И технократизма

Американский ученый-экономист норвежского происхождения Торстейн Веблен (1857-1929) является основоположником того направления в современной политэкономии, которое известно под названием «институционализма». Последователями Т.Веблена, а, стало быть, и представителями «институционализма» выступали впоследствии такие видные ученые, как У.Гамильтон, Дж.Гэлбрейт, Д.Белл, У.Рост, О.Тоффлер и др. Институционализм весьма расширительно трактует предмет и понимает задачи политэкономии, стремясь, тем самым, придать этой науке междисциплинарное измерение. Термин «институционализм» вбирает в себя и синтезирует в своем содержании значения двух понятий: «институция» и «институт». Под «институцией», как правило, понимают предустановление, обычай или порядок, существующие в обществе, а под «институтом» подразумевают возведение обычаев или порядков в ранг закона, закрепления их в виде учреждений. Один из ведущих представителей институционализма У.Гамильтон определяет «институты» как «словесный символ, используемый для лучшего обозначения групп общественных обычаев», поэтому «мир обычаев и привычек, к которому мы приспосабливаем нашу жизнь, представляет собой сплетение и неразрывную ткань институтов»³¹⁸.

В своем исследовании природы капиталистической системы хозяйствования Т.Веблен, в частности, приходит к следующим двум важным выводам. Во-первых, капитализм достаточно остро противопоставляет бизнес и индустрию друг другу. «Мотив бизнеса, - утверждает он, - денежная выгода. Его метод – купля-продажа. Цель – накопление богатства»³¹⁹. Поэтому корпорация как «пердприятие бизнеса» всегда «является средством делать деньги, а не производить товары»³²⁰. А в своей вышедшей в феврале 1899 г. основной работе «Теория праздного класса. Экономическое исследование института» Т.Веблен еще более резко высказывается по этому поводу: «Обычаи мира бизнеса, - заявляет он здесь, - сложились под направляющим и избирательным действием законов хищничества и паразитизма»³²¹. Между тем ничего подобного мы не находим в индустрии, которая полностью и целиком нацелена именно на производство товаров и услуг, необходимых для удовлетворения насущных потребностей людей. Во-вторых, «высший» класс капиталистического общества – класс крупных капиталистов (бизнесменов) – по существу, является «праздным» и «паразитическим» классом. Прослеживая исторический путь формирования этого класса, Т.Веблен констатирует, что его представители никогда не участвуют в производстве и имеют доступ к распределению производимого богатства лишь благодаря «фактору собственности», т.е. потому, что являются собственниками средств производства. Вот почему его следует считать «праздным» классом. Следовательно, «отношение праздного… класса к экономическому процессу является денежным отношением – отношением стяжательства, а не производства, эксплуатации, а не полезности»³²². Поэтому не случайно, что именно «денежная благопристойность» и связанная с ней праздность провозглашаются при капитализме критерием высокой репутации и наивысшей престижности. «Основа, на которой, в конечном счете, покоится хорошая репутация в любом высокоорганизованном обществе, - пишет Т.Веблен, - денежная сила. И средствами демонстрации денежной силы, а тем самым, и средствами приобретения или сохранения доброго имени, являются праздность и демонстративное материальное потребление»³²³. В свете сказанного «праздный класс» можно определить как такую социальную группу, которая характеризуется: а) владением средствами производства, б) неучастием в процессе производства; в) праздным образом жизни; г) паразитизмом и стяжательством и д) демонстративным потреблением или «демонстративным расточительством».

Монополистический капитализм доводит противоречие между бизнесом и индустрией до кульминации, требующей его разрешения в пользу этой последней. Следовательно, бизнес, который как серьезное препятствие «стоит на пути производства товаров и услуг» непременно будет низложен, а вместе с ним будет ликвидирован и производимый им «праздный класс». Данные задачи призваны осуществить то, что можно было бы назвать «технократической революцией». Во всяком случае, Т.Веблен пророчествует, что на смену власти капиталистов непременно придет власть научно-технической интеллигенции (техников), т.е. технократия. Он уверен в том, что «для производства товаров и услуг, необходимых обществу, инженеры не нуждаются во вмешательстве бизнесменов». С другой стороны, научно-техническую интеллигенцию он противопоставляет рабочему классу, различные слои которого имеют, якобы, противоречивые интересы, препятствующие его консолидации. В отличие от него научно-техническая интеллигенция характеризуется в высшей степени солидарностью и консолидацией, поэтому именно она как социальная прослойка непосредственно занята в промышленном производстве и выступает единственным представителем и носителем социального прогресса, а, стало быть, единственной силой, призванной осуществить трансформацию капитализма в более справедливый социальный порядок.

Установление «нового порядка» или трансформация современного капиталистического общества в «технократическое», где всей общественной жизнью будет управлять «совет технических специалистов» (т.е. то, что мы назвали выше «технократической революцией») происходит, согласно вебленовскому социально-утопическому проекту, примерно по следующему сценарию: «забастовка инженеров» приведет «к параличу старого порядка» и, тем самым, вынудит «праздный класс» капиталистов добровольно отказаться от всех своих властных полномочий и руководящих в производстве функций в пользу научно-технической интеллигенции. Данный сценарий развтия современного общества казался Т.Вейлену настолько реалистичным и легко осуществимым, что достаточно, по его мнению, объединение и консолидация действий лишь 1% всей научно-технической интеллигенции, чтобы «общая революция технических специалистов в промышленности завершилась успехом». В результате такой революции обществом будет управлять «совет технических специалистов», главной целью которого являются эффективное использование природных ресурсов и увеличение объема производства товаров и услуг во имя удовлетворения потребностей всех членов общества. С установлением в обществе технократии Т.Веблен связывает надежды навсегда покончить с такими «язвами» капитализма как безработица, эксплуатация, нищета, праздность и стяжательство высших социальных слоев и т.д.³²⁴

Из сказанного можно сделать вывод о том, что технократическая концепция социального развития составляет важнейший аспект «теории праздного класса» Т.Вейблена. Поэтому именно его следует считать одним из основоположников «технократизма» как целостного социально-философского учения, которое было подхвачено впоследствии и развито дальше такими институционалистами, как Дж.К.Гелбрейт и другие. Так, например, конкретизируя основную идею «технократизма» Т.Веблена, Дж.К.Гэлбрей в работе «Новое индустриальное общество» и в других своих произведениях формирует свое понятие «техноструктура», под которой он подразумевает совокупность всех специалистов, которые не только имеют реальный доступ к информации, необходимой для принятия правильных решений, но и фактически владеют ею и которым, поэтому, должна принадлежать вся полнота власти в «новом индустриальном обществе». В своем более конкретном содержании «техноструктура» включает в себя инженеров, ученых, менеджеров и всех тех, кто непосредственно входит в верхушку промышленной бюрократии, которая уже теперь фактически управляет современными крупными корпорациями. Что же касается формальных (юридических) владельцев этих последних, т.е. акционеров, то они, якобы, уже не имеют никакой возможности реально влиять на процесс принятия решений, а, следовательно, и управления этими корпорациями, поскольку не обладают более необходимой для этого информацией.³²⁵ Полностью отрывая управление (власть) от собственности, Дж.К.Гэлбрейт, подобно остальным теоретикам «постиндустриального общества», фактически выдает желаемое за действительное и, тем самым, довольно точно обозначает идеологический мотив и ориентир своих исследований и своих теоретических конструкций. Нет, конечно, сомнений в том, что более или менее мелкие акционеры любого крупного предприятия действительно не имеют (особенно, если они будут действовать разрозненно) никаких шансов хоть как-нибудь влиять на процесс принятия решений и участвовать в управлении своим предприятием. Однако совсем другое дело – крупные акционеры, которые владеют достаточно большими пакетами, или даже контрольным пакетом «голосующих» акций соответствующей корпорации. Ведь именно от них, от их воли, желаний, интересов и т.д., как раз и зависит, в конечном итоге, решение любого вопроса, касающегося жизнедеятельности данной корпорации и перспективы ее дальнейшего существования и развития. Более того, именно они фактически и определяют конкретный состав той «техноструктуры», которой будет вверено управление корпорацией, не забывая при этом зарезервировать персонально для себя или же для своих доверительных представителей руководящее место в ней. К этому необходимо добавить, что само выражающее реальный механизм управления всеми акционерными обществами, в том числе и крупными корпорациями, понятие «голосующая акция» уже опровергает пресловутую идею отделения управления от собственности и доказывает существование органической взаимосвязи между ними.

2. «Постиндустриальное» и «информационное общество»

Американский социолог и политолог Дэниел Белл в 1965 г. выдвинул понятие «постиндустриального общества», которое получило широкую известность после выхода в свет в 1973 г. в Нью-Йорке его книги «The Coming Industrial Sosiety» («Грядущее индустриальное общество»). Данное понятие и разработанное на его основе учение фактически с позиции технологического детерминизма подходят к объяснению и пониманию общественно-исторического процесса, поскольку провозглашают уровень развития индустрии (промышленности), который находит свое адекватное выражение в размере валового национального продукта (ВНП), главным показателем и основным критерием социального прогресса. И действительно, в полном соответствии с этим методологическим принципом так называемая «теория постиндустриального общества» различает три основные исторические состояния (или три стадии развития) человеческого общества: доиндустриальное, индустриальное и постиндустриальное. Доиндустриальная стадия в общественно-историческом процессе характеризуется весьма низким уровнем развития индустрии, а, стало быть, и малым объемом ВНП. Большинство стран Азии, Африки и латинской Америки находятся на данной стадии. Страны же Европы, а также США, Япония, Канада и некоторые другие страны находятся на разных этапах индустриального развития. Что же касается постиндустриального общества, то это общество нынешнего ХХI столетия, хотя некоторые сторонники указанной теории полагают, что оно уже начало складываться в последние десятилетия ХХ столетия, а то и раньше.

Важнейшим признаком постиндустриального общества является преобладание таких сфер хозяйственной деятельности, как экономика услуг, производство информации и духовное производство в целом. Поэтому в социальной структуре этого общества подавляюще преобладают именно те слои населения, которые заняты в этих конкретных сферах. Их доля в общей массе трудоспособного населения достигает здесь примерно 90%, между тем как доля занятых в промышленности и сельском хозяйстве составляет, соотвественно, менее 10% и менее 1% указанной массы. Постиндустриальная стадия развития общества характеризуется также сокращением продолжительности рабочего дня, снижением рождаемости и фактическим прекращением роста народонаселения, существенным повышением «качества жизни», интенсивным развитием «индустрии знания» и широким внедрением наукоемких производств. Ее главной особенностью в политической сфере, по мнению Д.Белла, являются отделение управления от собственности, плюралистическая демократия и «меритократия».³²⁶ Стоящий тогда на позиции «теории деидеологизации»,³²⁷он полагал, что меритократия как важнейший компонент постиндустриального развития представляет собой принципиально новый способ управления обществом, поскольку отправляющая властные функции прослойка (т.е. меритократы), будучи полностью свободыми от идеологии и политики, более не действуют в узких интересах определенного класса (например, капиталистов), а служит всему обществу. Это, в частности, означает, что в постиндустриальном обществе, которое понимается Д.Беллом в общем и целом как простая трансформация современного капитализма под непосредственным воздействием научно-технической революции, окончательно устраняются все классовые антогонизмы, затухают социльные конфликты и полностью прекращается классовая борьба.

В «Предисловии к изданию 1976 года» своего указанного выше труда Д.Белл выделил 11 «черт» постиндустриального общества. Эти «черты» суть следующие: «центральная роль теоретического знания»; «создание новой интеллектуальной технологии»; «рост класса носителей знания»; «переход от производства товаров к производству услуг»; «изменения в характере труда» (если раньше труд выступал как взаимодействие человека с природой, то в постиндустриальном обществе он становится взаимодействием между людьми); «роль женщин» (в постиндустриальном обществе женщины впервые получают «надежную основу для экономической независимости»); «наука достигает своего зрелого состояния»; «ситусы как политические единицы» (раньше «были классы и страты, т.е. горизонтальные единицы общества, … однако для постиндустриальных секторов более важными узлами политических связей могут оказаться ситусы» (от лат. слова «situ» – «положение», «позиция») «или вертикально расположенные социальные единицы…»); «меритократия»; «конец ограниченности благ»; «экономическая теория информации».³²⁸ К сказанному необходимо, однако, добавить, что в своих более поздних работах Д.Белл несколько отходит от «теории деидеологизации» и концепции строгого технологического детерминизма, поскольку в этих работах он допускает правомерность рассмотрения идеологии (в частности, религии) в качетве консолидирующего общество начала, а свои взгляды на технику как фактор общественно-исторического процесса уточняет с позиции некоего «аксиологического детерминизма».³²⁹

Различные варианты «теории постиндустриального общества» были впоследствии предложены А.Тоффлером, Дж.К.Гэлбрейтом, У.Ростоу, Р.Ароном, З.Бжезинским, Г.Каном и другими. Так, например, американский социолог и футуролог Алвин Тоффлер полагает, что постиндустриальное общество представляет собой некую «Третью волну», которую человечество проходит в своем историческом развитии. Всего, по его мнению, оно проходит три «волны» на протяжении всей своей истории. Первая из этих «волн» – аграрная – продолжалась почти 10 тысяч лет. «Вторая волна» – это индустриально-заводская форма организации общества, которая на завершающем этапе своего существования и развития дает «потребительское общество» и «массовый» тип культуры. И, наконец, «Третья волна», которая берет свое начало в середине пятидесятых годов ХХ столетия в США отличается прежде всего созданием турбоактивной авиации и космической техники, компьютеров и компьютерной технологии. В социальном плане она характеризуется подавляющим преобладанием так называемых «белых воротничков» (т.е. научно-технических работников) над «синими воротничками» (рабочими), прекращением классового противостояния и устранением социальных антогонизмов, а в политическом – установлением подлинной демократии.³³⁰

И чтобы составить себе более или менее отчетливое пердставление о том, насколько утопичным является предложенный А.Тоффлером вариант развития современного общества, можно указать хотя бы на предлагаемый им путь ликвидации безработицы. Так, не затрагивая устоев современного капиталистического общества, он предлагает навсегда покончить с данным постоянным «спутником» капитализма и, на самом деле, производимым им социальным злом путем официального признания в качестве социально значимого (а, следовательно, и адекватно оплачиваемого государством) личного труда людей, направленного на удовлетворение их собственных нужд и потребностей (например, на воспитание своих детей, строительство и благоустройство своего жилища, выращивание для себя на своем земельном участке овощей, фруктов, скота и т.д.) Таких людей он называет «протребителями» или «сопроизводителями», так как они в своем лице объединяют одновременно и производителей, и потребителей.

Исходя из этого, можно полагать, что экономика «Третьей волны» – это, скорее, экономика потребления, а не обмена. Поэтому наши представления о труде, восходящие к Адаму Смиту и Карлу Марксу, безнадежно, по его мнению, устарели. Эти представления, воспринимающие труд как выражение и воплощение эксплуатации (или разделения труда и отчуждения, как предпочитает выражаться сам А.Тоффлер), несомненно, «были верны в свое время. Но они подходили к традиционному индустриализму, а не к новой системе, которая развивается сейчас». В данной системе, воплощающей собой «Третью волну» «формы дегуманизированного труда прекращают свое существование».³³¹ Здесь же формируется новый тип труда и, соответственно, появляется новый тип рабочего. Так, если труд во «Второй волне» носил «грубый», (т.е. подневольный) и «монотонный» характер, поскольку был более выгодным (прибыльным) компаниям именно в такой форме, то в «Третьей волне» он перестает быть таковым. «Компании Третьей волны, - уверяет А.Тоффлер, - не увеличивают свои прибыли постредством выжимания пота из своих рабочих. Они достигают своей цели не тем, что делают труд более тяжелым, а тем, что работают более умело. Потогонная система не оправдывает себя так, как это было когда-то». Следовательно, труд в «Третьей волне» становится желаемым и творческим актом и здесь, на заключительной, постиндустриальной фазе развития общества, формируется «новый набор ценностей». Все это «требует совершенно нового типа рабочих». Рабочий «Третьей волны» не является более объектом подневольного и механического труда. Он, напротив, участвует в принятии решения и становится независимым субъектом творческого, по своей сути, процесса. «… Рабочий Третьей волны более независим, более изобретателен и не является более придатком машины»³³², – довольно категорично заявляет А.Тоффлер.

Итак, ни о какой эксплуатации или отчуждении рабочего в «Третьей волне» в принципе не может быть и речи. Если в характеристике «Второй волны» мы еще находим у А.Тоффлера слабый намек на них в виде разговора о «грубости» труда, «выжимании пота» и «давлении на рабочего», то в «Треьей волне» они даже в столь мягкой и завуалированной форме полностью отсутствуют. Следовательно, с наступлением и развитием «Третьей волны» все указанные признаки вместе с характеризуемой ими традиционной формой труда как бы сами собой отпадают, а рабочий без каких-либо изменений основ существующего общественного строя, словно по мановению волшебной палочки, трансформируется из подневольного работника в свободного творца, а, стало быть, и полностью эмансипируется в социально-экономическом отношении. Несмотря на все вышеуказанное, сам А.Тоффлер отнюдь не считает себя утопистом, поскольку полагает, что «хорошее общество должно представлять максимальное разнообразие», между тем как «большинство утопистов и социалистов», согласно его мнению, «по-прежнему мыслят в терминах единообразия, присущего Второй волне».³³³

Разновидностью «теории постиндустриального общества» выступает учение о так называемом «информационном обществе», которое объявляет производство и использование информации основополагающим фактором социального прогресса, определяющим собой все параметры существования и характер развития общества. Таким образом, «технологический детерминизм» получает свою конкретизацию или трансформируется в некий «информационный детерминизм», развиваемый Г.М.Мак-Люэном, Е.Масудой и другими. Так например, канадский философ и социолог Герберт Маршал Мак-Люэн (1911-1980) еще в 1967 году выдвинул свое положение, согласно которому именно средства передачи информации, а, стало быть, средства общения и коммуникации вообще, являются основным, решающим фактором развития общества. «Вся суть, - говорил он, - в средстве общения». Поэтому неудивительно, что падение Древнего Рима он непосредственно связывал с вырождением колеса, дорог и производства бумаги, а английскую промышленную революцию ХVIII столетия – с появлением дорог с твердым покрытием.³³⁴ Естественно, что подобный подход в методологическом плане становится более правомерным и основательным именно в новом «постиндустриальном обществе», где, по мнению некоторых исследователей, формируется целостная «инфосфера», которая оказывается решающей и определяющей не только в структуре «техносферы», но и в структуре общества в целом. В связи с этим утверждается, что в информационном обществе появляется «четвертый» сектор экономики – «информационный», который сразу же захватывает лидерство и начинает доминировать над остальными тремя: промышленностью, сельским хозяйством и «сервисным сектором» (Д.Белл), т.е. сферой услуг. Отсюда делается вывод о том, что в данном обществе происходит окончательное вытеснение таких традиционных факторов общественно-экономического развития, как труд и капитал и их замена информацией и знанием. В свете этого Д.Белл считает возможным говорить даже об «информационной теории стоимости», поскольку полагает, что «именно знание, а не труд выступает источником стоимости».³³⁵

Все это, по мнению теоретиков «информационного общества», приводит к существенному изменению социальной структуры. Так, согласно одному из них - японскому социологу Е.Масуде, ведущее место в структуре «информационного общества» будет принадлежать не дифферренцированным в классовом отношении так называемым «информационным сообществам», в которых системообразующим элементом выступает новый тип человека, названный им «homo intelligens» («человеком знающим» или «понимающим»). Следовательно, можно определенно сказать, что с точки зрения сторонников «теории информационного общества» информационный подход становится решающим и в плане понимания самого человека, который уже трактуется не иначе как субъект информационного процесса, как творец и носитель информации и знания. В свете этого становится понятным, почему А.Тоффлер в одной из своих последних работ говорит о трансформации пролетариата в «когнитариат» (от лат. слова «cognitio»– «знание»), т.е. в социальную прослойку – носительницу знаний.

Итак, в «информационном обществе», согласно его теоретикам, происходят интеллектуализация и информатизация производтва и всего общества в целом. Происходящие в этом обществе технические и социально-экономические сдвиги непременно, по их мнению, приводят к повышению «качества жизни» настолько, что более уже не приходится говорить о существовании такого традиционного социального зла как бедность и нищета, а другое такое зло – безработица – просто трансформируется, как полагает Х.Эванс, в «обеспеченный досуг». В результате этого социальная структура «информационного общества» становится недифференцированной (однородной) в классовом отношении, поэтому все классовые антогонизмы и социальные конфликты канут в вечность. Так, наконец, якобы, завершится, продолжавшийся тысячелетиями период классового противостояния и социальных потрясений в истории человечества.

«Информационным обществом» будет управлять, таким образом, некая постклассовая научно-техническая или «кибернетическая элита» (К.Штайнбух), т.е. сообщество таких научно-технических работников, как, например, математики, программисты, экономисты и другие, которые будто бы лучше всех остальных знают, как найти и обеспечить наиболее оптимальные и эффективные решения проблем функционирования и развития общественного целого. Более того, в нем утвердится принципально новый тип демократии – «компьютерный» (Г.Краух и др.) или «прямой» – при котором установится устойчивая и эффективная обратная связь населения с правительством и всей системой государственной власти, впервые открывающая перед отдельными гражданами реальную возможность участвовать в процессе принятия решений, активно влиять на деятельность правительства и других государственных структур и фактически взять эту деятельность под свой жесткий контроль.

В отличие от предыдущих футурологов аргентинский философ Марио Бунге, отвергая капитализм и социализм (в том его виде, в каком он был осуществлен в бывшем Советском Союзе и других странах так называемого социалистического лагеря), предлагает в качестве третьей альтернативы то, что он называет «холотехнодемократией» или иначе – «интегральной технодемократией». Для построения справедливого общества политическая и экономическая демократии, как он отмечает, являются недостаточными, хотя они, конечно, и необходимы. Дело в том, что первая из них касается лишь политики, а вторая – лишь экономики, между тем как «общество состоит из трех соединяющихся искусственных систем, встроенных в природу – именно экономики, культуры и политики…». Вот, собственно, почему «мы должны бороться за интегральную демократию, соединенную с технической экспертизой и заботящуюся об окружающей среде». На фоне этого «холотехнодемократия» предстает перед нами как «общественный строй, который позволяет, более того, поощряет равный доступ к богатству, культуре и политической власти». Она «есть равенство посредством кооперативной собственности, самоуправления, политической демократии и технической экспертизы». Однако это не значит, что она утверждает некую уравниловку, т.е. равенство в буквальном смысле слова. Как раз наоборот, «холотехнодемократия» устанавливает так называемое «квалифицированное равенство», т.е. некую комбинацию «элитарности и меритократии». Подобное равенство есть результат «соединения трех принципов: а) социалистической максимы «от каждого – по способностям, каждому – по потребностям»; б) локковского принципа законного владения плодами своего труда; в) принципа Роулса, согласно которому единственно справедливо то неравенство в распределении товаров и услуг, которое скорее всего удовлетворяет каждого, а именно: вознаграждение заслуг и исправление оплошности». Поэтому неудивительно, что «холотехнодемократия подразумевает соединение кооперациии и конкуренции…». «Интегральная технодемократия» характеризуется также потребностью в как можно более малом и слабом государстве, так как «хорошо устроенное общество не нуждается в большом правительстве». Вместе с тем она «предполагает создания федерации и государств» вплоть до «мирового правительства», поскольку «эффективное управление системами большего масштаба требует центральной координации их составляющих единиц». И, наконец, при ней свобода и контракт, которые были весьма ограничены в классовом обществе, должны получить полное развитие и «расцвести». Так, М.Бунгле обозначает главные моменты своей футурологической концепции, возможную утопичность которой он, в отличие от А.Тоффлера, не отрицает, а признает.³³⁶

Различные модификации «теории постиндустриального общества» дают отдельным исследователям некоторое основание говорить о наступлении вместе с формированием этого общества новой эры в истории человечества, или новой цивилизации («глобальной»), при которой все стороны общества и аспекты культуры, начиная с техники и экономики и кончая искусством и другими составляющими духовного бытия человечества, претерпят существенную трансформацию. Контуры этой новой «глобальной» цивилизации в первом приближении начинают вырисовываться вместе с появлением триединства – космического (или, точнее сказать, коммуникационного) спутника, кабельного телевидения и персонального компьютера – и распространением «железных воротничков» (т.е. роботов). Глобальная информационная цивилизация, таким образом, характеризуется созданием и установлением единого общепланетарного информационного пространства – глобальной информационной сети, представляющей собой некий синтез телевидения, компьютерной службы и энергетики, т.е. то, что Дж.Пелтон называет «телекомпьютерэнергетикой».

В заключение необходимо отметить, что хотя «информационное общество» и «глобальная цивилизация» должны были бы, по прогнозам некоторых из их теоретиков, уже сложиться и реально существовать, мы их, однако, нигде реально не наблюдаем. Что же касается процессов информатизации и глобализации, которые реально происходят в современном мире, то они, вопреки всем оптимистическим ожиданиям и прогнозам, ничуть не снимают и даже не смягчают, а как раз наоборот, еще больше обостряют социальную напряженность и усиливают социальное противостояние в современном обществе и вообще по своим последствиям оказываются весьма далекими от той идиллии, которую обычно рисуют в своих футурологических концепциях теоретики «информационного» или «постиндустриального» общества вообще. Что дело обстоит именно так, доказывает хотя бы тот факт, что указанные процессы привели не к снижениию, как предполагалось, а наоборот, к дальнейшему повышению уровня безработицы и бедности во всем мире, в том числе и в Европе. Данный факт был, в частности, отмечен «Римским клубом» в принятой им в декабре 1993 года в Гановере по случаю своего 25-летнего юбилея декларации, где прямо говорилось о том, что бедность «все шире распространяются в европейских странах», и что «уровень безработицы в современном мире продолжает расти»³³⁷.

Следует также обратить внимание и на то обстоятельство, что в современном западном обществе, которое, якобы, уже вступило в «информационную» полосу или фазу своего развития нигде не происходит ничего такого, что свидетельствовало бы о «сдаче» трудом и капиталом своих позиций в качестве решающих факторов общественно-экономического развития или предвещало бы их вытеснение и замену информацией и знанием, как это пророчествовали теоретики «информационного общества». Реалии сегодняшнего дня говорят как раз об обратном. Они, в частности, свидетельствуют о том, что информация и знание в данном обществе по-прежнему являются товаром и что они, следовательно, остаются простыми выражениями и воплощениями труда и капитала. И в самом деле, в так называемом «информационном обществе» информация и знание как осуществленный (мертвый) труд представляют собой, как и прежде, элемент постоянного капитала, а как труд осуществляемый (живой) они входят в структуру переменного капитала. Поэтому ни о каком вытеснении труда и капитала и их замене информацией и знанием в принципе не может быть и речи, а разговоры о некой «информацинной теории стоимости» в лучшем случае оказываются бессмысленными.

Исходя из сказанного, трудно не согласиться со словами У.Дайзарда, высказанными им еще в 1982 г. в работе «The Coming Information Age. An Overview of Technology, Economics and Politics. N.Y., 1, 1982» («Грядущий информационный век. Общий обзор техник, экономики и политики. Н.Й 1, 1982») о том, что «действительно, ни Белл, ни другие футурологи не смогли дать сколько-нибудь убедительной картины будущего».³³⁸ И дело здесь не просто в «интеллектуальной скромности» этих исследователей или в принципиальной «невозможности остановиться на какой-либо из множества возможных перспектив», как полагает данный автор, а в несостоятельности многих «сценариев» развития современного общества, предложенных западными футурологами. Во всяком случае, можно с большой долей уверенности констатировать, что реальный процесс развития западного общества за последние три десятилетия, прошедшие после появления «теории постиндустриального общества», достаточно отчетливо обнажил утопичность и научную несостоятельность многих аспектов данной «теории», которая в различных ее модификациях была фактически направлена, как не трудно догадаться, против марксистской «теории общественно-экономической формации» и которая поэтому выполняла скорее идеологическую, нежели научную функцию.