаем, что все они в основание деления клали различие целей, преследуемых заговорами. Отступления от этого принципа в большинстве случаев только кажущиеся. Помяловский обратил внимание на то, что имеет в виду заклинательная формула: накликать зло или отвратить. И на основании этого все их разделил на две группы: те, что накликают зло, назвал "наговорами", а те, что отвращают зло - "заговорами". Однако тут же выделил из них еще одну группу - "привороты". Не говоря уже о том, что такое выделение "приворотов" не последовательно, установление границы между двумя главными группами на практике сплошь да рядом не возможно. Если гибель призывается на человека, то это - "наговор". А если на злого духа, мучающего человека во время эпилепсии, то что это будет, "наговор" или "заговор", спасающий человека от болезни? Да если бы деление и возможно было произвести, то от разделения всех заговоров на две группы было бы очень мало практических результатов, тем более, что деление это чисто искусственное, и принцип его лежит за формулами, а не в самих формулах. Чувствуется потребность в более детальной классификации. Особенно настоятельно она сказывается у собирателей заговоров. Поэтому-то в среде их самым ходом дела выработались известные приемы деления материала. Первый собиратель заговоров, Сахаров, обошелся без классификации. Иващенко собранный им материал, разбивает на две группы. В одной помещает "шептания - примовления или наговоры", в которых на человека призывается добро или зло. В другой - "замовления или заклинания", заговоры, направленные против постигших человека болезней и неблагоприятных случаев в жизни. Этот отдел он разделяет на три группы: а) против болезней от неизвестной причины или предполагаемой, б) против болезней, причина которых известна, в) против неблагоприятных случаев в жизни. Таким образом, это та же самая классификация, что и у Помяловского, только в водной своей части проведенная более детально. Скопление множества врачебных заговоров естественным образом вызвало у собирателей классификацию по болезням, к каким заговор применяется. Эта классификация и является самой распространенной в крупных сборниках. Заговоры, не имеющие отношения к болезням, при этом делятся также по целям, с какими применяются. Так составлены сборники Майкова, Ефименко, Романова.

Все подобные классификации не научны, потому что совершенно игнорируют характер того материала, с которым имеют дело. Единственно, кто из русских ученых попытался внести научную классификацию, основанную на различии самых формул, это - Браун. Группировка его такова: 1) первоначальные тексты молитв, обращенных в заговоры, 2) заговоры книжного происхождения; они распадаются на группы: а) изречения из св. писания, в) набор слов или точнее - членораздельных звуков без значения; 3) заговоры народные *162. Зелинский, коснувшись вопроса о классификации, заявил, что делить заговоры по их форме нет никакого основания. Такой взгляд у него выработался под влиянием ошибочного мнения, что "все заговоры восходят к той основной формуле, которая установлена Потебней". Всякая группировка, по его мнению, должна быть более или менее искусственной, а лучшая из существующих принадлежит Майкову *163. Ветухов в своем сборнике решает вести классификацию по названиям болезней, "а в этих крупных отделах попытаться установить группировку по степени древности заговора, руководствуясь его формальной стороной и теми психологическими основаниями возникновения и эволюции заговора, которые высказывались Крушевским, Потебней и Веселовским" *164. Так он делает еще шаг в направлении более детальной классификации. Но, надо сознаться, шаг очень неудачный. Прежде всего исследователь не указывает, какими же именно формальными признаками он будет определять древность заговора, и почему те или иные признаки пригодны для этого. Заметим, как можно руководствоваться при классификации взглядами зараз трех ученых, друг другу противоречащих? Приходится обратиться к сборнику и посмотреть, как в нем расположен материал. Оказывается, что автор классифицировал заговоры просто на просто по одному признаку степени христианского элемента в заговоре. В начале группы ставятся заговоры, свободные от примеси христианских элементов. Словом, классификация покоится на предположении, что христианские формулы выросли на дохристианской основе. Но тут-то и приходится столкнуться с мнением следующего за Ветуховым исследователя - Мансикка. После него классификаторы уже не могут, как Ветухов, ограничиваться ссылкой на Крушевского, Потебню и Веселовского. Надо принять во внимание и Мансикка. А взгляды их на историю заговора диаметрально противоположны. В то время, как первые допускают возможность проследить эволюцию заговоров, по мнению последнего, приходится в них наблюдать только процесс разложения (Die Aufgabe der Forschung ist... den Zerfallsprozess zu verfolgen *165. А большая или меньшая наличность христианских элементов для него доказывает как раз обратное тому, что в ней видит Ветухов. Так кончилась неудачей попытка Ветухова, поставившего себе целью "проследить типы их (заговоров) развития, по которым можно судить о приемах человеческой мысли на данном пути" *166. Он и сам хорошо чувствовал свою неудачу и заявлял, что идеальное распределение должно совершаться по внутреннему признаку. Но ему это еще представлялось мечтой *167. Высказано это было в 1902 г., а в следующем - появилась работа с попыткой именно такого научного распределения материала по внутреннему признаку. Но уже не в нашей литературе, а в немецкой. Насколько мне известно, и там вопрос о классификации до этого года находился в положении не лучшем, чем у нас. Выше мы видели принцип деления выставленный Вуттке. (Die befehlende Form und die arzalende Form *168. Не говоря уже о том, что эти две формулы заговора не всегда можно различить (они могут слиться даже в одной формуле), часто при таком делении пришлось бы разрывать родственные заговоры. Амманн классифицировал свой материал так: 1) Heilspruche fur Menschen und Tiere, употребляющиеся против внутренних и внешних болезней, уже постигших человека или животное; 2) Beschworungs-oder Zauberformeln; ими парализуется злое влияние со стороны людей, животных и природы; 3) Kirchliche Segen und Gebete gegen Boses und Ubles im allgemeinen; сюда он относит главным образом заговоры, которые у нас известны под названием оберегов, действие которых распространяется не столько на наличные страданья и болезни, сколько на возможные в будущем *169. Такую классификацию изобретатель ее мог осуществить только в своем небольшом сборнике, и то - с грехом пополам. Кроме того, что классификация не охватывает всех видов заговора, она еще не отвечает самым основным требованиям логики. Делить заговоры на Heilspruche и Kirchliche Segen все равно, что делить всех людей на белокожих и черноглазых. Путаница оказалась неизбежной при таком делении даже в маленьком сборнике. Новую классификацию мы видели у Шенбаха. Это четыре группы: 1) заговоры эпические, 2) формулы сравнения, 3) магические изречения (или записи), 4) церковные молитвы. Разницу между первыми двумя группами он сам уничтожает, объявляя формулы сравнения сокращением эпических заговоров. Мы далее увидим, что эти два вида нельзя разрывать, хотя и по другой причине. Относительно же двух последних групп надо заметить следующее. В церковных молитвах излюбленным приемом является приведение из св. писания рассказа, подходящего к данному случаю. Таким образом заговоры этого вида сближаются с эпическими заговорами. А когда последние представляют также христианское содержание, то граница прямо не установима. Магические же изречения, как мы видели, непосредственно связаны с церковными заклинаниями, т. е. с четвертой группой, в которую входят exorcismi *170. Кроме всего сказанного о немецких классификациях, надо еще отметить общую для всех них схематичность. Разделение на 4 группы, притом же искусственное, не делает никакого облегчения исследователю. Это только маска научности. И, конечно, на практике собиратели не могут ею ограничиваться. В подобных случаях они становились на тот же путь, по которому шли и русские ученые.

Упомянутая выше попытка приведения на деле научной классификации принадлежит Эберману. Свою работу он озаглавил - Blut-und Wundsegen in ihren Entwickelung dargestelt. В самом заглавии и выборе материала отразилась старая, известная нам классификация по болезням. Но интересно то, как далее распределил автор избранный им круг заговоров. Его труд не простой сборник, а систематическое расположение и сравнение формул по разрабатывающимся в них мотивам. В основу каждого мотива автор кладет древнейшую сохранившуюся редакцию, а потом следуют позднейшие редакции и варианты. Вот разработанные им мотивы:

1) Der zweite Merseburger Zauberspruch, 2) Jordan-Segen, 3) Drei gute Bruder, 4) Longinus-Segen, 5) Sie quellen nicht, 6) Blut und Wasser, 7) Gluckselige Wunde, 8) Sangvis mane in te, 9) Adams Blut, 10) Der Blutsegen von den drei Frauen, 11) Drei Blumen 12) Ein Baum, 13) Der ungerechte Mann.

Классификация не всегда удачно проведена. Местами допущено смешение мотивов. Смешение произошло, кажется, оттого, что исследователь не давал себе ясного отчета в том, что именно надо класть в основу различия самых мотивов. Эти м только и можно объяснить, то обстоятельство, что, напр., рядом с мерзебургским мотивом он поставил заговоры с мотивом рецепта, как особую его редакцию. Сходство в них только то, что в обоих случаях упоминается о свихе, и один мотив начинается рассказом о поездки бога, а другой - хождением Христа с апостолами. Как мы дальше увидим, мотив рецепта самостоятелен. Эберман же смешал их, с одной стороны, под влиянием сходства вступления, а с другой стороны - под влиянием старой классификации по болезням. Заговор применяется при свихе, значит, надо как-нибудь втиснуть его в ряд заговоров этого вида. Но мотив давания рецепта отнюдь не связан с лечением свиха органически. Да он так не связан и ни с какою другой болезнью. Таким образом, оказывается, что классификация по мотивам требует большой осторожности. Однако она пока является единственной найденной научной классификацией. При ней пока только и возможно проследить "типы развития заговоров", о чем заботился Ветухов. Допущенные исследователем ошибки отнюдь не умаляют самого принципа. Это судьба всякого нового начинания. Такие же ошибки встречаются и в работе Мансикка. Он также исследовал заговоры от крови и свиха и отыскивал в них ряд отдельных мотивов. В зависимости от нового материала он устанавливает и новые мотивы. Таковы, например, Die Jungfrau Maria am Brunnen, Von dem vom Himmel fallenden Wesen. Но некоторые мотивы тождественны с отмеченными Эберманом.

Каким же путем дошли до этой классификации? Мы видели, что русские ученые производили разнообразные опыты, чувствуя настоятельную потребность в научной классификации. И все таки они до нее не дошли. Классификация по мотивам родилась из классификации по болезням. Следы этого мы видели у Эбермана. Недаром все крупные собиратели заговоров отдавали предпочтение именно этой классификации. Характер болезни накладывает особый отпечаток на характер заговора, применяющегося против нее. Заговор то крови, напр., никогда нельзя смешать с заговором от бессонницы.

Таким образом, при классификации по болезням естественным путем подбирались друг к другу сходные формулы и сходные мотивы. Но чего-то еще не хватало, чтоб принцип деления перевести с названий болезней на самые формулы. Прежде всего этому препятствовало то, что с каждою болезнью связано несколько заговорных мотивов. Классификация по мотивам, как самая мелкая из известных до сих пор, не могла прийти в голову, пока у собирателей было всего по 2--3 образца на каждый мотив, а то и менее. Поэтому-то до такого деления и не доходили, а останавливались на предшествующей ступени, пока не накопился достаточный запас различных редакций и вариантов известных мотивов.

Словом, классификация по мотивам была невозможна, пока не было доступа к широкому сравнительному изучению заговоров. Этим и объясняется то обстоятельство, что ввел классификацию мотивов Эберман. Он начал работать со старой классификацией по болезням. Стал изучать заговоры от крови и свиха на всех языках немецкого корня и в этой обширной области естественно нашел более мелкие группы. Ветухов тоже занялся сравнительным изучением не только славянских, но и германских заговоров. Однако к одинаковому результату с западным ученым не пришел. Почему? Мне кажется, потому, что затерялся в громадном материале, который взялся разрабатывать. В то время как Эберман занялся методическим изучением маленького специального уголка, Ветухов прямо углубился в дебри всех врачебных заговоров (даже и не только врачебных). И, конечно, заблудился.

В качестве иллюстрации того, что такое международный мотив, я приведу классический второй мерзебургский заговор от свиха. Однако, в моих глазах, мерзебургским мотивом является не вся эпическая часть памятника, как для Эбермана, а только одна часть его, именно: ben zi bena, bluot zi bluoda *171. и только. Почему я считаю только эти слова основными, объяснится при исследовании происхождения мотива в IV главе. Формула эта бывает и распространеннее:

Bein zu bein, blut zu blut,

Ader zu ader, fleisch zu fleisch *172.

Английский вариант: bone to bone, sinew to sinew, blood to blood, flesh to flesh... *173.

Шведский: ben till ben, led till led... *174.

Датский: Jesus lagde Marv i Marv, Jesus lagde Been i Been, Jesus lagde Kiod i Kiod... *175.

Румынский: l'os a l'os, moelle a la moelle... *176.

Чешский: Maso k masu, Kost k kosti, Krev k krvi, Voda k vode... *177.

Русский: тело с телом, кость с костью, жила с жилою... *178.

Латышский: "Сустав к суставу, Косточка к косточке, Жилка к жилке" *179. Еще пример. В заговорах на сон грядущий по всей Европе распространен следующий мотив, который можно назвать "Святые на страже". Никола в заголовках, Богородица в ногах, Справа Иоанн Богослов, Слева друг Христов *180. Лица, стоящие так на страже, в различных вариантах меняются.

Польский: Matka Boska ze mna, Pan Jezus prede mna, Stroz Aniol przy mnie, Krzyz sw. na mnie *181.

Французкий: Quand je couche, je me couche au nom du bon Jesus. Quatre-z-anges sont dans n'te jit, deux a nout tete, deux a noute pies, la Sainte Croix pr'e l'mitan"... *182.

Английский: Matthew, Mark, Luke and John, 'Bless the bed that I lay on, Four angles guard my bed, Two at head and two at feet, And two to watch me while I sleep *183.

У немцев число ангелов доходит до 14: Abends wenn ich schlafen gehn, Vierzehn Engel bei mir stehn. Zwei zu meiner Rechten, Zwei zu meiner Lunken, Zwei zu meiner Haeupten, Zwei zu meiner Fussen, Zwei die mich decken, Zwei die mich wecken, Zwei die mich weisen Ins himmlische Paradeischen *184.

На основании таких-то вот общих мотивов и должно строить научную классификацию. Пока только одна она может дать надежный подбор материала для изучения заговора. Но она требует и более осторожного к себе отношения, чем другие классификации.

Магическая сила слова.

Познакомившись с тем, что такое заговор, рассмотревши его типичные формы, попытаемся теперь проследить, какими же путями развивался этот оригинальный вид народного творчества, откуда взялась та могучая сила, которую народ приписывает слову. Какой пут исследования для этого выбрать? Откуда и куда двигаться? Кажется, более удобным будет путь обратным тому, какой заговор, вероятно, прошел в своем развитии: начать с тех форм, в каких сила слова выступает во всей своей полноте, с тех случаев, когда для достижения желанного результата ничего более не надобно, кроме произнесения магической формулы. Слово здесь своею силой ни с чем не делится: ни с действием, что приходится наблюдать в других случаях, ни с пением, ни с музыкой и вообще с ритмом, что также бывает.

Начавши с этого вида и постепенно переходя от него к формам, в каких уже можно усмотреть наличность и других элементов, берущих на себя часть магической силы, посмотрим, не дойдем ли мы до таких ступеней, где слово, продолжая участвоват в чарах, уже не играет той роли, какую на высшей ступени, а исполняет ту же самую функцию, что и в нашей обыденной жизни.

Ярче всего, конечно, вера в силу слова выражается в абракадабрах. Действительно, что может быть удивительнее: произнес одно таинственное слово и - застрахован от всяких бед и напастей. Но, к сожалению, для решения этой задачи абракадабры ничего не дают. Эти блуждающие у разных народов таинственные слова принадлежат глубокой древности. Смысл их давно утерян. Почему они обладал магической силой в глазах их творцов, вряд ли удастся когда-либо открыть и придется ограничиваться только гипотезами. Лучше, оставивши непонятные абракадабры, искать ответа на свой вопрос в формулах ясных, еще не утративших своего первоначального смысла. Вот перед нами один их поэтических образчиков заговорной литературы.

"На велик день я родился, тыном железным оградился и пошел я к своей родимой матушке. Загневилась моя родимая матушка, ломала мои кости, щипала мое тело, топтала меня в ногах, пила мою кровь. Солнце ясное, звезды светлые, небо чистое, море тихое, поля желтые - все вы стоите тихо и смирно; так была бы тиха и смирна моя матушка по вся дни, по вся часы, в нощи и полунощи... Как студенец льет по вся дни воду, так бы текло сердце родимой матушки ко мне своему родному сыну..." 1.