Homo vagus, или цепи совести 5 страница

Насладившись кофе, Люб курит, глядя в окно. День уже разгорелся, золотятся теплые стволы стройных редких сосен. Люб думает о Дейле. Как он там в своей Канаде? Или он все еще в Аризоне? Люб всегда считал эту затею с микромиром под колпаком в пустыне зряшной затеей. Дейлу затея нравилась: спрятаться от мира под стеклянную крышу и попытаться жить независимо. В этом спасения нет, считает Люб. Человечество ведь не спрячешь под колпак. Можно, правда, обосноваться и жить на Луне. Или на Марсе. Но разве это выход? Можно поднять трубку и заказать Торонто: «Неllо, Daely!». Чтобы сбить пепел, Любу приходится тянуться к пепельнице. Он наклоняется над Дарьей, и она открывает глаза.

- Люб, Любчик...

Она тянет к нему руки, целует его, и сигарету приходится бросить наугад, на узорный серебряный поднос с пустыми чашечками из-под кофе.

Около шести Любу удается выбраться на улицу, Дарья провожает его. Сидя в машине, он обещает звонить, не зная, впрочем, ее телефона. Она на недельку уедет в Париж, а потом будет ждать его, Люба, может быть, даже заедет к ним.

- Запиши телефон...

Люб записывает.

- Ты меня хоть немножко любишь, Люб?

- Ахха, еще как, - произносит он и поворачивает ключ зажигания.

Только один-единственный раз Люба пригласили на Петровку. Он рассказал все как было: да, он убил генерала, он защищался, самооборона налицо. Они что же, так сразу и поверили? Больше не тронут?

***

Целых две недели уходит на то, чтобы разобраться в записях, найти нужные клочки с обрывками фраз, сделать пометки на закладках. Все подоконники и две скамейки завалены книгами, журналами, отдельными листиками. Кнопками к бревенчатым стенам пришпилены салфетки, пустые коробки из-под сигарет, а то и этикетки с бутылок, где может быть только одно слово.

Это уже привычка, стиль жизни - усеянный бумагами пол. Люб аккуратно ступает по ним босыми ногами, рискуя напороться на кнопку. Пятый или седьмой раз он перекладывает с места на место то вырезки из газет, то картонки, то какие-то фотографии. С чего начать? Белый лист лежал среди стола, так и лежит, чистый, без единого слова. Начало не так-то просто, считает Люб, поэтому-то так тщательно и выискивает эту простоту среди сора истрепанных фраз. И все последующие слова нужно класть как кирпич в кладку. Храм новой жизни должен быть прочным. Раз уж иначе нельзя и человечество взывает о помощи, раз уж на то пошло... Любу, видно, уже не отвертеться. Судьба! Итак, требуется начало, ничего больше. Все полки у левой стены - буддизм, справа - ислам, все остальное - христианство, справочники, словари. Достаточно сквознячку пройтись по комнате (Катя принесла чай), и православные уже перемешаны с католиками, евреи с греками, а индусы с индейцами или неграми. Вавилонское столпотворение. Люб просто не успел приколоть свои выписки к полу. К тому же он давно считает, что большой разницы между ними нет. И, возможно, достаточно лишь сквознячка, чтобы люди различных религиозных убеждений пришлись друг другу по вкусу. На недовольство Люба, вызванное тем, что все религии снова придется пришпиливать к своим мессиям, как иконы, по углам комнаты, Катя произносит примирительное «тебе с медом?», и Люб соглашается с нею в том, что человечеству нужна одна религия. Бог ведь один-одинешенек, один на всех, и это просто абсурд какой-то, что Земля окутана таким множеством вероисповеданий, считает Катя. Не желает ли Люб бутерброд с маслом? На это Люб упрямо тычет в стену уже третью кнопку, чтобы вознесшийся было Иисус со своим красным крестом не свалился Любу на стол. Репродукция Дали, считает Люб, всегда должна быть перед глазами, как предупреждение. Вопрос Кати, как же быть теперь с Аллахом, не настолько все-таки нелеп, чтобы швырять Коран на пол. Он и сам не очень-то знает, как с ним поступить. Иисус, Мухаммед, Будда... Ничего страшного. Да Господи, Боже мой, нет ничего страшного в том, что кто-то из них взял на себя роль главного, так сказать, мессии. Важно, чтобы их мессианские дела спасли человечество. Видимо, чего-то в их учениях недостает. Чего?

Катя находит, что ее дедуля, родственничек в пятом колене, не хуже Будды или Заратустры придумал, как жить на земле. Он то же знал, что делать. Знал не хуже Люба, которому она об этой, конечно, не говорит. Ее интересует лишь такой вопрос: Иисус что же, за все свои тридцать три земных года не знал ни одной женщины?

Мужчина он или не мужчина? Это просто-таки безбожно, возмущается она.

- Как думаешь, Люб?

Что до Христа, то Люб никак не может смириться с его «А я говорю вам...». Кому может понравиться такой тон! Зачем столько самоуверенной власти? И кто может снести все время повторяемое, кичащееся своим упрямством, кричащее иго: «А я говорю вам...».

- Да-да-да, - отвечает Люб, - это правда. Без женщин нет жизни, это святая правда.

Он швыряет последнюю кнопку в открытое окно и приклеивает летящего Иисуса липкой лентой.

- Нет, - добавляет он, подходит к Кате и целует ей руку, - спасибо за чай.

Апостолы шли в мир по двое, почему же их было двенадцать, если всего только четыре стороны света? Четыре, а не шесть. Может быть потому, что их вела шестиугольная звезда?

- Я, пожалуй, тоже поработаю, - говорит Катя.

Люб никак не может найти ножницы. Куда он их задевал? Удивляясь тому, что так быстро стемнело, он не может теперь найти и свои очки.

- Так я ухожу?

Катя приносит чай, она стоит у двери и выжидательно смотрит на Люба, на беспомощного спасателя человечества, застывшего на месте в поисках своих очков.

- Ты, случайно, не видела ножниц?

- Они у тебя в руке.

- Ах, правда? Ну да... А где же очки? Включи, пожалуйста, свет, Люб начинает злиться, но сдерживает себя даже от перемены тона. Чтобы Катя ничего не заподозрила. Не хватало только ссоры перед тем, как найти новое слово. Начало должно быть светлым, считает Люб, и никакие душевные встряски не должны его омрачить. Чего она ждет, стоя у двери? Люб вдруг думает о том, что семейная ссорка, этакая классическая сценка, о которой он и думать забыл, вот-вот вызреет. Люб знает, что в ее присутствии он не в состоянии сосредоточиться на своих заповедях. А откладывать уже некуда. Чего же она ждет?

- Кать, - говорит он, - ты не видела мои очки?

Катя как раз щелкает выключателем.

- На лбу, - произносит Катя, - они у тебя на лбу, Люб, ты становишься рассеянным.

- Ах, - говорит Люб, - прости, пожалуйста...

Будто бы в этом есть какая-то его вина. Он одевает очки, видит улыбающуюся Катю и теперь улыбается сам. Душевное равновесие восстановлено, и он тут же вспоминает, зачем понадобились ножницы: сделать вырезку из какого-то журнала. Куда же он его задевал?

Уже через десять минут после ухода Кати он кричит:

- Кать, а Кать!..

Он просто не может без нее жить.

Чай совсем остыл.

Сидя в кресле у потемневшего окна, Люб посасывает трубку. Он сидит в темноте уже битый час и любуется острыми вершинами черных елей на фоне сизо-синего неба. Золотистый челнок молодого месяца. Новое пришествие, думает Люб, не какой-то там божий замысел, даже не ухищрение церкви. Это продукт эволюции ума. Эти семена совести, семена спасения человечества вот уже две тысячи лет носятся в воздухе. Люб, ученый, пытавшийся спасти человечество от рака, затем своими биодатчиками от грязи земной, а теперь вот через спасение духа, через заповеди Христа... Люб - новый Христос? «Новую заповедь даю вам - живите по совести». Значит - русианство? Но почему нет! И не ожидание какого-то там страшного суда, а каждодневный суд собственной совести. Мы - веселые узники совести, счастливые ее дети...

Люб выбирается из кресла, осторожно ступая босыми ногами по бумагам, разбросанным на полу, включает настольную лампу. Белый лист, как лежал посреди груды книг, так и лежит. Карандаши, ручки, кнопки, скрепки, клей... Зачем снова берет ножницы? Он ведь нашел тот журнал, сделал вырезки, приклеил на какой-то плакат.

Будто бы от этого адвентисты способны примириться с исламом.

Теперь найти очки. Казалось бы, все готово, чтобы приступить к созданию Вавилонской башни. Люб придвигает к себе белый лист, наклоняется над ним и усердно, как школьник, выводит только одно слово: «совесть». Борода, его борода, вот что шуршит по листу. Вот что мешает ему сосредоточиться - борода. Он давно принял решение сбрить ее, но всегда что-то мешало. Он много раз поднимался из-за стола, чтобы избавиться от нее, но на глаза попадалась какая-нибудь книжка, которую он открывал на закладке, и борода оставалась жива. Теперь-то ей несдобровать, к тому же и слово написано. Так вот зачем он держит в руках ножницы! Пальцами левой руки он собирает свою рыжую бороду в снов и, не раздумывая, одним движением отсекает ее ножницами чуть ниже подбородка..

Надоела!

- Кать, - орет теперь Люб, - Катюха, - смотри, я нашел!

Когда Катя появляется на пороге и включает свет, Люб встает, берет лист и, подойдя, тычет его Кате в лицо: «Вот, смотри...». Будто бы «совесть», выведенная детским заглавным шрифтом, является для Кати полной неожиданностью.

Она только улыбается:

- Ты что сотворил, что ты сделал со своей бородой?

На удивление легко принял следователь версию о покушении генерала на жизнь Люба. Несколько формальных вопросов, уточнение кое-каких деталей и никакого следственного эксперимента. Люб предполагал, что все так и будет, что доказать свою невиновность будет легко: он защищался, какая же тут вина? Доказывать невиновность просто нелепо, ведь все так ясно. Люб предполагал, что все будет так просто, но чтобы настолько...

***

Прежде Любу казалось, что он уже точно знает, как положить слово в начало. А вот как написать, как завладеть вниманием убогих крикунов и вялых, словно осенняя муха, скептиков? Как поразить этой совестью преуспевающих и слепых, сильных и несмелых, тупых?

Когда Люб сегодня с утра пораньше взялся за косу, чтобы потом можно было поваляться на сеновале, солнце еще не взошло. Было даже холодно, а теперь вот жара. Люб, взмок, да и косоворотка влажная. У него, правда, есть небольшой литературный опыт, он писал что-то, но когда это было! Описать свою жизнь? Но что в ней интересного?

Сидя на все еще холодном валуне, Люб покусывает травинку, любуется луговыми цветами, лесом. С первым лучом появились бабочки, опушку захлестнули голоса птиц. Лето истомилось в деревенской неге, пропахло дымом костра. За эти дни Люб натаскал целые горы сушняка и теперь разжег маленький костер, пламени которого на свету почти не видно. Только запах дыма. Голова забита всякой ерундой: знаешь, из чего состоят эти травинки, как живут муравьи и пчелы, почему наступает осень. Да и мало ли чего еще знаешь! А вот как пропитать людей совестью? В небольшой речечке, что течет в десяти шагах, нет ни одной рыбешки, хотя вода кажется чистой. Или Люб разучился ловить? А что, если все священные книги, Коран, Библию, Веды, если свести их в одну? По сути они ведь повторяют друг друга. Во всяком случае, каждая обещает сделать человека счастливым. Люб удивляется, почему это до сих пор не сделано. Удивительно еще и то, что в течение почти всей ночи Люб лежал с открытыми глазами, и уснул только с вялым рассветом, когда уже вырисовывались контуры окна. И тут же проснулся. Достаточно теперь вздремнуть минут семь-десять и снова можно работать. Голова светлая, ясная. Чувствуешь себя выспавшимся, свежим, как жаворонок. И Любу кажется, что жизнь еще и не начиналась. Но разве у Люба не было светлых дней? Дети, жены, женщины, работа... Теперь вот Катя, новые заповеди. Да и просто коса в руках, запах дыма...

Воспоминания на валуне, на теплом солнышке - это старость? Люб все еще не может представить себе последний час. Что это будет, радость или мука?

Уйти в мир с проповедями своего завета?

Люб уже чувствует, как холод валуна проникает в поясницу, встанет и снова берется за косу. Итак, значит, не убий. Лишить человека жизни, даже если он сам убил кого-то, не имеет права никто. Если кого-то и нужно казнить, то только так, чтобы обреченный казнился совестью. Вопрос только в том, как это сделать. Это - целая наука, и, вероятно, нужны поколения...

Коса, кажется, притупилась, но есть же оселок.

Как прекрасна жизнь!

Живя подолгу в деревне (скоро уже две недели будет с тех пор, как он не был в Москве), Люб не может, конечно, не заходить в местный магазинчик. Раз в неделю завозят хлеб, сахар, какие-то консервы. Есть, конечно, соль, иногда бывает крупа. Люб ходит в магазинчик пешком. Даже когда идет дождь, Люб не садится в автомобиль, к тому же, в дождь по местным дорогам далеко не уедешь. Но «Мерседес» всегда наготове. А мог бы Люб прожить без него? Об этом он не думает. Любу пока еще нужен запах бензина, шуршание шин, суета дворников под дождем. Без этого он не может думать о заповедях, которыми оклеен внутри весь кузов. Даже на ветровом стекле висят кусочки бумаги, салфетки, фольга из-под шоколада, а то и шелковые тесемки, на которых виднеются каракули Люба. Время от времени Люб сдирает эти письмена, заталкивает в коробок из-под сигарет и нумерует. А на случай, если не будет под рукой никакой бумажки, оставляет лишь золотистую фольгу, которая легко правится ногтем на стекле.

Без «Мерседеса» Люб не проживет и дня.

У него еще уйма денег, он не живет на содержании у Кати, он не какой-то там альфонс. Хорошим подспорьем служит рыба, которую Люб ловит в озере. Грибы, ягоды... Брусничный чай с морошковым вареньем - ничего вкуснее Люб в своей жизни не пил. Вопрос о том, мог ли бы он прожить вот так, с косой в руке, дыша изумрудным воздухом леса, питаясь рыбой и ягодами, мог ли бы он прожить так остаток жизни, застает Люба врасплох. Человек в состоянии жить практически в любых условиях. Его животный инстинкт самосохранения еще прекрасно работает, но ум требует изменения, улучшения среды обитания. Ему подавай колесо, пар, атом... Без теплого клозета человек чувствует себя несостоятельным, даже - униженным. И он покоряет, упрямо покоряет природу, хотя мог бы жить с нею в согласии.

Бредя с косой на плечах. Люб думает о том, что голод невозможно победить. Хороший кус кроля в сметане - прекрасная награда за труд. Развести кроликов? Трава здесь по пояс, сочная, сытая, а папоротники в низине, у реки, достигают человеческого роста. По утрам уже ходят туманы, а сегодня, как никогда, день начинается ясно. Почти каждую ночь видны звезды. Люб ведь не отказывается взять себе в проводники учение Христа, но при этом он должен быть твердо уверен, что это тот путь, который приведет человечество к счастью. Шагая по траве, он все-таки надеется выйти на дорогу. Куда это он забрел? И зачем ему коса? Не собирается же он здесь косить. Какое-то тревожное чувство поселилось в душе Люба. Заблудиться он здесь не может и уж наверняка не встретит медведя.

Наконец, тропа. Бородач в косоворотке с косой на плече, в синих спортивных штанах. Люб, конечно же, выглядит потешно и совсем не вызывает подозрения у солдата, который стоит в малиннике.

Увидев Люба, предупредительно выставляет вперед ладонь: сюда нельзя.

Люб любопытствует - почему?

На это солдат поправляет автомат за спиной, и не отвечает ничего, поскольку - рот забит малиной. Он жует, проглатывает и произносит:

- Ракеты...

Произносит так, словно продает бублики, которые никто уже не покупает.

- Ракеты, - повторяет он, - здесь, понимаешь, дед, зона...

И засыпает в рот новую порцию ягод.

Люб уже заметил колючую проволоку, бетонные столбики, тонкие проволочки системы сигнализации и теперь понимает, что попал в охранную зону.

- Давай, дед, валяй отсюда, - мирно говорит солдат, - а то задержу.

Люб спрашивает, как ему выйти в деревню.

- А как зашел, гак и выйдешь, - говорит солдат.- Ты что, неместный?

- Ладно, - говорит Люб, - выйду...

Он покидает тропу, которую так долго искал и уходит в лес с мыслями о том, что пока существуют вот такие, скрытые от глаз человека, запретные зоны, ни о какой, совести и речи не может быть.

Ну что им до совести, до заповедей, до Бога? Мозги их заняты исполнением приказа, а рты набиты малиной. Они молятся своему Богу - ракетам. Пока, говорят, без них обойтись невозможно. Как, только от них избавишься, тут же рискуешь попасть в рабство. Всегда найдется в твоем окружении тот, кто захочет быть властителем.

Или мир уже готов жить по совести?

Ягоды малины уже перезрели, но чувство голода утолить можно.

Коса на плече, конечно, не самое подходящее снаряжение для сбора малины. Ну, а продираться с нею сквозь лесную чащобу - удовольствие тоже не большое. Люб не делает культа из еды, он не гурман, не какой-то там диетик, считающий калории, ест что попало и от порции хорошего жирного жареного мяса его невозможно отговорить. Его не пугает и голод. Люб прекрасно понимает, что мерой всему является удовольствие, сытое удовлетворение плоти. Нужно, чтобы плоть не давала о себе знать, считает Люб, чтобы ее как бы не существовало. Тогда только и можно почувствовать себя бестелесным, узнать, что такое дух. Жизнь духа с удовлетворенной плотью - это и есть рай. Но ум человека набрасывает на него узду ограничений: не пей, ни кури, женщин не люби, не убий... да, Господи Боже мой! Какой же ты человек?

Люб садится на сваленное дерево, чтобы поправить сбившийся носок, и тут же приходится отбивать комариную атаку. Сколько же их тут! Никакие отмашки не помогут, нужно вставать и идти. А коса? Чуть было не забыл. Вообще человек, думает Люб, может прожить лет сто пятьдесят. Нужно только уметь радоваться жизни, а не бороться с путами цивилизации. Нужна мудрость. За какие-то - семьдесят лет, конечно, невозможно стать мудрым. Только уразумеешь, что стал умнее, разберешься что к чему, приобретаешь зерна разума и приходится помирать. Не остается времени быть учителем. И все дело в том, что ограничиваешь себя. Вроде бережешь, а на самом деле разрушаешь. А ведь жизнь прекрасна здесь, на земле. За гробом жизни нет, считает Люб. Вот она жизнь: комары, пот на лбу, звон косы за спиной... Очень хочется есть, и это - жизнь.

- Эй, дед, ты снова лезешь со своей косой на ракеты.

Солдат вырастает перед глазами Люба, как гриб. Люб заблудился. Это с ним случается. Не час и не два он уже блуждает по этой местности.

- Извини, - говорит Люб, - я действительно заблудился.

- Ты что, дед, не местный? Может, ты шпион?

На это Люб улыбается. Улыбается в ответ и солдат.

- Извини... - повторяет Люб и молчит.

Часам к двенадцати Люб, наконец, переступает порог своего домика. Катя ждет его, она спрашивает:

- Хочешь новость?

Еще жаркий от быстрой ходьбы, разгоряченный. Люб проходит, обнимает ее, целует.

- Давай свою новость...

- Я, кажется, беременна...

Люб поднимает ее на руки и кружит, кружит по всей комнате, по всем своим бумажкам, по всем религиям мира... Затем вдруг замирает, опускает на пол и заглядывает в глаза:

- Кажется или беременна?

Он больно сжимает ее плечи.

- Точно, - говорит она, - ага!

И снова религиям мира приходится испытывать всесокрушающую радость Люба.

Все эти дни, проведенные с Катериной, все эти дни и ночи, в эти месяцы Люб ни разу не задавался вопросом: счастлив ли он с ней? В этом, видимо, не было нужды. Никогда ведь не думаешь о том, чего вдосталь. Да, счастлив. Конечно, счастлив. Просто преступно счастлив.

***

Ни в Ветхом завете, ни в Евангелиях Люб ни разу не обнаружил слова «совесть».

Может быть, просто не замечал? Или евангелисты остро чувствовали истинное учение Христа? И это у них на совести...

Люб стоит перед очищенным от газетных вырезок черным зеркалом, стоит совсем голый. Ночь. В темноте видны лишь нежно-розовые контуры тела. Люб любуется своей аурой, свободной теперь от груза заповедей. Глаза - звезды. И особенно мощное сияние обнаруживается вокруг головы. Корона. Корона некоронованного короля.

Новый мессия? Иисус? Иисус умер. Так что же: да здравствует Люб?

Сияние своего вдруг взбудоражившегося фаллоса Люб не в состоянии погасить, даже взяв его обеими руками, не в состоянии укротить его гневный зов даже своими крепкими руками. Где же его Катерина?

Так он и стоит, держа сияющий фаллос, как древо флага, призывно реющего на крутом ветру. Знаменосец! Где же его Катерина? Точно угрожая кому-то, Люб потрясает фаллосом, как мечом. Да никакой. Люб твердо уверен, никакой плодоносный луч не сравним вот с этим инструментом страсти, ключом власти над женской плотью. Разве не так? Разве Люб сомневается в том, что вот этот мощный, улыбающийся, полнокровный господин, сеятель его генов, бездонный кладезь счастья, этот присосавшийся к жизни эпикуреец, разве он не мудрее и естественнее эфемерных духовных пут евангельских заповедей, этой гильотины земных радостей? Да нисколечко! Разметая свой страстный жар среди живущих в убогом отречении, разве Люб не делает их счастливыми? Или веселое пламя крови не согревает унылые души его любовных жертв? Ну, какие же они жертвы? Счастливицы! Вырванные любовью Люба из глухих, тяжелых и ленивых оков морали и права, свободные от надуманных обетов и евангельских риз, вкушающие языческую радость, и сдергивающие любовь с небес и высей сюда, на землю, в грозный мир бытия, где задыхается и умирает от злобы все человечество. Умирает в клетке Христа...

Так вот он, вот его плодоносный меч, которым Люб рассечет ненавистные миру цепи совести. Кто, кто может упрекнуть его за это? Какие чистоплюи, ханжи, лицемеры, какие мудрецы морали?

Где же его Катерина?!!

***

Этот год выдался не совсем удачным. Даже для грибов лето слишком сырое. А уж теперь, когда сентябрь захлестнул всю округу дождями, на приусадебный участок нечего и соваться. Это Катя настояла вырастить картофель, посадить деревья. До парников, конечно, дело не дошло. Любу не хватает только построить курятник или развести свиней. Хотя кроликов можно. В Крым бы сейчас! Но не оставлять же урожай в земле. Не вызрели и помидоры. Зато работается хорошо. Вдруг все пошло, как по маслу. Вот уже третью ночь он пишет до рассвета, слушая, как уныло барабанит черный ночной дождь, навевая светлые мысли о счастье человечества. Что это, очередная утопия? Люб так не думает.

Довольно. Утопиями мы сыты по горло. Платон, Мор, Кампанелла. Или там Маркс, а то и Ицхак Муса аль Хусейн...

Зачем Люб подошел к книжному шкафу? Ведь не для того, чтобы почесать свой затылок. Ему вдруг понадобилась Библия, которой почему-то на столе не оказалось. Он все еще стоит, почесывая затылок, а сам думает о том, что все утопии терпят крах лишь потому, что до сих пор не раскрыта тайна человека. Ведь даже в тех богемных райских оазисах Земли душа человека, его дух не знает покоя. Почему? Да потому что дух неисчерпаем. Нужно только, чтобы этот дух, при сытой плоти (и это условие обязательно), вечно двигался к истине, к своему Богу и был неистощим в желании достижения совершенного блаженства. Иначе - конец, крах. Человек станет Богом, всевластным Богом, и скука, ярая скука одолеет его. Богу ведь невесело живется, это правда. Люб это прекрасно понимает. И Любу в общем-то не трудно стать Богом, но так хочется быть человеком. Человекобог - это все выдумки умников. Человек и Бог - не сиамские близнецы.

Зачем же он все-таки подошел к шкафу? Люб удивлен еще и тем, что его настольной книги, Библии, не оказалось под рукой. С каким наслаждением он бы съел сейчас свою любимую куриную ножку. А приходится довольствоваться лишь почесыванием затылка. Порывы ветра стихают, и барабанная дробь прекращается. Дрожь охватывает Люба. Зря он не захватил свой плед из кресла, вот и продрог. Что же он забыл в шкафу? Люб не помнит. Он удивляется, что ему не пришло в голову собрать хоть немного дождевой воды. Вода из колодца очень жесткая, а из реки ведь не натаскаешься. За лето он хотел сложить баньку, но успел только бревен наносить. Подкатил несколько валунов, сделал даже широкий лежак. Жаль только картошку. Неужели сгниет в земле? Бабье лето кончилось, стеной дожди. Но ведь не может быть, чтобы не засветило солнце. Не в тропиках живем, не в Индонезии. Сезон дождей у нас недолог.

Не Библия ему нужна, а Коран. Он помнит, что в эту книгу, которую Кате подарил Карэн, он вложил вырезку из газет о кибуцах. Вот она, эта вырезка!

Итак, значит, кибуц.

При таком свете даже в очках невозможно читать мелкий газетный шрифт. Конечно, Любу здесь не хватает Дарьи. Все эти вырезки и салфеточки лежали бы в полном порядке. Как она там в Париже со своим Фабри? Люб снова усаживается в кресло, закутывается в плед, но есть от этого хочется не меньше. Итак, значит, кибуц. Что, собственно, нового хочет прочитать Люб? Он прекрасно понимает, что утопия прекрасна только как остров. Как архипелаг она, вероятно, страшна. Чудо ведь не может тиражироваться. Другое дело - утопические мотивы Библии. Генисаретское озеро, склоны Вифлеема, берега Иордана - все это тоже остров, но вот христианство растиражировалось по свету. Тем не менее, мир не стал архипелагом счастья. Чего еще желать миру? Может быть, ему и не хватало-то совести? Жить в клетке Христа - на это ведь не каждый способен.

Новый порыв ветра, и дождь снова стучит в окно. Хорошо, что хоть здесь не течет крыша. А в сенцах, наверное, полно воды. Люба удручает, что Катя до сих пор в Москве. Одиночество прекрасно, но Любу больше нравится одиночество вдвоем. Это уже вошло в привычку - чувствовать Катю рядом. Завтра, только завтра к вечеру он поедет встречать ее к электричке.

Чувство голода можно утихомирить трубкой. Две-три затяжки, и под ложечкой уже не так сосет. Без холодильника невероятно трудно живется, уха не выдерживает и суток. Не опускать же ее в кастрюльке в колодец, где Люб хранит банку с молоком. Мясные консервы кончились еще на прошлой неделе, и Люб теперь ждет вестей из Москвы. Если Катя договорилась, придется ехать в столицу.

А Люб не уверен, сможет ли завтра по размытой дороге добраться до полустанка. Ни бетона, ни асфальта. Суглинок. Не ждать же морозов. Трубка набита, осталось найти спички. К счастью в коробке завалялась одна спичка. Люб раскуривает трубку, придвигает поближе лампу. Ничего нового он из этой газеты не почерпнет. Ясно, что кибуц - это только остров. Люб пытается понять, почему была утеряна невинная древняя жизнь без роскоши. Ведь золотой век уже существовал, жили счастливые люди, которых мы называем примитивными, жили без зависти, ревности, лицемерия, вражды. Утопия ведь тоже была. Так нет же, гордость человеческая вдруг восстала: нет концепции более скучной и бесцветной, чем вечное блаженство. А ведь блаженны нищие... Люб в этом ни на йоту не сомневается.

А разве чай с морошковым вареньем, с сухариками не сможет заглушить это настойчивое чувство голода? Так не хочется расставаться с теплым пледом. Затопить печку? Если дрова в сенцах не отсырели. К счастью, у печки лежит несколько сухих поленьев.

Когда вот так сидишь сутками в просыревшем от дождя доме, чувствуешь себя узником собственной несостоятельности. Разве нельзя было еще до дождей натаскать в дом дров, запастись едой?

Сырость проникает под плед, и даже трубка не спасает от кашля. Ничего не случится с его заповедями от того, что они будут закончены не во вторник, а в среду. Днем раньше, днем позже. Человечество ведь не станет счастливым в один день. Разрушить, наконец, этот плен пледа, набросить поверх свитера штормовку, впрыгнуть в спортивные штаны, а на ноги натянуть шерстяные носки, - и становится теплее. Теперь надрать березовой коры, настругать лучинок и щеп покрупнее, аккуратненько положить друг на дружку, но так, чтобы огню было где разгуляться, чиркнуть спичкой. Сизый вьюнок тут же лизнет кору, она весело затрещит, займется щепа... Не может такого быть, чтобы в доме не осталось ни одной спички. Зажигалка - у Кати, Люб точно помнит. Как добыть огонь? Люба просто бесит, просто в жар бросает от мысли, что вот так обстоятельствами жизни он отброшен на сотни тысяч лет назад, поставлен в условия первобытного человека, размышляющего над тем, как зажечь лучину. На рубеже веков. Хоть бы молния шарахнула! Но грозы сбежали до новой весны. Бензин-то есть, но при чем тут бензин? Надежды на электроплитку тоже никакой, ведь спираль замурована в металл, и бумага будет только дымиться, часами дымиться, так и не вспыхнув. Напряжение в сети низкое, чтобы закипел чайник, требуется не меньше часа. Любу уже жарко, но огнедобывающая идея уже завладела всем его существом, он не замечает жары и забывает, зачем ему нужен огонь. Да неужто в доме нет ни одной спички? Как видно - нет. Ветер стих, а дождь все еще шумит, и в окна уже пробивается тугая чернильная синь. Светает. До рассвета еще далеко, можно сбегать за спичками к кому-нибудь, к тому же леснику. Наверняка, он уже на ногах. Жена его - продавщица из магазинчика, и спички наверняка у них есть. Дожидаться рассвета? Посидеть над заповедями? К черту, к черту эти чертовы заповеди. Люб набрасывает штормовку, а ноги сует в сапоги - вперед! Да уже совсем рассвело. Небо все в тучах, дождик, дышится привольно. Люб забыл выключить электроплитку и хорошо сделал. К его возвращению и кипяток будет готов. Он идет по обочине дороги, по мокрой траве и радуется жизни. Иногда так хочется жить, идти под дождем по траве, по лужам, когда все только-только просыпается: или, может быть, даже еще спит. У лесника нет собаки. Люб знает. Нет и света в окнах. А дверь заперта? Люб тихонечко толкает наружную дверь, и она поддается, Люб входит. Он тихонечко, чтобы не испугать кого, окликает: «Ефимыч». Тишина. Он тихонечко приотворяет дверь в комнату, и снова зовет. Тишина. Нет никого? Люб входит. Нежные теплые запахи трав. Где же хозяева? «Ефимыч» - чуть громче зовет Люб, глядя на приоткрытую дверь в другую комнату. Наверняка, они еще спят. Дверь молчит в ответ, и Люб стоит в нерешительности. Он уже видит спички, аккуратненько сложенные коробочки на полочке. И на плите лежат, даже на подоконнике. Взять коробок и уйти? Так негоже. Чтобы не наследить. Люб стаскивает сапоги и идет в одних носках, приотворяет дверь и снова зовет хозяина. Нет ответа. Он входит. Он бывал в этом доме много раз: то хлеб нужен, то соль, теперь вот понадобились спички... В чужой спальне чувствуешь себя не очень-то ловко. Люб стоит у двери, затем снова зовет.