Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

Вот одно рассуждение одного самоубийцы от скуки, разу­меется, материалиста.

«...В самом деле: какое право имела эта природа произво­дить меня на свет, вследствие каких-то там своих вечных зако­нов? Я создан с сознанием и эту природу сознал: какое право она имела производить меня, без моей воли на то сознающего? Сознающего, стало быть, страдающего, но я не хочу страдать - ибо для чего бы я согласился страдать? Природа, чрез сознание мое, возвещает мне о какой-то гармонии в целом. Человеческое сознание наделало из этого возвещения религий. Она говорит мне, что я, — хоть и знаю вполне, что в «гармонии целого» уча­ствовать не могу и никогда не буду, да и не пойму ее вовсе, что она такое значит, — но что я все-таки должен подчиниться этому возвещению, должен смириться, принять страдание в виду гар­монии в целом и согласиться жить. Но если выбирать сознатель­но, то уж, разумеется, я скорее пожелаю быть счастливым лишь в то мгновение, пока я существую, а до целого и его гармонии мне ровно нет никакого дела после того, как я уничтожусь - остается ли это целое с гармонией на свете после меня или уничтожится сейчас же вместе со мною. И для чего бы я должен был так заботиться о его сохранении после меня — вот вопрос?

Пусть уж лучше я был бы создан как все животные, т. е. живу­щим, но не сознающим себя разумно; сознание же мое есть имен­но не гармония, а, напротив, дисгармония, потому что я с ним не­счастлив. Посмотрите, кто счастлив на свете и какие люди со­глашаются жить? Как раз те, которые похожи на животных и ближе подходят под их тип по малому развитию их сознания. Они соглашаются жить охотно, но именно под условием жить как животные, то есть есть, пить, спать, устраивать гнездо и вы­водить детей. Есть, пить и спать, по-человеческому,— значит нажи­ваться и грабить, а устраивать гнездо — значит по преимуществу грабить. Возразят мне, пожалуй, что можно устроиться и устро­ить гнездо на основаниях разумных, на научно верных социаль­ных началах, а не грабежом, как было доныне. Пусть, а я спро­шу: для чего? Для чего устраиваться и употреблять столько ста­раний устроиться в обществе людей правильно, разумно и нрав­ственно — праведно? На это уж, конечно, никто не сможет мне дать ответа. Все, что мне могли бы ответить, это: «чтоб получить наслаждение». Да, если б я был цветок или корова, я бы и полу­чил наслаждение. Но, задавая, как теперь, себе беспрерывно во­просы, я не могу быть счастлив, даже и при самом высшем и не­посредственном счастьи любви к ближнему и любви ко мне чело­вечества, ибо знаю, что завтра же все это будет уничтожено: и я, и все счастье это, и вся любовь, и все человечество — обратимся в ничто, в прежний хаос. А под таким условием я ни за что не могу принять никакого счастья,— не от нежелания согласиться принять его, не от упрямства какого из-за принципа, а просто потому, что я не буду и не могу быть счастлив под условием гро­зящего завтра нуля. Это — чувство, это непосредственное чув­ство, и я не могу побороть его. Ну, пусть бы я умер, а только че­ловечество оставалось бы вместо меня вечно, тогда, может быть, и все же был бы утешен. Но ведь планета наша не вечна и чело­вечеству срок — такой же миг, как и мне. И как бы разумно, ра­достно, праведно и свято ни устроилось на земле человечество,— все это тоже приравняется завтра к тому же нулю. И хоть это почему-то там и необходимо, по каким-то там всесильным, вечным и мертвым законам природы, но поверьте, что в этой мысли за­ключается какое-то глубочайшее неуважение к человечеству, глубоко мне оскорбительное, и тем более невыносимое, что тут нет никого виноватого.

И, наконец, если бы предположить эту сказку об устроенном, наконец-то, на земле человеке на разумных и научных основани­ях возможною и поверить ей, поверить грядущему, наконец-то, счастью людей, то уж одна мысль о том, что природе необходимо было, по каким-то там косным законам ее, истязать человека ты­сячелетия, прежде чем довести его до этого счастья, одна мысль об этом уже невыносимо возмутительна. Теперь прибавьте к то­му, что той же природе, допустившей человека, наконец-то, до счастья, почему-то необходимо обратить все это завтра в нуль,

несмотря на все страдание, которым заплатило человечество за это счастье, и, главное, нисколько не скрывая этого от меня и моего сознанья, как скрыла она от коровы,— то невольно при­ходит в голову одна чрезвычайно забавная, но невыносимо груст­ная мысль: «ну, что, если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтоб только посмотреть: уживется ли по­добное существо на земле или нет?» Грусть этой мысли, глав­ное — в том, что опять-таки нет виноватого, никто пробы не де­лал, некого проклясть, а просто все произошло по мертвым зако­нам природы, мне совсем непонятным, с которыми сознанию моему никак нельзя согласиться. ЕRGO (Следовательно.— Сост.):

Так как на вопросы мои о счастье я через мое же сознание получаю от природы лишь ответ, что могу быть счастлив не иначе, как в гармонии целого, которой я не понимаю и, очевидно для меня, и понять никогда не в силах;

Так как природа не только не признает за мной права спра­шивать у нее отчета, но даже и не отвечает мне вовсе — и не по­тому, что не хочет, а потому, что и не может ответить;

Так как я убедился, что природа, чтоб отвечать мне на мои вопросы, предназначила мне (бессознательно) меня же самого и отвечает мне моим же сознанием (потому что я сам это все го­ворю себе);

Так как, наконец, при таком порядке, я принимаю на себя в одно и то же время роль истца и ответчика, подсудимого и судьи, и нахожу эту комедию, со стороны природы, совершенно глупою, а переносить эту комедию, с моей стороны, считаю даже унизительным;

То, в моем несомненном качестве истца и ответчика, судьи и подсудимого, я присуждаю эту природу, которая так бесцере­монно и нагло произвела меня на страдание — вместе со мною к уничтожению... А так как природу я истребить не могу, то ист­ребляю себя одного, единственно от скуки сносить тиранию, в ко­торой нет виноватого».

N. N.

Статья моя «Приговор» касается основной и самой высшей идеи человеческого бытия — необходимости и неизбежности убеждения в бессмертии души человеческой. Подкладка этой ис­поведи погибающего «от логического самоубийства» человека -это необходимость тут же, сейчас же вывода: что без веры в свою душу и в ее бессмертие бытие человека неестественно, не­мыслимо и невыносимо. <...>

Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни на­ция. А высшая идея на земле лишь одна и именно — идея о бес­смертии души человеческой, ибо все остальные «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из одной ее вы­текают. <...>

...Самоубийство, при потере идеи о бессмертии, становится совершенною и неизбежною даже необходимостью для всякого человека, чуть-чуть поднявшегося в своем развитии над скотами. Напротив, бессмертие, обещая вечную жизнь, тем крепче связы­вает человека с землей. Тут, казалось бы, даже противоречие: если жизни так много, т. е. кроме земной и бессмертная, то для чего бы так дорожить земною-то жизнью? А выходит именно на­против, ибо только с верой в свое бессмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле. Без убеждения же в своем бессмертии связи человека с землей порываются, становятся тоньше, гнилее, а потеря высшего смысла жизни (ощущаемая хо­тя бы лишь в виде самой бессознательной тоски) несомненно ве­дет за собою самоубийство. Отсюда обратно и нравоучение моей <...> статьи: «Если убеждение в бессмертии так необходимо для бытия человеческого, то, стало быть, оно и есть нормальное состояние человечества, а коли так, то и самое бессмертие души человеческой существует несомненно».

Достоевский Ф. М. Полное со­брание сочинений.— М., 1895.— Т. 10.— Ч. 1: Дневник писателя за 1876 г.— С. 349—352, 422—426.

Вопросы и задания: