ГЛАВА 5. – Товарищ, – Николай поднял голову

– Товарищ, – Николай поднял голову. Перед ним стоял наборщик в длинном кожаном фартуке, – приходил нарочный от Петровского, вас просят срочно прийти в БСК.

– Что же вы меня сразу не разбудили?

– Да пожалел вас, вы только-только заснули.

Николай встал с табуретки, с трудом разогнул онемевшую спину, сделал несколько приседаний и рывков руками. Три дня он безвылазно сидел в наборном цехе, принимал информацию от посыльных из БСК, составлял текст и помогал наборщикам, тоже не спавшим все это время, набирать гранки и исправлять ошибки. Теперь он все типографские процессы знал, как свои пять пальцев. Разбуди его посреди ночи, и он, не задумываясь, скажет, каким кеглем набрать заголовок или сколько пунктов отбить между текстом и фамилией автора.

Он прошел в туалет, посмотрел в висевшее над раковиной разбитое зеркало и усмехнулся – на него смотрел незнакомый человек с худыми, впавшими щеками и черным, заросшим лицом. От тяжелого воздуха, пропитанного типографской краской и ядовитым свинцом, болела голова, во рту стоял неприятный горький привкус.

На улице он полной грудью вдохнул морозный воздух. Внутри сразу что-то зашипело, он закашлялся. После пожара на Троицком базаре в нем засела какая-то зараза, а он так и не нашел времени обследоваться у врачей, несмотря на настойчивые просьбы Володи. Вспомнив о брате, он подумал, что не предупредил его о своей работе в типографии, и тот, наверное, беспокоится, куда он пропал. Николай решил сделать крюк и зайти к нему в больницу.

На Екатерининском проспекте было пустынно. Трамваи не ходили. Двери магазинов и ресторанов закрыты, во всех витринах – занавески и железные жалюзи. У входа в гостиницу «Франция» высокий представительный швейцар в коричневой ливрее с золотыми галунами стоя дремал, ухватившись за позолоченную ручку тяжелой стеклянной двери. Никто оттуда не выходил и не входил.

Пока он шел по проспекту, не проехал ни один извозчик, только – казаки и конные городовые. Все, как в октябре, однако городовые не останавливают прохожих: ныне не их власть, за порядком следят рабочие дружины. Рабочий патруль время от времени выходит из боковых улиц, проходит по проспекту, заглядывает во дворы домов и снова исчезает в переулках. Сколько их тут в центральном районе города! На их рукавах красные повязки, а через плечо – винтовки.

Казаки с ненавистью взирают на них со своих лошадей. Глаза их налиты кровью, руки с трудом удерживают нагайки: дай им только знак, и они растопчут, разорвут на части эту самозваную власть. Но еще не их час. Нейдгардт и Богданович терпеливо ждут высочайших распоряжений о дальнейших действиях, а пока и они, и весь город подчиняются распоряжениям БСК, о чем на каждом шагу извещают листовки комитета. Вот чего можно добиться, когда объединились рабочие всей страны. Один воин в поле – ничто, а целое войско – могучая сила.

Николай так ослаб за эти дни, что добирался до больницы очень долго. Володя оказался на операции. Словоохотливая медсестра в ординаторской сообщила ему, что он проводит сегодня вторую операцию. По озабоченности на ее лице Николай догадался, что это та самая девушка, которая опекает Володю и приносит ему каждый день из дома вкусные пирожки. Изредка они доставались и Николаю.

– Вас, кажется, зовут Люба, – сказал он, улыбаясь. – Я Николай Ильич, брат Владимира Ильича. – Вы не могли бы мне нагреть воды и найти лезвие для бритья.

Девушка проводила его в сестринскую комнату, нагрела на примусе полный чайник воды и терпеливо ждала, пока он водил бритвой по заросшим щекам и подбородку.

– Вот теперь вы очень похожи на Владимира Ильича, – сказала она, когда он привел себя в порядок, и предложила, – хотите я напою вас чаем?

– Хочу, и непременно с пирожками, – решил показать свою осведомленность Николай.

Девушка засмеялась, открыв два ряда ровных белых зубов.

– А вот пирожков я вам дам только два, остальные – Владимиру Ильичу, он после операции бывает страшно голодный.

– Так уж и страшно?

– А вы как думаете, он полдня уже на ногах.

– В таком случае я оставлю ему все пирожки. Дайте мне просто горячего чаю, а еще лучше кофе, а то я не спал трое суток.

Люба заварила ему кофе, не преминув сказать, что он тоже только для Владимира Ильича, но раз Николай так долго не спал, она сделает для него исключение. Девушка поставила перед ним чашку с дымящимся ароматным кофе и села напротив него, по-детски подперев голову руками. У нее были карие, выразительные глаза и узкие стрелки выгнутых дугой бровей. Красавица и видно, что по уши влюблена в Володю, а тот за своими операциями ничего не замечает.

Время шло. Не дождавшись брата, он написал ему записку и пошел обратно по проспекту в Чечелевку. Хорошенькое личико медсестры напомнило ему о Лизе. Милая девочка, она сейчас думает о нем и мучается сложившейся ситуацией. За эти три дня, занятый работой, он ни разу о ней не вспомнил. Оказывается, это совсем нетрудно – выбросить ее из своего сердца. Но, вспомнив о ней сейчас, он уже не мог избавиться от мыслей о ней, и ее бархатные глаза неотступно стояли перед ним. Он заставил себя несколько раз сосчитать до ста. Когда это не помогло, стал твердить про себя, как попугай: «Забыть, забыть, забыть!» Все было напрасно: мучительно сладкие чувства одолевали его. «Милая моя, родная девочка, – невольно оправдывался он перед ней, – я тебя очень люблю, но вижу, что дальше ничего из этого не выйдет. Мое положение в вашем доме уже сейчас затруднительно, а дальше станет еще хуже, поэтому, пока не поздно, нам лучше расстаться». Ему самому стало плохо от этих слов. И он представил, как она тоже будет страдать, когда он все это ей скажет.

В Чечелевке, в отличие от центра города, жизнь шла полным ходом. Здесь находились все руководящие органы забастовки: Екатеринославский комитет партии, Совет рабочих депутатов, штаб боевых дружин, БСК. В разных местах день и ночь работали «артиллерийские мастерские».

Боевой комитет обосновался в опустевшем здании полицейского участка возле ворот Брянского завода. Вход в него был строго по пропускам. Хмурый рабочий с изможденным, серым лицом долго искал фамилию Николая в длинном списке, не нашел и послал за Ковчаном. Дима прибежал весь затюканный, отругал рабочего, что он проявляет бдительность там, где не надо. Рабочий рассердился и пригрозил пожаловаться на него Петровскому. Ковчан дружески похлопал его по плечу:

– Ну, ну, Иваныч, не обижайся, это я так, по-свойски.

– По-свойски, а если каждый тебе тут будет выговаривать, терпения на всех не хватит.

Дима повел Николая в кабинет Петровского. Несмотря на строгость пропускного режима, в коридоре было полно народу. Одни сидели на подоконниках, другие – на стульях и на карточках около стен, все громко разговаривали и курили. Дым густыми кольцами струился в воздухе. Николай за три дня дежурства в типографии отвык от людей и шума. От громких возбужденных голосов и дымного помещения у него снова разболелась голова.

В кабинете Григория Ивановича тоже стояла дымовая завеса. По переполненным пепельницам было видно, что здесь курили напролет день и ночь. За длинным узким столом сидело человек 20. Николай заметил большевиков Вановского, Бондарева, Булыгина, Парижера, Захаренко, Нину Трофимову. Сам Петровский приютился где-то с краю, устало просматривая лежавшие перед ним бумаги. Лицо его было давно небритым, глаза – опухшие, с красными разводами. Изредка он поднимал голову и вслушивался в то, что говорил маленький, плотный человек в черном жилете с прижатыми к животу руками, – меньшевик Терехин.

– Московский городской комитет партии настаивает на том, чтобы остановить забастовку. Во многих городах она прекратилась. Только в Москве рабочие продолжают вести уличные бои, причем из-за ареста руководителей восстанием эти выступления носят стихийный характер. Это бессмысленное противостояние.

– Конечно, прекратились, если вы, меньшевики, приказали рабочим отступать, – со злостью сказала Нина.

– А вы жаждите крови? – неожиданно взорвался Терехин густым басом, так не вязавшимся с его маленькой фигурой. – Нейдгардт нас терпит, но не сегодня-завтра из Севастополя вернется Симферопольский полк, в городе будет объявлено военное положение. И что тогда? Вы выведите на улицы рабочих и заставите их стоять насмерть?

– Никто их не заставляет, – опять возмутилась Нина. – Рабочие в отличие от вас, меньшевиков, сами готовы сражаться до последнего, а вы сеете панику, посылаете в губернию своих агитаторов и призываете людей игнорировать указания БСК.

– По нашим сведениям, – продолжал гнуть свою линию Терехин, – Нейдгардт запросил у Каульбарса еще пехоту и артиллерию. Одно семидюймовое орудие способно разнести полгорода. Мы призываем вас трезво оценить обстановку.

– Это позорная капитуляция и предательство, – сказал Вановский. – Вы струсили, потому что рабочие поддерживают нас, большевиков, а вас игнорируют.

– Я вас не оскорблял, попрошу без лишних эмоций.

Петровский постучал карандашом по столу.

– Товарищи! У нас нет времени для перепалок. Я ставлю вопрос на голосование: продолжать забастовку или прекратить, как на том настаивают меньшевики.

– А я считаю нужным, – поднялся со своего места Андрей Булыгин, – пригласить сюда руководителей всех рабочих дружин, обсудить вопрос с ними.

– Ты прав, – согласился Петровский, который своим умением прислушиваться к общему мнению и завоевал доверие людей, – надо обсудить все более обстоятельно. Давайте перенесем заседание на пять вечера. Дима, – обратился он к Ковчану, – твои ребята успеют собрать сюда людей?

– Постараемся, – сказал Дима и сразу ушел.

Терехин сделал трагическую улыбку и, не найдя ни в ком поддержки, поспешил исчезнуть за дверью. Остальные продолжали сидеть, обмениваясь между собой мнениями.

Петровский подозвал Николая.

– Садись, Коля, - указал он на свободный стул. – Завтра в Нижнеднепровск прибывает состав с фронтовиками из Маньчжурии. Настроение у них, должно быть, невеселое: война проиграна, люди сражались и гибли неизвестно за что. Наши товарищи проведут митинг. Хорошо бы каждому солдату вложить в руку листовку с рассказом о том, что в городе происходит, за что мы боремся. Времени у тебя мало, но мы все тут живем в особом режиме. Раз ты будешь в Нижнеднепровске, посмотри, что там делается, побывай в комитете. Оттуда съезди еще куда-нибудь по соседству. Как там яковлевцы?

– Хорошие ребята. Не могу пожаловаться.

– Слышал, как меньшевики наступают нам на горло, постарайся это обязательно отразить.

* * *

Николай решил выпустить для маньчжурцев две листовки: одну о забастовке в Екатеринославе, другую – о причинах поражения России в русско-японской войне, как это видели большевики. Чтобы дело быстрей двигалось, он писал на отдельных листках по 2–3 абзаца, отдавал их наборщику, и тот сразу шел к наборной кассе. К 12 часам ночи были набраны и сверстаны оба текста. Николай внимательно их читал, проверяя орфографию и знаки препинания. Ни одной ошибки.

Он посмотрел на наборщика: в спешке он не обратил внимания, что это был новый для него человек. Парень довольно улыбался.

– Можно отдавать печатать?

– Отдавай. И прими от меня благодарность, сэкономили часа три. Что-то я тебя не видел раньше?

– Меня не было в городе.

– Скажи ребятам, что надо успеть к пяти утра.

Наборщик ушел. Николай стал писать статью для следующего номера. У него не выходили из головы слова Нины о предательстве меньшевиков. Молодец, первая высказала свое мнение и подрезала крылья этому ренегату.

Через полчаса наборщик вернулся, принеся с собой сильный запах типографской краски. Он потоптался около своего стола и подошел к Николаю.

– Вы меня не узнаете?

Николай внимательно посмотрел на него.

– Нет, что-то не припомню.

– Мы с вами тушили пожар на Троицком базаре...

– Анархист?

– Анархист. Да какая сейчас разница: все делаем одно общее дело.

Он присел рядом на табурет, достал пачку папирос и предложил Николаю уже на «ты»:

– Будешь?

– Нет. У меня с того самого пожара, когда курю, грудь закладывает, а здесь еще сильно свинцом пахнет. Тебя как звать?

– Игнат. Игнат Харитонов.

– А ведь ты правильно подметил, Игнат, одно общее дело делаем, а то ваши товарищи взяли манеру на каждом митинге нас критиковать.

– Я тебе так скажу, Николай. Митинги – это все ерунда. Я хоть человек и грамотный, а вот раньше плохо себе представлял, что такое самоуправление, когда наши лекторы рассказывали о будущих коммунах. Нет, теоретически, конечно, понимал, чего тут не понять: сам управляй, как хочешь, а вот практически, как это можно осуществить на деле, не мог уяснить. Сейчас вижу: боевой комитет взял власть в свои руки, издает по городу приказы, даже городовые и те слушаются его, а не губернатора.

– Не так все просто, Игнат. Губернатор напуган тем, что происходит по всей стране, поэтому вынужден признать революционную власть, но, если завтра рабочие Москвы сложат оружие, то Нейдгарт тут же введет войска в Чечелевку. Меньшевики уже сейчас требуют немедленно прекратить забастовку...

– Что же, остановиться на полпути? Мы, анархисты, их не поддержим.

– Внутренняя вражда сильно мешает общему делу. Меньшевики думают не столько о деле, сколько хотят все поставить в пику большевикам, доказать свою личную правоту.

– В стачечном комитете есть один наш товарищ, Федосей Зубарев.

– Он же эсер и в комитет вошел от эсеров.

– Это по старой памяти, он давно уже анархист.

– Знаю его, бесшабашный товарищ. На Амуре все бомбы свои испытывал, жителей пугал.

– Это он учился. Теперь он не хуже вашего «Вани-англичанина». Наши ребята сейчас все при деле: в дружинах, в патрульных отрядах. И завтра «маньчжуров» придут встречать.

Увидев, что Николай при этих словах нахмурился, он засуетился:

– Время-то уже три часа ночи. Поспи, я тебя разбужу в шесть.

– Какое там поспи? Пойду, посмотрю, как идут дела с листовками.

Николай с сожалением сложил листки с недописанной статьей и, потирая затекшие от долгого сиденья ноги, направился в печатный цех.