Лицо горело, дыхание было коротко и затруднительно, широко раскрытые

Уже более года жили Мерцаловы в этом подземелье. Оба мальчугана давно

Успели привыкнуть и к этим закоптелым, плачущим от сырости стенам, и к

Мокрым отрепкам, сушившимся на протянутой через комнату веревке, и к этому

ужасному запаху керосинового чада, детского грязного белья и крыс -

настоящему запаху нищеты. Но сегодня, после всего, что они видели на

улице, после этого праздничного ликования, которое они чувствовали

повсюду, их маленькие детские сердца сжались от острого, недетского

страдания. В углу, на грязной широкой постели, лежала девочка лет семи; ее

лицо горело, дыхание было коротко и затруднительно, широко раскрытые

блестящие глаза смотрели пристально и бесцельно. Рядом с постелью, в

люльке, привешенной к потолку, кричал, морщась, надрываясь и захлебываясь,

грудной ребенок. Высокая, худая женщина, с изможденным, усталым, точно

почерневшим от горя лицом, стояла на коленях около больной девочки,

поправляя ей подушку и в то же время не забывая подталкивать локтем

качающуюся колыбель. Когда мальчики вошли и следом за ними стремительно

ворвались в подвал белые клубы морозного воздуха, женщина обернула назад

свое встревоженное лицо.

- Ну? Что же? - спросила она отрывисто и нетерпеливо.

Мальчики молчали. Только Гриша шумно вытер нос рукавом своего пальто,

переделанного из старого ватного халата.

- Отнесли вы письмо?.. Гриша, я тебя спрашиваю, отдал ты письмо?

- Отдал, - сиплым от мороза голосом ответил Гриша,

- Ну, и что же? Что ты ему сказал?

- Да все, как ты учила. Вот, говорю, от Мерцалова письмо, от вашего

бывшего управляющего. А он нас обругал: "Убирайтесь вы, говорит, отсюда...

Сволочи вы..."

- Да кто же это? Кто же с вами разговаривал?.. Говори толком, Гриша!

- Швейцар разговаривал... Кто же еще? Я ему говорю: "Возьмите,

дяденька, письмо, передайте, а я здесь внизу ответа подожду". А он

говорит: "Как же, говорит, держи карман... Есть тоже у барина время ваши

письма читать..."

- Ну, а ты?

- Я ему все, как ты учила, сказал: "Есть, мол, нечего... Машутка

больна... Помирает..." Говорю: "Как папа место найдет, так отблагодарит

вас, Савелий Петрович, ей-богу, отблагодарит". Ну, а в это время звонок

как зазвонит, как зазвонит, а он нам и говорит: "Убирайтесь скорее отсюда

к черту! Чтобы духу вашего здесь не было!.." А Володьку даже по затылку

ударил.

- А меня он по затылку, - сказал Володя, следивший со вниманием за

рассказом брата, и почесал затылок.

Старший мальчик вдруг принялся озабоченно рыться в глубоких карманах

своего халата. Вытащив наконец оттуда измятый конверт, он положил его на

стол и сказал:

- Вот оно, письмо-то...

Больше мать не расспрашивала. Долгое время в душной, промозглой комнате

слышался только неистовый крик младенца да короткое, частое дыхание

Машутки, больше похожее на беспрерывные однообразные стоны. Вдруг мать

сказала, обернувшись назад:

- Там борщ есть, от обеда остался... Может, поели бы? Только холодный,

- разогреть-то нечем...

В это время в коридоре послышались чьи-то неуверенные шаги и шуршание

руки, отыскивающей в темноте дверь. Мать и оба мальчика - все трое даже

побледнев от напряженного ожидания - обернулись в эту сторону.

Вошел Мерцалов. Он был в летнем пальто, летней войлочной шляпе и без

калош. Его руки взбухли и посинели от мороза, глаза провалились, щеки

облипли вокруг десен, точно у мертвеца. Он не сказал жене ни одного слова,

она ему не задала ни одного вопроса. Они поняли друг друга по тому

отчаянию, которое прочли друг у друга в глазах.

В этот ужасный, роковой год несчастье за несчастьем настойчиво и

безжалостно сыпались на Мерцалова и его семью. Сначала он сам заболел

брюшным тифом, и на его лечение ушли все их скудные сбережения. Потом,

когда он поправился, он узнал, что его место, скромное место управляющего

домом на двадцать пять рублей в месяц, занято уже другим... Началась

отчаянная, судорожная погоня за случайной работой, за перепиской, за

ничтожным местом, залог и перезалог вещей, продажа всякого хозяйственного

тряпья. А тут еще пошли болеть дети. Три месяца тому назад умерла одна

девочка, теперь другая лежит в жару и без сознания. Елизавете Ивановне

приходилось одновременно ухаживать за больной девочкой, кормить грудью

маленького и ходить почти на другой конец города в дом, где она поденно

стирала белье.

Весь сегодняшний день был занят тем, чтобы посредством нечеловеческих

усилий выжать откуда-нибудь хоть несколько копеек на лекарство Машутке. С

этой целью Мерцалов обегал чуть ли не полгорода, клянча и унижаясь

повсюду; Елизавета Ивановна ходила к своей барыне, дети были посланы с

письмом к тому барину, домом которого управлял раньше Мерцалов... Но все

отговаривались или праздничными хлопотами, или неимением денег... Иные,

как, например, швейцар бывшего патрона, просто-напросто гнали просителей с

крыльца.

Минут десять никто не мог произнести ни слова. Вдруг Мерцалов быстро

поднялся с сундука, на котором он до сих пор сидел, и решительным

движением надвинул глубже на лоб свою истрепанную шляпу.

- Куда ты? - тревожно спросила Елизавета Ивановна.

Мерцалов, взявшийся уже за ручку двери, обернулся.

- Все равно, сидением ничего не поможешь, - хрипло ответил он. - Пойду