Охота на мотылька 4 страница

Он произносит это так, словно проявляет заботу не о своем близком, а о лошади или дворняге.

- Мне, к сожалению, нужно бежать, - произношу я, - еда в кухне...

Затем я слышу их голоса. Они гремят посудой, то и дело хлопает дверца холодильника, а потом раздается и свист чайника. Наконец, запах кофе...

Я сижу, молчу, курю, думаю. Почему я не иду к Настеньке?

- Искупайся и спать, - слышу я голос Семена.

- Я пива с собой возьму?

Я слышу голос Ильи, мягкий, нежный, просящий. Я знаю, что и прежде слышал его, но впечатление такое, что слышу его в первый раз.

- Я отправил его спать, - входя, произносит Семен, - а ты почему еще здесь?

Мне хочется спросить, где расположился на ночлег Илья? А где будет спать Семен? Не думают ли они оккупировать нашу спаленку?

- Давай свою рукопись...

Все вопросы тотчас оставляют меня. Я забываю даже о том, что меня все еще ждет Настенька. А куда ей деваться? Сумка у меня всегда под рукой, я беру ее, достаю папку...

- Вот...

На свете нет ничего интереснее, ничего важнее, чем знать, что о тебе скажут другие. А что скажет Семен о написанном? Ведь только кажется, что его мнение меня не интересует. Это не так. Мне важно мнение каждого, а отзыву Семена я почему-то доверяю бесконечно.

- Телевизор выключи, пожалуйста... - требует Семен и, не дожидаясь, пока я встану, палкой ловко выдергивает шнур из розетки. Я даже не успеваю шевельнуться.

Конечно же, меня тревожит банкротство многих творческих потуг, о котором сейчас наверняка объявит Семен. Я весь в ожидании приговора. Кажется, что вдруг наступившая тишина - и та в заговоре против меня и старается как можно сильнее досадить мне. Хочется просто возопить: будь милостивее, тишина! И чтобы она не отказала в милости, я легонечко толкаю ногой палку Семена. Она тут же грохается о паркет. Семен даже ухом не ведет, зато я даю волю своим застывшим в напряжении мускулам, встаю, поднимаю палку, долго пристраиваю ее к спинке кресла и даже покашливаю, усевшись поудобнее. Я вспоминаю Настеньку и мысленно призываю ее, чтобы утешиться вместе. В этом нет ничего удивительного, ясное дело, я волнуюсь.

А Семен сидит напротив, выпростав свою хромую ногу, и уже внимательно препарирует глазами беленький, едва подрагивающий в его руке листик рукописи. Я не спускаю с его волосатого лица глаз. Немного странно видеть

Семена таким сосредоточенным, даже веко его сегодня, так сказать, не прихрамывает. И вот еще что: я не чувствую запаха навоза, которым всегда так и прет от него, и это тоже кажется странным. Только борода его привычно тлеет, когда он, соснув трубку, медленно выпускает дым, наполняя комнату прекрасно-синими живыми вуалями. Благо, нет Настеньки, а то бы мне досталось. Если такая тишина будет продолжаться и далее, я решительно сойду с ума. Отсутствие верной возможности ускорить чтение (я помню содержание наизусть) принуждает меня, вытянув шею, заглянуть в текст: за чем остановка?

- Чушь какая...

Это как удар кулачищем, который откидывает меня на спинку, превращая тело в вялый оползень.

- Ты когда-нибудь спал с женщиной?

Семен задает этот дурацкий вопрос, не отрывая глаз от текста.

- Ты вообще представляешь себе... Ха-ха-ха-ха-ха...

Впервые я слышу его искренний веселый раскатистый смех. Я его рассмешил! Что же привело его в восторг? По правде сказать, я не ожидал от Семена нескрываемой неприязни, и все же готов терпеть его роскошествующее уничижение. А между тем, существует понятие о достоинстве, которому я еще вовсе не чужд, и с наслаждением дам отпор...

- Ладно, - как-то мирно произносит Семен, - это долгий разговор, утром поговорим.

Он смотрит на меня, и вдруг лицо его расплывается в удивительно доброй, просто обворожительной улыбке.

- Андрей, все в порядке, - он тянется ко мне и дружески хлопает по плечу, - все прекрасно... Я так устал...

Он встает и идет к Илье.

Я заглядываю к ним через несколько минут в нашу спаленку, ничего ли не нужно и... О, Господи!.. Семен спит с моей Настенькой, спит в обнимочку, ее милая головка у него на плече, его густые волосы заботливо укутали ее шею, грудь... Что же это?! Да как он смеет! В моем доме! С моей Настенькой!

Я убью их! Ружье!.. Где ружье?!

Ружье висит у Семена на стене, в его замке, но у меня есть его палка, увесистая дубинка, которая и позволит мне совершить... Вот же она! Я беру ее в руки, подхожу... Ах, как сладко они... Да это же не Настенька, это Илья. Примерещится же такое. Сон какой-то, какой-то дурацкий сон. Я тру глаза кулаком, тру и тру... Надо же. Я наконец открываю глаза: ах, ты мать честная, Боже праведный! Сколько же я спал? Я все еще сижу в кресле перед зудящим телевизором с мерцающим серым экраном, тишина, ночь... Который час?! В окнах серо-чернильный рассвет... Настенька спит? Злясь на меня, я знаю, она вернулась не дождавшись и, найдя меня совершенно пьяным, спящим в кресле, разделась донага, я знаю, швырнув свой белый брючный костюм в сердцах на пол, туфельки - в стенку, выдернув сережки из ушей... Все - к черту! И меня, и наряды. Все... Я знаю свою Настеньку. Я жажду искупить вину, я не достоин ее, я корю себя, бездушный, успокоенный боров, возжелавший стать каким-то писателем...

Я возьму ее сонненькую. Ей это нравится, я знаю. Ну и сон же мне снился. И надо же такому случится, что этот писательский бес вселился в меня, я просто рехнулся, помешался на своем Семене. Я не дарю Настеньке ежедневных подарков, не провозглашаю своих восхищений, не ношу на руках, как прежде... А ведь это могут делать другие. Другие это уже делают. На моих глазах! Я встаю и, как есть, в одних только белых носках, стащив с себя и белые брюки, и белые трусики, и сорочку, выключив свет, шуршу по паркету в нашу спаленку. Какая ранняя синь за окнами. Как же я мог проспать! Злые обрывки кошмарного сна все еще бередят бурыми размытыми пятнами мой мозг. Не сойти бы с ума... Дай им только волю, и дурные вести воспоминаний тут же одолеют тебя. Вон, бесы подсознания! Не дай мне Бог увидеть еще раз в нашей спаленке Семена со своим Ильей... Я снова тру глаза кулаком. Зачем? Я не верю в привидения, в чертей и всяких там ведьм, леших... Какие могут быть домовые в наше ученое время? Белые носки я тоже снимаю. И приотворяю дверь. С этой стороны дома света больше. Сквозь открытое окно я вижу розовый жар озаренного юным солнцем неба, молодой день торжественно повергает в прах дряхлую ночь...

Настенька...

Моя Настенька сладко спит, даже дыхания не слышно. Я просто млею, истаиваю весь от желания искупить свой грубый тяжкий грех беспечности. Вот я уже вижу ее обнаженное плечико... Она укрылась простынкой с головой, и только ее милое плечико...

Ах, это вовсе не плечо, а лишь складка простыни, высвеченная ранним светом. А плечо... А плечико укрыто... Оно спрятано от моих глаз... Да его просто нет. Нет...

Настеньки нет...

Осознание этой величественной простоты придет через секунду. А пока я все еще нахожусь в полном недоумении от отсутствия сладкого плеча Настеньки: как же так? И уже через секунду я признаю этот вероломный факт - нет Настеньки... Бедные мои белые ноги, они не держат меня. Пальцами я нашариваю ниточку торшера и дергаю ее. Настеньки нет. Я бросаюсь в раннюю розовую постель, все еще не веря своим глазам. Она холодна и пуста... О, горе! Может быть, Настенька в кухне? Голый, я лечу в кухню - пустота. Ни Семена, ни Настеньки... Хлеб на столе, открытая бутылка пива, мойва в тарелке... Настенька в ванной?! Я еще лелею надежду... Затем включаю свет и надеваю трусы. Теперь нужно найти носки... Я уже предвижу все скверности, какие несет мне этот розовый свет смелого утра. Я не знаю, что собираюсь предпринять. Где мне искать свою Настеньку? Нет нужды говорить, насколько я раздосадован происшедшим, мне хочется умереть, жизнь мне в тягость, жизнь ранним праздничным утром у нашей холодной постели кажется мне неуместной. Позвонить в милицию? Или в морг? От этой мысли подкашиваются ноги. Накинув сорочку и натянув брюки, я выскакиваю из дома. Уже светло, но все еще спит. Вокруг ясная, светлая утренняя ширь. Радостное возбуждение наполняет меня, но мысли о Настеньке тут же омрачают душу. Что с ней?.. Только бы она была жива. Я стою в нерешительности на гранитном крылечке: куда теперь? Нужно что-то делать, куда-то бежать. Но куда? Я делаю первый шаг в неизвестность, иду крадучись, я не знаю, что мне делать с моим большим вялым, рыхлым телом среди такого восторженного торжества пробуждающейся жизни. Я живу в разладе с миром. И чтобы не погибнуть, мне так необходима Настенька...

Вдруг - скрип. Я замираю. Прислушиваюсь: что это? Где это? Скрип доносится из беседки, скрытой в виноградной лозе. Мне страшно? Нисколечко. Я подкрадываюсь тихо, не дыша. Мой страх, что я выдам себя, поскользнувшись на камешке или наступив на ветку, - страх слепого, который идет без своей ощупывающей дорогу палочки.

"Скрип-скрип..."

В просвете между листьями винограда я вижу... Что такое? Лаковые белые мужские туфли, прикрытые сверху двумя гармошками белых штанин, из которых торчат бронзовые волосатые крепкие ноги... В беседке устроили туалет? Я приподнимаю виноградный лист и теперь вижу чью-то широкую спину, черный пиджак и просто крошечную головку, стриженый затылок над воротом пиджака. Да это же затылок Настеньки, это ее маленькая головка... Чужой пиджак на ее плечах, а ноги ее, стройные, длинные, ровные ее ноги (о, Матерь Божья!) торчат в стороны-вверх от ушей этого наглеца. Это уже не сон, это явная явь. Мне не нужно рассказывать, чем они занимаются, я закрываю глаза... Это - конец, край.

"Скрип - скрип..."

Нужно взять себя в руки. Это моя вина, и нечего винить Настеньку. Глупо устраивать сцены ревности, читать трагические монологи, совершать погребальные песнопения. Нужно собирать вещи. Чутье не обманывало меня, мне всегда казалось... Ах ты, Боже мой... Но как же я буду жить дальше? Без

Настеньки... Ведь ради нее я готов... Я и живу только ради нее, пишу свой дурацкий роман...

Я иду в дом, валюсь в кресло, беру бутылку... Но что, если это не Настенька? Вдруг показалось? Что, если глупая ревность замутила мой взор, и все это только фантазии воображения? Да я никогда не поверю, чтобы моя Настенька... Никогда! Теперь я терзаюсь предательской мыслью: как мне могло прийти в голову, что Настенька способна на измену? Разве я потерял веру в нее? Но я же своими глазами видел... Или все-таки почудилось?

Или все это примерещилось, а моя Настенька лежит сейчас в реанимационном отделении и ждет от меня помощи... Я бросаю бутылку на пол, хватаю зачем-то сумку... Через секунду я уже на крылечке.

- Привет, Андрей. Ты куда в такую рань?

Они идут вдвоем по белым плиткам тротуара, верхушки сосен уже озарены первыми лучами солнца, море в дымке...

- А мы сидели на берегу... Жаль, что ты не видел восхода. Это удивительное зрелище... Познакомься, это - Антон.

Его пиджак по-прежнему у нее на плечах. Но, может быть, то был не его пиджак? И идут они не со стороны беседки...

- Андрей, - я подаю ему руку. Он улыбается и крепко жмет только кончики моих пальцев.

- У вас прекрасная жена...

Я это и сам знаю. Я смотрю на нее, выискивая хоть какую-то ничтожненькую черточку предательства... Нет. Я ведь знаю этот тихий, нежный, ласковый взгляд, искренний взгляд, она улыбается, и глаза ее еще больше яснеют.

- Антон пригласил меня покататься на яхте, ты отпустишь?

- Конечно. Пожалуйста.

Может быть, и вправду, они сидели на берегу?

- Спасибо за прекрасную ночь, - говорит Антон, целуя Настеньке руку, и, повернувшись затем ко мне лицом, добавляет: - Приятно было познакомиться.

Когда он уже идет по тротуару, я смотрю на его широкую спину, на этот злополучный пиджак... Нет, это совсем другой пиджак.

- Приходите же, - повернувшись, произносит Антон, - обязательно приходите. - И, помахав нам рукой, скрывается за кустом лавра.

- Ах, - восклицает Настенька, - как хорошо... Правда, Андрей?

Приняв душ, выпив рюмку вина и выкурив сигарету, Настенька засыпает, а я иду в беседку, сажусь на скамейку и раскачиваюсь. Зачем? Чтобы непременно услышать это ненавистное "скрип-скрип..."?

Первая неделя празднично-праздного безделья сгорает, как сполох зарницы. В памяти остается лишь багряный отсвет, радостный блик улизнувшего счастья. Кажется, что мы вот-вот ухватим его, зацепим прочно, но оно, как вьюнок, ускользает из наших рук. День сверкнет яркой молнией, и уже ночь, и хочется, чтобы день длился вечно, а ночь не кончалась...

Вчера Настенька была в море со своим Антоном, а я, пользуясь ее отсутствием, написал-таки свои девять страниц. Сейчас Настенька еще сладко спит, а я добываю из-под подушки тепленькие странички, чтобы еще раз перечитать. Нужны очки. Уже прошуршали дворники, вот-вот брызнут первые лучи. Через открытое окно с моря доносится шорох прибрежной гальки, ласкаемой накатами волн. Все мною написанное - чистой воды выдумка: Семен - потомственный дворянин. Граф. Или князь? Может быть, он какой-нибудь революционер? Или его потомок? Я все время примеряю ему какую-то роль. Возвратившийся эмигрант, диссидент? Я примеряю ему титул и звания, профессии и даже прозвища: Хромой. Или Синяя Борода. И это не слепая случайность. Сидит в нем какой-то бес, которого я не могу вытащить наружу и как следует рассмотреть. А чутья моего не вполне хватает, чтобы разукрасить этот образ яркими красками, изваять, так сказать, гармоничную личность. Чего-то недостает. Чего? Ясно одно: передо мной выродок. Гений или ублюдок? Если бы на это я мог ответить. И вот что еще не дает мне покоя: "Ты спал когда-нибудь с женщиной?" Этот вопрос Семена, заданный мне во сне, звонкой занозой застрял в моем мозгу. Почему Настенька убегает к Антону? Разве ей скучно со мной? Лишь однажды она намекнула на разницу в возрасте. Это было так больно. "Знаешь, Андрей, ты никакой не писатель...".

Она разочаровалась во мне, разочаровалась в самом главном для меня деле - сделать ее счастливой. Этот острый нож, наверное, всегда будет теперь в моем сердце. А я ведь старался осыпать ее ласками, лелеять и нежить, я так люблю ее... Чего ей недостает?

Я ловлю себя на том, что сквозь очки давно уже рассматриваю свою Настеньку, ее греческий носик, спящие веки, маленькое ушко с маленькой родинкой на мочке... А вот и ее хрупкое плечико, которое я так долго искал во сне... Чего ей недостает?

После завтрака я читаю Настеньке о Семене, она внимательно и, кажется, с интересом слушает, молчит какое-то время, затем спрашивает:

- Мы едем вечером в Ялту?

- А как же наш теннис?

К ракеткам мы еще не прикасались.

- Ты можешь заняться бегом или поиграть с кем-нибудь...

- Но ты же сама не поедешь? Крымские дороги с их бешеными поворотами и спусками...

- Мы с Антоном...

Мы лежим совсем рядышком, как всегда после завтрака, обсуждая программу сегодняшнего дня, и, чтобы видеть ее глаза, мне приходится приподняться на локте.

- Если ты не против, мы с Антоном...

- Настенька...

Я понимаю, что теннис ее интересует меньше, чем Антон, а мой рассказ о Семене она и вовсе пропустила мимо ушей. Сделать обиженный вид, чтобы испортить Настеньке настроение? Пропадет день.

- Настенька, - снова произношу я, - ты у меня такое чудо...

Я целую ее, целую ее закрытые глаза, ушко, а руками шарю в поисках узелка пояса...

- Какой ты тяжелый...

Это я молча проглатываю, добиваясь своего, и когда, кажется, вот-вот достигну блаженной вершины, слышу вдруг:

- Давай сядем... Мне очень нравится...

- Как, - спрашиваю я, - сядем?..

Настенька, ничуточки не смутившись, сама берется за дело, усаживает меня поудобней...

- Держи же, - злится она, - держи меня...

Что такое она творит?

- Какой ты неуклюжий...

Полчаса спустя я соглашаюсь:

- Езжай со своим Антоном.

- Ах, Андрей, ты у меня такая прелесть.

Ради такого признания идешь на все.

Пока Настенька собирается, мой Семен томится в одиночестве. Сиротливо ютится на краешке стола в ожидании будущего. Какого будущего?

Иногда я тихо терзаю Настеньку:

- А ты могла бы полюбить хромого?

- Нет...

Она даже останавливается на полпути к зеркалу: с чего бы ей вдруг любить хромых, кривых?.. Настенька злится: мир полон здоровых, красивых, сильных... К тому же я уже спрашивал ее об этом.

- И, Андрей, давай договоримся... Ты ведь знаешь мое отношение к роману... Хочешь - я поговорю с Антоном? Он может устроить...

Теперь Настенька, накладывая тушь на ресницы, поучает меня.

- Жить нужно сегодня, - говорит она, - сейчас, понимаешь?.. Дай мне, пожалуйста, салфетку.

Я даю. Она смотрит на меня, освещенного солнцем, и вдруг встает.

- Ну-ка... Дай сюда ухо...

Я не понимаю ее: как мне выполнить эту просьбу?

- Андрей! - моя Настенька вдруг звонко смеется. - Да у тебя...

Она просто умирает от смеха, таращит на меня глаза, чтобы слезы не попали на ресницы.

- Какие у тебя волосатые уши... Вот так да! Давай я тебя почищу...

Я же не конь. Я напускаю на себя обиженный вид.

- Да ладно тебе...

Когда они уезжают с Антоном, меня совершенно не заботит тот факт, что я не дал ей ни копейки денег, меня волнует лишь то, что Настенька все еще не научилась хорошо водить автомобиль. Лучше бы за руль сел Антон. Весь вечер я мучаюсь: не случилось бы чего. Затем все-таки беру в руки рукопись. Кто ты, Семен? Может быть, и вправду, открыть частную клинику?

Семен - князь. Или все-таки граф? Придворный или дворянин? "Илья, приготовь-ка мне ружье". "Да, барин..."Барин или барон?

"Не многие из моих современников, - пишу я, - обладают таким красивым, приветливым и открытым для всех загородным домом: поистине, Версаль на берегу озера... В большом, просторном, тенистом княжеском парке гостей приводят в восторг всевозможные затеи в стиле рококо, аллеи с античными статуями, чудный вольер с заморскими птицами и животными, прекрасный бассейн с удивительно прозрачной изумрудной водой, зеленый театр..."

Часам к девяти вечера я откладываю рукопись и иду в кухню. Прекрасно, что холодильник забит продуктами. Я не привык отягощать свой мозг мыслями о еде. Отказывать себе в одном из приятнейших наслаждений? Но чего ради? Ем я с удовольствием, а пиво - это моя слабость. Не может быть, чтобы не завалялась ну хоть одна мойвочка...

Этот маленький уютный домик мы снимаем уже не первый год, и каждый раз рады встрече с ним: терем для двоих. Спаленка с видом на море, кухня с низеньким плетеным абажуром над столом, гостиная без гостей...

Прежде никогда не было такого, чтобы Настенька оставляла меня одного, а вот в этом году... Что-то случилось?

Я жарю яичницу с ветчиной.

Есть сухое вино! Легкий столик скользит по паркету, я включаю телевизор и усаживаюсь в кресло. На сегодня Семена я отправляю в отставку... Никакой он не актер. Не граф, не князь, не барон... И все-таки я подарю ему женщину. Роман без женщины - не роман. Я назову ее Сарой. Или Суламифь? Адам и Ева, Цезарь и Клеопатра, Филемон и Бавкида... Я назову ее... Пока я оставлю ее без имени.

Теленовости тоже не радуют: мир полон злости, мести, страстей... Тюрьмы переполнены, жгут наркотики... В Австралии - теннис.

Около полуночи раздается звонок. Дверь открыта. Мне лень выбираться из кресла, чтобы пойти навстречу Настеньке, но звонят через каждую секунду. Какого черта? Требуется надавить ручку и толкнуть дверь. Что-то случилось? Отчего такая тревожная настойчивость в такой час? Я открываю глаза и только теперь понимаю, что звонит телефон. Приходится взять трубку.

- Андрей, - слышу я возмущенный голос

Настеньки, - ты снова спишь? Я звоню уже третий раз.

- Прости, Настенька...

- Андрей, что-то случилось с карбюратором, мы не можем приехать.

- Я и вправду вздремнул...

- Ты слышишь меня?

- Я слушаю, Настенька.

- Твой карбюратор...

Ах, эта вечная история! Сколько раз он меня подводил.

- Там нужно прочистить...

- Послушай меня, мы приедем завтра, ты не волнуйся...

- Сначала нужно отвернуть...

- Ты понял меня? Ты поел?

- Да.

- Ты не волнуйся, ладно?

- Ладно...

Какое-то время я все еще слушаю короткие гудки, затем возвращаюсь в кухню. Два-три глотка холодного пива выводят меня из спячки, я, наконец, просыпаюсь. С этим карбюратором нужно что-то делать. Утром, едва проснувшись, я готовлю завтрак. Настенька с Антоном вот-вот нагрянут.

Долго же я спал! Да, гренки! Настенька просто обожает гренки на сливочном масле. Настенька любит их свежие, горяченькие, сверкающие капельками жира. У меня все готово. Я жду, скоро десять. К половине двенадцатого я съедаю кашу и пью уже третью чашку кофе. Ожидая, я не могу работать, поэтому не беспокою Семена. Мне хочется с кем-то поговорить, переброситься словцом. Позвонить кому-нибудь? Но кому? Звонок раздается около двух, и Настенька радостно сообщает, что карбюратор в порядке. Они уже выезжают.

- Мы будем через час-полтора.

- Я очень волнуюсь...

- Все в порядке, Андрей, целую...

Я успею еще сбегать за молоком. Быстренько одеваюсь и, чтобы сократить путь, лезу через дыру в заборе. Теперь преодолеть скверик, вот и тихая улочка... Этот короткий путь знаю только я. Настенька терпеть не может закоулков, заборных дыр... Ей нравится жизнь на виду. Чудесный день! Теперь налево... Я чуть было не натыкаюсь на чей-то автомобиль, стоящий прямо на тротуаре. Мало им стоянок. За такое самовольство нужно... Я зачем-то оглядываюсь, чтобы запомнить номер машины, повторяю его для себя и спешу дальше... Стоп! Я оглядываюсь и вижу номер своей машины.

Машина тоже моя. Что такое?.. Очки! Мои очки! Я протираю стекла, затем глаза, надеваю очки: машина моя. Чудеса! На чем же Настенька уехала со своим Антоном? Не поплыли же они в Ялту на яхте? Настенька врет мне? Но, может быть, они уехали на машине Антона? На другой стороне улицы я выбираю скамейку в разлапистых ветвях платана и усаживаюсь так, чтобы видеть машину. Что я замышляю - шпионить? Но это не в моих правилах. Не в моих правилах глазеть в замочные скважины, подслушивать у приоткрытой двери... Сижу, жду... Можно закурить. К черту молоко, к черту мысли о

Семене и его женщинах.

Они появляются ровно через час. Веселые, молодые, счастливые, я завидую им, они идут чуть ли не в обнимочку, чуть ли не целуясь. Многие останавливаются и любуются ими: ах, какая пара! Я тоже любуюсь! Они садятся в машину и, не копаясь в карбюраторе, тут же заводят двигатель, лихо разворачиваются и уезжают. Я встаю, курю, думаю. Куда теперь?

Когда я подхожу к нашему теремку, машина стоит у крылечка, дверь настежь, слышна только музыка. Я вхожу...

- Андрей! Где ты был? Я уже давно дома...

Она бросается мне на шею, и я чувствую, как ее тельце, мое любимое тельце тает, просто плавится, обволакивая меня нежной истомой.

- Я так люблю тебя, Андрей...

Через минуту она уже у зеркала.

- В Ялту мы добрались хорошо...

Настенька примеряет новые клипсы. Она игриво откидывает свои короткие волосы, обнажая ушко, наклоняет головку, улыбается...

- Тебе нравится, Андрей?

- Очень...

- Мне Антон подарил. Мы зашли в магазин...

Я ведь ни о чем не спрашиваю.

- А вечером этот карбюратор... Мне кажется, нам нужно купить новую машину. Антон может помочь, он сам предложил...

Мне хочется спросить, где они ночевали.

- Я познакомилась с каким-то немцем...

Прежде Настенька никогда передо мной не отчитывалась. Да у нас это и не принято. Зачем мне подробности? Но я не прерываю ее.

- Мы ночевали в гостинице. В "Ялте".

Антон спал на диване... Великолепный номер! Знаешь, там такие обои, а свет, кажется, исходит из какой-то пещеры, просто прелесть... Антон спал на диване...

Она повторяет это дважды. Зачем? Я ведь ни о чем не спрашиваю. Я и сам могу догадаться, что Антон спал не на полу. После обеда мы никуда не идем. Хочется повалятся в прохладе постели, полистать журнал, отбросив дурные мысли, подозрения, догадки. Просто полежать рядом с

Настенькой. Мы снова вместе, вдвоем, к чему подозрения?

- Занавесь, пожалуйста, окна, - просит Настенька.

Я задергиваю шторы, и наша спаленка наполняется теперь розовым светом. Рай для двоих. Все мои нежные попытки забраться к Настеньке под простыню заканчиваются полным поражением. Простыня - как броня. Я мог бы разорвать ее двумя пальчиками, но Настенька свила из нее непроницаемый кокон.

- Давай поспим, Андрей, я устала...

Не брать же ее силой.

Как только я прекращаю осаду, Настенька тут же успокаивается и засыпает. Ах, как она сладко дышит. Намаялась, бедняга, с этим Антоном, с этим карбюратором... Я лежу, не смея шевельнуться, боюсь перевернуть страницу, гляжу в потолок. О чем я думаю?

Могли они доехать сюда из Ялты за час или нет? Может быть, они звонили из Алупки? Или из Симеиза? Я ведь не уточнял.

Пребывать в коконе даже во сне моя Настенька не собирается. Свободолюбивая, она стремится на волю, и в попытке стать бабочкой сначала скорлупу проклевывает ее носик. Затем появляется личико. Какой долгий, веселый, свободный вдох. Теперь полный выдох. Словно какая-то гора свалилась с ее хрупких плеч. Не моя ли вина в том, что

Настеньку что-то тревожит? Даже во сне. Моя бабочка снова притихла, набирается сил. Теперь решительное движение ножкой, и разрушено основание кокона. На свет появляются перламутровые ноготки, пальчики, лодыжка... Наконец, ляжечка и атласное коленце... Теперь очередь головы. Руки помогают ей. Пальчики с перламутровыми ноготками терзают броню, обнажая подбородок, и вот появляется на свет удавка, этот платок, перехватывающий горло. Я вижу, как он стягивает кожу, вижу узел на шее моей Настеньки. Нежные разводы пестрых красок, кажущиеся неземными в розовом свете штор. Шея тоже кажется фиолетовой, взялась серыми пятнами... Тихонечко, чтобы не потревожить Настенькин сон, я беру уголок платочка и легонько тяну на себя - прочь! Поди прочь, подлая удавка! Глубоко вздохнув, Настенька переворачивается на животик, и теперь вся ее прелестная спина и белые холмы ягодиц, кажущиеся розовыми, открываются моему взору. Богиня! Как сладко она спит!

- Ах... ах... - слышу я сладкий стон, - ах, Антон...

Она переворачивается на спину. Целый час я любуюсь Настенькой, затем шуршу газетой и встаю, чтобы приоткрыть шторы. Солнце уже заметно упало, его лучи, отражаясь в зеркале, нежно ласкают сонное тело Настеньки. Я подхожу...

- Настенька...

- Ах... - она открывает глаза, улыбается мне и снова переворачивается на живот, - ах, Андрей...

Теперь я ясно вижу ее нежно-розовые, едва тронутые загаром, упругие ягодицы. Не снежно белые, какие я всегда привык видеть, а нежно-алые, словно пылающие от стыда. Она загорала без купальника? Где, когда, с кем? И сколько еще вопросов роится в моем мозгу, на которые я не в состоянии ответить...

Купаясь в золотых лучах вечернего солнца, Настенька сладко потягивается, прогибаясь в спине, вытягиваясь во всю длину своего стройного тельца, и снова переворачивается на спину.

- Ах, Андрей, - снова произносит она и тянет руки ко мне, - иди сюда...

И теперь я отчетливо вижу ее шею, усеянную предательскими синячками. "Что это?" - хочу спросить я, наклоняюсь и ни о чем не спрашиваю, только целую эти синячки.

- Сварить кофе?

- Ах, - вскрикивает она, - мой платок!

Осень - как итоговая черта. Именно осень, а не декабрь, как принято считать. После зимних стуж и душевной спячки, с приходом весны нам дается еще один шанс, мы строим планы: вот уж этим летом... Приходит осень, и мы считаем своих цыплят... Я бесконечно нежно люблю первые дни осени, еще не золотисто-багряной, а только с первыми вкраплениями желтой печали, еще жаркое солнце и уже освежающую прохладу вечеров...

Дачные домики кажутся сказочными теремами среди зелени садов, синее высокое небо, свист ветра, шуршание шин... Я еду к Семену. Прекрасное настроение, думать ни о чем не хочется. Я не видел его три недели. Не звонил, не искал в кафе. Я был занят своей Настенькой, и когда осень призвала ее к повседневным делам, у меня выдалась свободная минутка... Как встретит меня Семен? Перед отъездом к морю мы расстались недоверчиво-сухо, что-то недосказав друг другу, и вот я тороплюсь, словно хочу оправдаться. Только в чем? Я, помню, не захотел принять его наставлений насчет писательских хитростей. Так что ж. Я волен сам выбирать себе наставников. Я не обидел его, а уж тем паче не оскорбил, и никакой особой вины за собой не чувствую. Все эти дни я, конечно, помнил о нем. Иногда казалось, что мне приоткрылась истинная природа. Я видел Семена так ясно, словно у меня упала повязка с глаз. Но приходил на ум какой-то невзрачный эпизод, и образ Семена рушился, как карточный домик. Честно говоря, меня шибко разбирает любопытство: что, если он и в самом деле какой-то там отпрыск голубых кровей, вообразивший себя непризнанным гением и ставший отшельником, не пожелавшим жить в стаде? Жить в стойле ему тоже невмоготу. И вот мне представился случай открыть миру... Не сомневаюсь, что у него есть яркое прошлое, о котором он молчит. Он прячет его от меня, оно настойчиво просится на свет. Задача моя, как я полагаю, в том и состоит, чтобы высвободить это прошлое из темницы. Но ключик от сундука нельзя срывать с его широкой груди, он должен добровольно отдать его в мои руки. Что касается Настеньки, то Семен ведь...