Э. Б. Тайлор

Золото было, конечно, первым из известных металлов... Три поэтических века — золотой век,

серебряный век и железный век — это реальность, а не вымысел (1).

А. де Роши

Помимо своей философии религии, апостолы всеобщей первобытной дикости также имеют свою философию человеческой истории и общественного прогресса. Прежде всего они хотели бы заставить нас поверить (2), что человек существовал на земле сотни тысяч лет и что по крайней мере в течение первых ста тысяч лет (может быть, в два или три раза больше) он жил подобно дикому животному в чащах, логовах и пещерах (3). Его единственным занятием была борьба за существование. «Сама пещера, в которой несчастная молодежь укрывалась от бури, непрерывно подвергалась вторжению пещерной гиены и пещерного медведя, более свирепого и могучего, чем современный тип. Все многочисленные враги первобытного человека были обеспечены наступательным и оборонительным вооружением — бивнями и клыками, когтями, клювами, копьями, вымоченными в беспроигрышных смертоноснейших ядах. Каждому врагу они могли противопоставить почти непроницаемую шкуру, броню из роговой чешуи, твердый панцирь. Из-за очень странной аномалии он был лишен всего. Он был голым и беззащитным малышом в индийских джунглях жестоких и ядовитых плотоядных животных Земли. У него не было оружия и даже орудий, чтобы сделать его. Даже если бы у него и были хорошие орудия, он недостаточно знал для того, чтобы сделать себе самую грубую дубину из ветки дерева. Он ещё не «научился смотреть вверх», где росли ветви деревьев. «Привычка, так же, как и природа, удерживала его взгляд внизу, на земле». Как мы видели в предшествующей главе, он предполагал, что «ветви деревьев тянулись прямо до неба, скрываясь в бесконечно далеких эфирных областях». Действительно, согласно мнению некоторых сторонников такого мнения, этот драгоценный первобытный человек не мог распознать дерево, когда видел его. Он вовсе не был уверен, что отходящие корни и ветви не были ногами и руками собрата-человека, который, может быть, рос таким необычным способом. Так говорит «всеми понимаемый научный лектор» Германии доктор Вильгельм Маннхардт. Давайте обратим внимание на его строгое утверждение: «Хотя это и невообразимо для нас нынешних, однако действительно были времена, когда люди не были способны делать какое-либо мыслимое различие между растением и человеком» (4).

Следует несколько опасаться, чтобы авторы этого вида не слишком спешили так решительно отвергать

традиционную идею о необычайной долговечности допотопного времени. Потому что если самые ранние поколения человечества были и вправду такими «дурацкими» образчиками, как здесь их представили, то возникают большие проблемы относительно возможности их защиты от самих себя, от кровожадных и могучих плотоядных животных, которыми они были окружены, а также относительно возможности достаточно раннего изучения ими того, как добывать пропитание из недружелюбной почвы, а это, в свою очередь, даёт основания ещё большему количеству фундаментальных проблем относительно возможности и вероятности

первобытного воспроизводства. Не говоря ничего о том, откуда взялись самые первые из этих слабых и смотрящих вниз умов, очевидно, что, если когда-либо они имели наследников, чтобы поднять и понести вперёд

и вверх их тип жизни — жизни немыслимой, какой она может быть для нас, современных, — всё же должна была (к счастью для нас) осенить некий человеческий ум (или то, что тогда занимало его место) мысль,

что между Дафной (первой женщиной, кем бы она ни была на самом деле) и деревом было заметно некоторое различие.

И поскольку друзья щедры на промахи в допущении временных периодов, когда любой геологический

или зоологический результат достигается сейчас без обращения к Высшей Силе, спокойному наблюдателю

кажется очень жалкой и нелогичной процедура требовать от этих зачаточных представителей начинающегося человечества умения создавать или тем более развивать высокое искусство и науку умственного восприятия — и все это должно было бы уложиться в считанные мимолетные годы современной человеческой жизни. С периодом «от двухсот тридцати тысяч до двухсот сорока тысяч лет» в своем распоряжении или даже «во много сотен тысяч лет» мы действительно надеемся, что доктор Маннхардт увидит способ пересмотреть это положение и станет обращаться с простейшими одноклеточными организмами человеческого мира в более либеральном и действительно эволюционистском духе (5).

Поборники того, что де Местр называет банальной гипотезой о первобытной дикости, сделали, к счастью, наихудшее, что могли, развалив собственную партию на неопределенно большое число взаимно противоборствующих фракций. Так, Спенсер ополчается против Макленнана, Каспари возражает против Маннхардта, Фогт пытается превзойти Дарвина, и т. д. Современная вавилонская башня хуже древней. Обзор

положeния дел с полным цитированием часто противоречащих высказываний представительных лидеров был бы наиболее ко времени, но решение задачи должно быть отдано в более компетентные руки. Здесь же, предвосхищая все исследования такого рода, мы просто предлагаем читателю несколько очевидно важных замечаний.

1. В свете вышеизложенного нет никакой видимой причины для заключения, что первые люди должны

были быть более слабоумными, чем те совершенные головоногие моллюски (Nautilida), которые несколькими эпохами ранее с поразительным мастерством плавали по древним морям силурийского периода (6).

2. Данные человеческие существа были нормально одарены вначале, и мы всюду видим опыт, показывающий, как вся дикость прошлой и настоящей истории могла легко и естественно произойти просто из пренебрежения природным и моральным законом.

3. Люди не были одарены вначале ничем, кроме животных сил, и мы до сих пор не находим во всем

размахе опыта первой зари истории ничего сравнимого с предполагаемой биологической ловкостью природы, с помощью которой эти животные силы были однажды, и только однажды, превращены в человеческие (7).

4. Если палеонтология представляет нам некоторые типы жизни, которые указывают в своих последовательностях на продвижение вперёд, не следует забывать, что та же самая наука представляет нам другие типы, чьи последовательные изменения с равной четкостью показывают прогрессивное вырождение и окончательное исчезновение. Движение может быть вперед, но оно может быть и назад. «Некоторые из отрядов класса рептилий, — говорит сэр Чарлз Лайель, — преобладавших, когда были сформированы горы вторичного периода, явно намного выше в своей организации любых других ныне живущих из того же самого

класса. Если менее совершенные Ophidia, или змеи, которые теперь изобилуют на земле, в те давние дни стали впереди других среди рептилий земли, а динозавры были современниками человека, можно не сомневаться, что прогрессист ухватится за этот факт с искренним удовлетворением как за аргумент, подтверждающий его представления.

Теперь, когда последовательность полностью обратна, и оказывается, что эпоха игуанодонтов (отряд птицетазовых динозавров) намного предшествовала древним змеям эпохи эоцена и ныне живущему боа (удаву), тогда как в наше время высшим представителем этого класса является крокодил, в этом важном подклассе позвоночных должно быть признано возвратное движение» (8). С этим согласуется решительное высказывание Эндрю Уилсона: «Изучение фактов развития животных хорошо рассчитано и показывает, что

жизнь — не только прогресс, но включает как прогресс, так и регресс. Можно с готовностью доказать, что физиологическая история во многих случаях имеет тенденцию к скатыванию назад вместо движения вперёд

и вверх к более высоким уровням. Можно показать, что эта тенденция, которую сейчас в биологии начинают осознавать лучше, чем в прошлые годы, оказала самое значительное влияние на судьбу животных и растений» (9). Ввиду этих фактов регресса авторы самого последнего времени, писавшие об истории жизни на нашей планете, даже при открыто выраженном принягии истинности философии Дарвина, тем не менее, говоря о ней в целом, произносят: «Она не может быть всей правдой» (10).

5. Снова, в соответствии с тем же самым исследованием скальных пород, жизнь не требует с необходимостью продвижения вперёд или отступления; она может из века в век находиться в том же состоянии, в каком впервые появилась. Профессор Николсон говорит: «Имеются различные группы, некоторые из них высоко организованы и их внешний вид сложился чрезвычайно давно, но почти все они остаются неизменными и, конечно, не движущимися вперед. Многие из этих «постоянных типов» известны, и они указывают, что при данных условиях, нам сейчас неизвестных, для жизненных форм имеется возможность существовать в течение почти неопределенного периода времени без каких-либо важных изменений структуры» (11).

6. Все аргументы в пользу предполагаемого саморазвития рода человеческого из предшествовавших видов животных ввиду вышеизложенных фактов являются аргументами, возникающими по невежеству или в силу мошенничества.

7. По мнению учителей современной агностической антропологии и атеистической истории, современный человек есть высшее создание, венчающее славой космического процесса жизни, по крайней мере настолько, насколько это касается нашей планеты. И всё же, по их собственным оговоркам, на протяжении всех неисчислимых эпох, в течение которых это существо вызревало и совершенствовалось, земля устойчиво теряла дающую жизнь теплоту, её когда-то восхитительный и почти ровный климат медленно уступал место жаре Сахары и холоду Арктики, её когда-то обильная растительность уступила место худшим типам, и эта вырождающаяся растительность перестала подниматься до высоты предшествовавших форм (12). Это говорит о том, что одно и то же многовековое ухудшение окружающей среды лишило жизни и привело в упадок все формы жизни, кроме одной, а именно беспомощной и одинокой, оно подняло эту одну до физического, интеллектуального и духовного господства над миром.

8. В той мере, в какой обсуждения и заключения этого сочинения доказали и проиллюстрировали надёжность наиболее древних традиций в отношении расположения первого местопребывания человечества, точно в той же степени они подтвердили подлинность тех же самых традиций как заслуживающих доверия источников информации о первобытном состоянии человека, его мыслительных способностях и его знании Божественного и верифицировали.

Наконец, для подлинно научного и философского взгляда глубоко значима изменяющаяся власть человека над природой, истощающаяся, когда своими недостатками он нисходит до животного, и увеличивающаяся, когда своими достоинствами он восходит до божественного. Даже малейшее изучение проявлений этой власти в истории обвиняет нас как расу в неверности истинному закону нашего существования. Мы не можем отказаться от чувства, что обязаны быть властителями природы. Наше действительное отношение к космическим силам никогда не было идеальным и истинным отношением.

Не ограниченный буквалист в истолковании Библии, и Ралф Уолдо Эмерсон был тем, кто написал пером cледующее выражение этого чувства: «Поскольку мы вырождаемся, между нами и нашим домом всё более очевидна разница. Мы настолько же чужестранцы в природе, насколько чужды Богу. Мы не понимаем знаков птиц, лиса и олень убегают от нас; медведь и тигр разрывают нас... Человек — это бог, лежащий в развалинах. Когда люди будут невинны, жизнь будет длиннее и перейдёт в бессмертие так же плавно, как мы просыпаемся от сна. Человек — карлик. Когда-то он был пронизан духом насквозь и растворялся в нем. В настоящее время он взывает к природе, но уже в полсилы... Тем временем в кромешной темноте нет требующегося проблеска

лучшего света, — случайны примеры действия человека по отношению к природе в его полную силу. Такие примеры — это традиции чудес в древности всех наций, история Иисуса Христа, воплощение принципа в политических революциях, чудеса энтузиазма, мудрость детей... Проблема возвращения миру первоначальной и вечной красоты разрешима спасением души».

Приведенное выше высказывание так же истинно и глубоко, как оно красиво и поэтично. И здесь, в этом древнем и библейском представлении отношения человека к природе даётся ясное решение всего противоречия между защитниками всеобщего расового и и технологического упадка, с одной стороны, и всеобщего расового и технологического прогресса — с другой. Обе стороны правы, и обе не правы. Одна показывает и подчеркивает одни жизненно важные группы фактов, другая — другую группу столь же важных фактов. Христианская мысль истолковывает и согласовывает их обе. На протяжении всей человеческой истории она показывает нам расовый, социальный и технологически и упадок везде, где люди отвергали или забывали Бoгa. Она же показывает нам, с другой стороны, расовое, социальное и технологическое продвижение вперёд везде, где люди признавали и с любовью служили Божественному Единому, в ком мы живём, и двигаемся, и существуем. Далее, здесь заключён закон подлинно человеческого продвижения вперёд. Как высказался Эмерсон в своем вполне христианском духе, восстановление потерянной гармонии между человеком и его Домом должно начаться со Спасения его Души.

Что касается первобытного состояния нашей расы, то действительно научный ум будет желать основывать своё представление не на висящих в воздухе умозрительных предположениях чистых теоретиков, а на непоколебимом основании факта, засвидетельствованного и утверждённого самым широким, самым древним и наиболее бесспорным из всех совпадений божественных человеческих доказательств. Согласно этому, как с самого начала свет был светом, вода водой, а Дух Духом, так же в самом своём начале Человек был Человеком. Оно говорит, что первые люди не могли быть людьми без человеческого сознания и что они не могли иметь человеческого сознания без разумности и свободы. Оно говорит, что они не могли обладать сознательной разумностью и свободой без восприятия нравственных качеств и личного ощущения нравственного опыта.

Оно смело утверждает, что, согласно принципу простой аналогии, представление о том, что самым древним людям потребовалось сто тысяч лет, чтобы прийти к мысли об условиях нормальной мыслительной, нравственной и общественной жизни, столь же неправдоподобно, как и представление, по которому только появившемуся млекопитающему потребуется сто тысяч лет, чтобы появилось молоко у матери. Оно привлекает

внимание к тому факту, что все самые древние исторические народы всех континентов едины в доказательстве того, что первые люди обладали знанием о сверхчеловеческих личностях, добрых и злых. Оно останавливается на всеобщей традиции, по которой первобытная человеческая жизнь, будучи прогрессивной во всём, что улучшало бы её накоплением человеческого опыта, всё же с самого начала была жизнью определённо сверхживотных, почти богоподобных разумов, отважившихся в конечном счёте на зло, но первоначально бывших способными к добру. Оно придерживается того же основания, согласно которому после столетий, а возможно, тысячелетий такой истории, когда великая природа, не обузданная добродетелью, перестала воспроизводиться, общественный организм был безнадежно испорчен и самому нравственному миропорядку был брошен вызоп

Как, по Платону, египетские священники сказали Солону, «божественная часть в человеческой природе исчезла»; чисто человеческая «завладела превосходством», и, избалованные самой своей выдающейся

судьбой, «люди стали непристойными. Для того, кто умеет видеть, они оказались низменными и потеряли

самые прекрасные из всех своих драгоценных даров. Они всё ещё казались великолепными и благословенными как раз тогда, когда он были наполнены несправедливой жадностью и насилием. Тогда Бог богов, который управляет при помощи закона и способен узреть такие вещи, видя, что благородный род находится в жалком состоянии, желая наложить на него кару, чтобы он мог очиститься и исправиться», вновь объявил о божественном наказании, желая напомнить им о той более ранней и лучшей жизни, когда они «презирали всё, кроме добродетели, не пьянели от роскоши», когда, «обладая истинными и великими душами, они использовали мягкость и мудрость в общении друг с другом», когда они «были послушны законам и по-доброму были привязаны к богам» (13).

Когда эти добрые усилия Божественного сострадания доказали свою бесплодность, целостность разумной цели и знания мира могли быть сохранены только наказанием и созданием новых моральных и физических условий для рода человеческого. Не могло быть достаточным ни одно изменение в нравственном управлении, поскольку все мудрые меры просто морального влияния и обучения были исчерпаны. Для новых

нравственных методов, в которых в таком критическом стечении обстоятельств нуждалось человечество,

было существенно необходимо создание новой физической окружающей среды и новых условий. Само по

себе привнесение такой новой физической окружающей среды принесло бы в человеческое сознание, как

индивидуальное, так и общественное, глубочайший и наиболее эффективный нравственный смысл. И физическое, и моральное изменение вылилось в то мировое потрясение, которое Платон назвал «Великим потопом всего». В нем погибло то, что Гесиод, Овидий и многие другие назвали «золотой расой» людей — первым, самым лучшим, самым сильным, самым долгожительным из всего божественного, когда-либо носившего человеческую форму. Под водами были затоплены драгоценные накопления науки, изначальные произведения искусства, первоначальные книги — инкунабулы всей литературы. Так печальна была эта потеря

самой дорогостоящей собственности человека, что то ли миф, то ли правдивая история заполнила древний семитский мир возвышенной историей, по которой Бог богов, производя справедливое осуждение безбожников, сам был столь сострадательным к преемникам и наследникам несчастных жертв, что приказал главному исполнителю Его воли сделать неразрушимой памятную надпись обо всем, что прародители нового Человечества должны были бы знать (14).

Новые физические условия, в которые было помещено человечество, стали условиями, принесёнными катаклизмом Потопа. Они включали: 1) изгнание с родины, поскольку великий ледниковый период заставил

полностью отказаться от материнской области человеческой семьи; 2) рассеяние, ибо морозные и обезжизненные условия даже того региона, что сейчас является северной умеренной зоной, сделали напряженной и трудной борьбу за средства пропитания; 3) ухудшение физического сложения, соответствующего биологическим условиям новой и ухудшившейся окружающей среды; 4) как естественное следствие всего этого, сокращение обычной продолжительности жизни, существовавшей в прошлом. Будучи в то же время раздроблено до самой низкой социальной единицы по способу организации — до семьи, — и вынужденное из-за бедности природного продовольствия расселяться по мере увеличения своей численности, новое человечество «мира, который существует сейчас», было защищено от повторения тех наглых и бросающих вызов Богу форм греха, из- за которых возмездие космических размеров обрушилось на предпотопный мир (15).

Таково представление о первобытной человеческой истории, которое древние традиции самых древних народов противопоставляют этому недавно рождённому вымыслу о «первобытной дикости». Это представление всего христианского, всего иудаистского, всего мусульманского мира, мира древних греков и римлян, мира глубочайшей азиатской и египетской древности. Это неопровержимое самосвидетельство рода человеческого относительно фактов, о которых оно имеет знание живого и наиболее заинтересованного участвующего свидетеля (16).

Согласно результатам этого сочинения, первобытное место расположения первой мировой цивилизации находилось вне границ всех земель, известных истории. А если это так, то самоуверенный вызов г-на Тайлора настоящему времени полностью утратил силу. «Где, — восклицает он, — где сейчас находится тот участок Земли, который мог быть указан нам как первобытная прародина человека, который не показывает грубыми каменными орудиями, погребенными в земле, дикое состояние его бывших обитателей?» (17) «Пещерные люди» Европы столь же мало могут показать состояние человека до потопа, как пещера Робинзона

Крузо могла бы охарактеризовать Вестминстерский собор. Послепотопная цивилизация (или варварство,

каждый сам выбирает, как это назвать) может быть изучена по орудиям и изделиям каменного века, где

бы мы ни нашли их, но никогда не следует забывать, что за всеми рассветами нового знания и новых искусств здесь проступали более полное знание и более совершенные искусства пользовавшегося преимуществами допотопного мира (18).

Не позволяйте никому говорить, что исповедание такого мнения предает предубеждение христианского образования; что оно игнорирует плоды исследований века; что оно просто удревняет доктрину забытого Гоге и стремится возродить давно мёртвого Банье. Если какой-либо читатель склонен к таким высказываниям, возможно, что воображаемая беседа поможет ему прийти к более обоснованным заключениям.

Давайте представим себя в Кноссе, на берегах острова Крит, за сотни лет до христианской эры. Путешественник — грек из Афин — только что высадился с намерением посетить знаменитый храм и пещеру Зевса. По дороге к храму он случайно встречается с двумя попутчиками: одним — образованным критянином,

другим — путешественником из Лакедемона. После должных приветствий они, естественно, заговаривают о

законах и учреждениях этой страны, о своём происхождении и происхождении всех государств, законов и

цивилизаций. И мы можем вообразить часть их беседы.

Афинянин: Вы полагаете, что имеется какая-либо истина в древних традициях?

Критянин: Каких традициях?

Аф.: Традициях о многочисленных уничтожениях человечества, которые производились наводнениями и болезнями и многими другими способами, и о сохранении выживших.

Кр.: Каждый склонен верить им.

Аф.: Давайте представим одну из них: я возьму известную, которая была вызвана потопом.

Кр.: На что надо обратить внимание?

Аф.: Я бы сказал, что те, кто тогда избежал гибели, были лишь горными пастухами, маленькими крохами

человеческого рода, сохранившимися на вершинах гор. Такие оставшиеся в живых наверняка были не знакомы с умениями тех, кто жил в городах, и с различными устройствами, которые вызваны или интересом, или

честолюбием, и со всем плохим, что они изобретают друг против друга.

Кр.: Очень правильно.

Аф.: Давайте, далее, предположим, что те города на равнинах и на морском побережье были в то время

разрушены. Разве не все орудия погибли бы и не все другие превосходные изобретения политического или

любого другого рода мудрости перестали действовать в то время?

Кр.: Конечно, да; и если бы вещи всегда продолжались так, как они организованы в настоящее время, как могло бы быть сделано когда-либо какое-либо открытие, даже наименее важное? Ибо очевидно, что

искусства были неизвестны в течение тысяч и тысяч лет. И не больше, чем тысяча или две тысячи лет

прошло с открытий Дедала, Орфея и Паламеда, — с тех пор, как Марсий и Олимп изобрели музыку, а

Амфион лиру, не говоря уже о бесчисленных других изобретениях, которые появились всего лишь вчера.

Аф.: Вы забыли имя друга, который действительно нечто изобрел вчера?

Кр.: Я предполагаю, что вы подразумеваете Эпименида.

Аф.: Именно его, мой друг, ибо его изобретательность действительно стоит намного выше голов всех ваших

великих людей; что Гесиод проповедовал о древности, он выполнил практически, как вы заявляете.

Кр.: Да, в соответствии с нашей традицией.

Аф.: После великого разрушения могли ли мы не предполагать, что и состояние человека было чем-то подобным? Перед уцелевшими простиралась наполненная страхом беспредельная пустыня и широкие просторы земли; одно или два стада волов были бы единственными оставшимися из животного мира, и было

бы несколько козлов, едва ли достаточных, чтобы поддержать жизнь тех, кто ухаживал за ними.

Кр.: Действительно.

Аф.: А о городах, правительствах или законодательстве, о которых мы сейчас говорим, могли бы эти выжившие иметь какое-либо воспоминание вообще?

Кр.: Не могли бы.

Аф.: И из этого положения вещей не могло ли появиться всё, чем мы сейчас являемся и что имеем: города и правительства, искусства и законы, значительная часть недостатков и многочисленные достоинства?

Кр.: Что вы имеете в виду?

Аф.: Ну, мой дорогой друг, как мы можем предположить, что те, кто не знал ничего обо всем хорошем и злом, о городах, могли бы достигнуть своего полного развития, как в достоинствах, так и в недостатках?

Кр.: Я понял вашу мысль, и вы совершенно правы.

Аф.: Но, поскольку прошло время и умножилось человечество, мир стал тем, чем он является сейчас.

Кр.: Совершенно верно.

Аф.: Несомненно, что изменения произошли не сразу, а постепенно, в течение очень длительного времени.

Кр.: Это следует предположить.

Аф.: Сначала у них было естественное опасение, препятствовавшее спуску с вершин на равнину.

Кр.: Конечно.

Аф.: Многочисленность оставшихся в живых делала бы их жаждущими общения друг с другом; но тогда средства путешествия как по суше, так и по морю были бы почти полностью утеряны вместе с утерей умений, и возникла бы большая трудность добраться друг к другу; железо, медь и все металлы перепутались бы и исчезли, и не было бы никакой возможности извлекать их; у них не было бы никаких средств обрабатывать древесину. Даже если вы предположите, что некоторые орудия могли бы сохраниться в горах, они быстро износились бы и исчезли, и их не было бы до тех пор, пока не возродилось бы искусство металлургии.

Кр. Не было бы.

Аф. За сколько поколений это было бы достигнуто?

Кр. Ясно, что не за много поколений.

Аф. В течение этого периода и некоторого времени спустя все виды мастерства, которые требуют железа,

меди и т. п., исчезли бы.

Кр.: Конечно.

Аф.: Раздоры и войны также прекратились бы в те дни.

Кр.: Как это могло быть?

Аф.: Во-первых, одиночество этих первобытных людей поселило бы в них чувство привязанности и дружбы

друг к другу; во-вторых, у них не было бы никакой причины бороться за своё пропитание. Поскольку они имели бы пастбища в изобилии, за исключением самого начала и некоторых особых случаев; на этой земле-пастбище они главным образом поддержали бы жизнь в начальную эпоху, имея изобилие молока и мяса и

получая другое продовольствие охотой. У них также было изобилие одежды, ночлега, жилищ и посуды, как пригодной, так и непригодной для постановки на огонь; для искусства лепки и плетения совершенно не требуется применения железа: Бог дал эти два искусства человеку, чтобы обеспечить его предметами первой

необходимости, чтобы даже при сокращении рода человеческого, он мог бы еще расти и увеличиваться. Следовательно, в те дни человечество не было очень бедным, и не бедность была причиной возникновения

различий среди них; но и богатыми они не могли бы быть, если у них не было никакого золота или серебра.

А у общества, в котором нет ни бедности, ни богатства, всегда будут благороднейшие принципы, там нет ни

оскорбительного высокомерия, ни несправедливости, среди них нет никакой борьбы или зависти. И поэтому

они были добры, и также потому, что они были бесхитростными; и когда им говорили о добре и зле, по своей

простоте они верили тому, что услышанное было истинной правдой, и поступали так. Никто не думал

подозревать другого в неправде, как люди делают теперь; они верили в правдивость того, что слышали о

богах и людях, и жили соответственно; и поэтому они были во всех отношениях такими, как мы их описали.

Кр.: Это полностью совпадает с моими представлениями и с представлениями моего друга здесь.

Аф.: Я хотел бы, чтобы вы поняли, что то, что предшествовало и что должно последовать, было и будет сказано с намерением объяснить, какова была потребность у людей того времени в законах и кто был у них

законодателем.

Кр.: Всё, что к настоящему времени вы сказали, было сказано очень хорошо.

Аф.: Вряд ли им пока ещё могли бы потребоваться законодатели; ничего такого, вероятно, не существовало в их дни, поскольку у них не было письменности на этой ранней стадии: они жили, так сказать, по привычке и обычаям своих предков.

Кр.: Может быть.

Аф.: Но уже существовала какая-то форма правительства, которая, если я не ошибаюсь, вообще определялась

как власть господ; и она все еще сохраняется во многих местах, и среди эллинов, и среди варваров, и является

правительством, которое, по заявлению Гомера, преобладало среди циклопов: «Они не имеют ни советов, ни

судов, а живут в расселинах скал на вершинах высоких гор, и каждый является судьёй для своей жены и детей,

и они не беспокоят себя мыслями друг о друге».

Кр.: Должно быть, он является очаровательным поэтом среди вас; я читал некоторые другие его стихи,

которые очень умны; но о нём я знаю немного, потому что критяне мало читают иностранных поэтов.

Лакедемонец: Но их много читают в Лакедемоне. И он кажется принцем среди них всех; однако образ жизни,

который он описывает, не спартанский, а скорее ионийский, и, кажется, он весьма сильно подтверждает то,

что вы говорите, прослеживая древнее состояние человечества с помощью традиции вплоть до варварства.

Аф.: Да, и мы можем принять его свидетельства за факт того, что было такое время, когда у первобытных

обществ бытовала эта форма.

Кр.: Правильно.

Аф.: А не пошло ли все это от отдельных поселков и семейств, которые были рассеяны и разбросаны по

пустошам; а самый старший среди них был их правителем, потому что их правительство произошло от

власти отца и матери, за кем, подобно стае птиц, они следовали, создавая один отряд под старейшинским

управлением и верховной властью их родителей, которая из всех верховных властей наиболее справедлива?

Кр.: Совершенно верно.

Аф.: После этого они собирались вместе в больших количествах, увеличивая размер своих поселений, и

переходили к сельскому хозяйству, сначала у подножия гор, и делали ограждения из неплотных стен и

оборонительных укреплений, чтобы не подпускать диких животных, таким образом создавая один большой и общий поселок.

Кр.: Да, по крайней мере мы можем предположить это.

Аф.: Есть и еще одна вещь, которая могла бы случиться.

Кр.: Какая?

Аф.: Когда эти большие поселки вырастали из меньших первоначальных, каждый из меньших мог сохраниться внутри более крупного; каждая семья была бы под управлением старейшины и, обладая своей раздельностью друг от друга, имела бы особые обычаи в делах божественных и человеческих, которые бы они получили от своих родителей, обучавших их, и эти обычаи склоняли бы их к порядку, когда бы у родителей был

порядок, и к храбрости, когда бы у их родителей была храбрость. И они, естественно, наложили бы отпечаток собственных убеждений на своих детей и на детей их детей; и, как мы говорим, они прокладывали бы

путь в более крупное общество, обладая уже собственными отличительными законами.

Кр. Конечно.

Аф. И каждый человек, конечно, любил бы собственные законы больше, а законы других меньше.

Кр. Правда.

Аф. Тогда, кажется, мы натолкнулись на начала законодательства!

Кр. Точно.

Аф. Следующий шаг будет заключаться в том, что люди, встречающиеся вместе, должны выбирать арбитров, которые будут смотреть за законами и публично представят такие из них, кого одобрят вожди, управляющие племенами и являющиеся вроде их королей, и предоставят им выбор. Они будут называться законодателями и назначать чиновников, создающих своего рода аристократию или, возможно, монархию, из династий или землевладений, и при этом чередующемся состоянии правительств они будут жить.

Кр.: Да, они были бы назначены в упомянутом вами порядке.

Но мы не будем дальше следовать за их беседой. Станет ли читатель негодовать, что его заставили так

долго слушать аббата Банье, неуклюже замаскированного в одежды притворного афинского философа и

рассуждающего о вопросах, которые выдают «предубеждения христианского образования»? Вполне может

быть. Читающему Лаббока, Тайлора и Фогта чувства афинского путешественника кажутся особенно соответствующими Священному Писанию. Но пусть невинный не страдает за виноватого. Так случилось, что

наша вымышленная беседа не есть плод нашего воображения. Она была написана более чем за две тысячи

лет до рождения аббата Банье таким хорошим язычником, как знаменитый афинский Платон.

В целом, мы придерживаемся мнения, что великие согласованные традиции человеческого рода всё же

переживут значительное число Баховенов, Бюхнеров и Баклзов и что если когда-либо будет обнаружено место

погребения Моисея, оно не будет найдено ни на одном из презираемых кладбищ, время от времени подготавливаемых для него приходящими профессорами гебраистики (19), стремящимися к ошеломляющему вступлению в должность. Несмотря на изобретательную «более высокую» критику сегодняшних преходящих «авторитетов», библейская учёность будущего отнесёт время составления истории об Эдеме скорее назад, чем вперёд. Может всё же оказаться, что документы, вложенные в начальные главы книги Бытие, являются тем, что почтительные и ортодоксальные учёные уже подтвердили — фрагментами Священных Писаний допотопной патриархальной церкви (20). Так это или нет, одно древнее слово всегда будет исполняться: «Трава повянет, цветок облетит, но слово нашего Бога будет стоять вечно».

Наше сочинение открывалось одной патетической картиной и должно быть закрыто другой. Давно потерянный рай найден, но его ворота закрыты для нас на засов. Сейчас, как в начале нашего изгнания, меч

поворачивается в любом направлении, чтобы оградить Путь к Древу Жизни.

Помрачневший, он больше не Эдем. Новый Колумб мог бы даже проникнуть в тайный центр этой Страны чудес древности, он мог бы поспешно стать на колени среди замороженного опустошения и, онемевший от безымянного трепета, позволить пролиться нескольким горячим слезам на захороненный и опустошенный краеугольный камень самого древнего и самого любимого дома человечества.

К счастью для нас, о люди, испытанная рука добавила к третьей главе книги Бытие заключительные главы Апокалипсиса с острова Патмос. Мысль о древнем, навсегда исчезнувшем Эдеме отныне становится терпимой, ибо издалека мы уловили видение Безгрешного Рая, незамерзающих Садов, Дерева и Реки Небесного Города Бога.

Когда клубящийся натиск северного ветра

Осыпает снегом все земные сады,

Вот тогда расцветают розы неба

В своей неувядающей красоте.

А мы все здесь гости на земле,

На этой холодной ниве зимы.

И есть для нас лишь одно успокоение,

О котором вздыхают все создания.