Новация и область ее распространения

Новация с точки зрения ее конкретного содержания и состава не поддается определению. Это естественно, поскольку новация, как и все продукты творчества, всегда есть отклонение от принятого, освоенного, признанного, а когда она не несет этих отличительных черт нового, она уже не новация, а повтор, плагиат и вообще умножение или “тиражирование” кем-то, когда-то, где-то созданного ранее. Вопросы о том, “почему” тот-то, тогда-то, там-то открыл, изобрел или придумал то-то, обычно неформализуемы, а следовательно и лишены смысла, хотя негативная постановка вопроса – “почему те-то, там-то, тогда-то не сотворили и не могли сотворить того-то? - может оказаться весьма полезным подходом к формализации, выявляя сумму условий осуществимости той или иной новации.

Невозможно, например, объяснить привычным для нас каузальным способом, “почему” бумеранг изобрели в Австралии, колесо в Евразии, виноградное вино в Македонии, но многие новации имеют довольно жесткую, хотя и неоднозначную, прописку по условиям их осуществимости, и это обстоятельство может быть использовано для “ограничивающих” подходов к формализации. Мы не знаем и, видимо, никогда не узнаем, “почему” горные лыжи изобрели в Норвегии, а не в Швейцарии, где они получили наибольшее распространение, или в десятке других стран. Но мы в определенном негативном смысле “знаем”, что лыжи нельзя было изобрести, например, на Кубе или на островах Океании, где вообще никто в глаза не видел снега - условия осуществимости лыж.

Это ограничивающее движение по условиям осуществимости того или иного продукта творчества имеет смысл насыщения конкретно-исторического и конкретно-регионального контекста предпосылками соответствующих новаций. Однозначность в этом движении, естественно, не достигается. Почему, скажем, Эйнштейн, а не кто-то другой из сотен его современников и коллег додумался до специальной и общей теории относительности, этим способом объяснить нельзя. Но сократить многозначность до десятков, сотен, тысяч возможных претендентов в новаторы, выделить регионы и эпохи, в которых одно возможно, а другое -нет, во многих случаях вполне достижимо, а иногда и достаточно для выделения различного рода “эффектов ретроспективы”– модернизирующих искажений действительного хода и действительной последовательности исторических событий, поскольку все они воспринимаются через призму современности, в терминах наличных реалий.

Вызванные “эффектами ретроспективы” исторические фантомы и миражи располагаются иногда на поражающе малой исторической глубине и, бесспорно, оказывают искажающее влияние на оценку места и роли соответствующих новаций. Новация, если она социализирована, признана и освоена, переведена в норму жизни, вообще имеет тенденцию исчезать из поля зрения исследователя, превращаться в нечто само собой разумеющееся, тривиальное, примелькавшееся, не требующее экспликаций. Классическим примером в этом отношении может служить далекая еще от завершения горячая дискуссия историков науки о том, была ли наука в Англии ХVII-ХIХ вв., а если нет, то что же там было. Этот пример довольно четко выявляет методологическую роль ограничивающего движения по условиям осуществимости, поэтому ради прояснения понятий имеет смысл остановиться на нем подробнее.

Все мы в общем-то понимаем, что такое наука, каковы ее механизмы воздействия на общество, способны, при случае, сослаться на соответствующие факты, работы, формулировки. Если чуточку раскрыть это наше привычное понимание, то наука как основной источник социальных новаций предстанет нерасторжимым единством исследовательской, прикладной и академической составляющих. Единство исследования и приложения подчеркнуто, например, Программой КПСС, где сказано, что наука “становится непосредственной производительной силой, а производство – технологическим применением современной науки”. (2, стр.146). Явную обусловленность исследования и приложения подготовкой научных кадров не приходится и подчеркивать: ни ученым-исследователем, ни ученым-прикладником, конструктором, инженером нельзя стать, не получив соответствующей подготовки, которая открывает доступ к накопленному наукой знанию, а с ним и самое возможность умножать или прилагать научное знание”. Роли исследователя, прикладника, преподавателя занимают ключевое положение интеграторов современной науки, причем они, как правило, выступают в замкнутом на индивида “профессорском” ролевом наборе преподаватель-исследователь или преподаватель-прикладник.

Если появление таких наборов понимать как условие осуществимости современной науки, способной быть непосредственной производительной силой и превращать производство в технологическое применение науки, то возраст современной науки окажется весьма скромным. Профессор в нашем привычной его восприятии “изобретен” Гумбольдтом в 1810 г. и впервые социализирован как прототип в им же созданном Берлинском университете. Прикладной вариант академического опосредования науки

придуман Либихом, который в 1826 г. организовал первую химическую лабораторию в Гисене, ставшую прототипом университетских и иных лабораторий.

Обе новации, как и положено, имели лаг и область распространения, не сразу, не вдруг и не повсеместно становились нормой “академической жизни” Если, например, взглянуть на распределение по дисциплинам того, что мы сегодня называем “профессорско-преподавательским” составом в ведущих английских университетах (см. табл.), то станет совершенно очевидным: сто лет тому назад науки в современной ее понимании в Англии не было. Было исследование, было преподавание, были технологические новации, но комплекса, функционального единства исследовательской, прикладной и академической составляющих не существовало.

Табл. [3, р. 30].