Роза Кранц и Голда Стерн мертвы 20 страница

Бар этот нисколько не изменился, и если вы окажитесь в Лондоне, то легко его отыщете: спросите, как найти великого Барни - и вам покажут. Спрашивать, разумеется, надо у людей светских, понимающих толк в настоящей кухне. А если вы бываете в Париже, то наведайтесь в гостиницу «Лютеция», загляните в тамошний бар - бросьте взгляд по сторонам, и обязательно в углу увидите неразлучную троицу.

Эжен Махно, Кристиан Власов и Жиль Бердяефф - сидят, как привыкли сидеть вечерами, в баре гостиницы «Лютеция», и спорят о проблемах цивилизации. Мнения их редко совпадают, но это не мешает дружбе. Махно по- прежнему груб, Власов - тверд в убеждениях, Бердяефф - погружен в размышления. Меланхолический характер Бердяеффа эволюционировал в сторону мистики, что, однако, не мешает его негоциям. Самые успешные продажи он осуществляет, имея дело с клиентами возвышенной ориентации. Его друзья стали замечать, что он часто прохаживается в районе улицы Греннель, и однажды поинтересовались, не к графине ли Тулузской он наведывается? Что, спросил невежливый Махно, думаешь Портебалям еще пару фальшаков впарить? А Власов предположил иное. Не сменил ли Бердяефф Гришу Гузкина на посту любовника знатной дамы? Бердяефф с печальной улыбкой отклонил эти предположения. Торговля для меня не все, сказал он. Да, спекулирую. Да, бывает, что ворованным. Но главное - духовность. Хожу вокруг ее дома, смотрю на окна, иногда вижу ее силуэт. Разве запрещено человеку иметь идеал? Обладать не обязательно - важно верить. И друзья (даже грубый Махно) смеяться над ним не стали.

- Пусть, - сказал грубый Махно, - каждый сходит с ума по-своему. Кот, если делать нечего, себе жопу лижет, а этот дурень в окна подглядывает. Что мне, жалко?

Окна особняка на рю де Греннель, действительно, что ни вечер горели ярко - ритм жизни де Портебалей не изменился нисколько. Клавдия Тулузская давала балы, окружив себя молодыми поклонниками из стран Восточной Европы, многообещающими талантами, и многим оказала протекцию. Так, ее протеже последовательно побывали - хорватский космонавт, болгарский композитор, белорусский альпинист. Какие именно вершины покорял этот резвый человек в Белоруссии, сказать затруднительно, но какие-то наверняка покорил, если графиня приблизила его к себе. Клавдия Тулузская по-прежнему царственно хороша. Сомнений в ее родословной не возникает ни у кого, а если ее папа, Отто фон Абец, и был немецким фашистом, то как, скажите, это может воспрепятствовать его дочери быть французской графиней?

Правда, на одном из последних приемов у нее образовалась соперница: новая дама вошла в парижский свет, украсила себя алмазами, отрекомендовалась княгиней Монсерратской. Что это за княжество такое, возбудились гости, их любопытство немедленно было удовлетворено - есть, оказывается, далеко в горах, такое княжество, богатое и прекрасное, и по знатности князи Монсерратские не уступают Валуа. Парижан не смутило, что в княгине была опознана московская красавица - Тахта Аминьхасанова: превратности княжеских биографий ведомы всем. Надо отдать должное двум дамам, они не поссорились, но договорились и разделили сферы влияния: Клавдия Тулузская опекает славянских авангардистов, а Тахта Монсерратская - исламских модельеров. Впрочем, княгиня Монсерратская половину своего времени проводит в Москве, городе, с которым связана юность. Тем более, что очередной супруг ее, финансист Фиксов, имеет в славянском городе некоторые интересы.

VIII

Роза Кранц вместе с верною своей подругой Голдой Стерн были освобождены из мест заключения досрочно - за примерное поведение и не замедлили свести счеты с теми, кто способствовал их аресту. Кто упрекнул бы пожилых девушек в злопамятности? В лучших российских традициях они составили донос на министра культуры Ситного и его заместителя Потрошилова - как на сбытчиков краденого, взяточников и мздоимцев. Донос был передан через третьих лиц в администрацию Слизкина, попал ему прямо на стол. Слизкин знал толк в мздоимстве, в частности, он понимал, какие взятки положено брать министру культуры, а какие нет. Слизкин вскипел. Подчиненные рассказывали, что он два раза стукнул кулаком по столу, заглянул в ящики стола, порвал два или три документа, а затем отдал приказ о задержании мошенников. Красив ли поступок Розы Кранц и Голды Стерн, нет ли - не нам судить, но логика в нем присутствовала. Особенно если учесть, что министр Ситный и его заместитель Потрошилов одновременно обвинили друг на друга в коррупции. Оба культурных деятеля сорвали печать с уст своих и предали огласке алчность коллеги - да, невозможно долее скрывать размеры уворованного! Ситный написал такое о своем сотруднике, что его сочинение читали и перечитывали, и знакомым давали почитать. Но и петиция Потрошилова не лишена была любопытных деталей. Так что, в ту пору, когда доносу Розы и Голды дали ход, в соответствующих инстанциях уже имелись подробные доносы, написанные фигурантами друг на друга.

Аркадий Владленович Ситный, румяный мужчина и министр культуры, вором не был, он был милым светским человеком. Беда в том, что когда правящие круги общества состоят из воров преимущественно, рано или поздно, но попадешь в соучастники. Казалось бы, для чего же преследовать сообщника, если сами воры на свободе? Но так обычно и происходит: воры избавляются от свидетелей. История Аркадия Владленовича не сделалась исключением. Брали Ситного с ОМОНом, опасаясь сопротивления. Сопротивления Аркадий Владленович не оказал: напротив, смиренно протянул руки для вериг и вручил покаянное письмо с подробными описаниями мест хранения краденого, номерами швейцарских счетов, паролями для сейфа и пр. Все вышеуказанное, принадлежало не самому Ситному, он выступал лишь доверенным лицом - однако закон суров. Отобрали все, лишили даже и дачи, и реализовали имущество в пользу детских домов. Каких именно домов никто не знает, ходили слухи, что этих домов в природе не существует - но обнаружилось, что дома эти есть и опекает их не кто-нибудь, а Роман Петрович Слизкин, так что опасения, безусловно, напрасны.

Иначе проходило задержание подельника Аркадия Владленовича, печально известного Шуры Потрошилова. Когда оперативники нагрянули в лесной массив, окружавший загородный дом министерского работника, и фигуры блюстителей закона замаячили меж сосен, Шура Потрошилов не только не сдался на милость закона, но напротив того - отважился на сопротивление. Что подвигло немолодого рыхлого мужчину на активные действия? Сознание того, что привычная жизнь, полная развлечений, дармовой жратвы и поездок в заграничные командировки, кончилась - а другой жизни не надо? Природная агрессивность - или нечто иное? Кто знает. Во всяком случае, когда звук передернутого затвора (боец группы захвата, приближаясь к даче, обнажил ствол и привел оружие в боевую готовность) разнесся меж рублевских сосен в морозном воздухе, со стороны дачи грянули выстрелы, и отряд залег. Шура Потрошилов, проявляя бесовскую прыть, несовместимую с тучностью, обежал свой особняк, замкнул окна и двери на стальные засовы, а сам попытался уйти по крышам. Произведя несколько выстрелов из дедовского табельного оружия (маршал Потрошилов оставил семье именной парабеллум), Шура Потрошилов заставил нападавших залечь, а сам воспользовался чердачной лестницей и слуховым окошком. Обдирая живот, царапая щеки, протиснулся Потрошилов в узкое отверстие, и вот он уже балансировал на крыше. Массивный особняк доставал крышей до верхушки сосны, и, теоретически рассуждая, было возможно выбраться на конек крыши, оттуда перескочить на сосну, с нее на елку - и так пробраться на соседний участок к журналисту Баринову. Тряся животом и подбородками, Потрошилов балансировал на кровле своего дома, готовясь к прыжку. Снизу он был не виден; оперативники ломали стальную дверь, резали решетки на окнах, а он, наверху, собирался с силами. Так крупное животное, хищник саванн, выжидает момент, чтобы метнуться за добычей. Наконец Потрошилов прыгнул, и, как можно было предположить, неудачно. Тяжкое тело обрушилось на скат кровли и, соскользнув с нее, рухнуло на крышу более низкого здания для прислуги. По несчастному стечению обстоятельств, Потрошилов рухнул непосредственно на кованый флюгер, выполненный в форме каравеллы, летящей под парусом. Флюгер вошел министерскому работнику в пах, проторил себе дорогу к прямой кишке, раскроил мочевой пузырь, желудок и, почти не задев двенадцатиперстную кишку, легко прошел легкое и, пропоров трахею, вышел из горла. Шура Потрошилов застыл на флюгере в малопривлекательной позе жареного цыпленка, причем изо рта у него торчала гордая каравелла под парусом. Так он и провисел, пугая птиц, в течение трех дней, в то время как опербригада обшаривала дом в поисках подземного хода. Нашли Потрошилова случайно - курсант, указывая на крышу, сказал старшему лейтенанту: живут же буржуи, эвон какое чучело заказали, прямо художественно выполнено. Министерство культуры все-таки, ответил старлей и сплюнул. Это у него, небось, инсталляция такая, добавил он, тыщ десять, небось, стоит. Однако, вглядевшись в нелепую фигуру, застывшую на фоне закатного неба, старший лейтенант понял, что преступник обнаружен.

Радоваться чужой беде, тем более жуткой гибели, в московском обществе не стали и даже организовали поминки в небольшом Доме культуры - не особенно пышные, но пристойные: тарталетки с селедочным паштетом, легкая музыка.

Среди выступавших случился поэт (мало кто помнил его редакторское прошлое) Виктор Чириков. На вечере памяти Потрошилова Чириков скандальных поэм не читал, а развлек зал частушками. После слез и вздохов это оказалось уместным.

- Девки спорили в машине:

У кого салон пошире;

Вышла ссора у парней:

У кого «роллс-ройс» длинней? -

читал Чириков со сцены и сам больше других смеялся.

- Сами понимаете, - говорил Чириков, - салон и «роллс-ройс» - это, так скажем, эвфемизмы. Но, что важно, затронул реалии. Вот я еще почитаю.

Девки ссорились на даче:

Деррида или Версаче?

Долго спорили - что лучше:

Фукуяма или Гуччи?

Последний куплет вызвал легкий переполох в зале. Тахта Аминьхасанова осведомилась у Лаванды Балабос, носит ли та что-либо от Фукуямы, а та, вначале растерявшись, ответила утвердительно и добавила, что в этом сезоне Фукуяма, пожалуй, превзошел Гуччи. Концепция строже, сказала Лаванда, и многие с ней согласились.

Чириков закончил выступление следующим куплетом:

Девки спорили в бассейне:

В чем истории спасенье?

И придумали в парной:

Прогрессивный, но застой.

После выступления поэта публика разошлась, горе было забыто, а спустя две недели память о злосчастном замминистре стерлась окончательно: так уж люди устроены.

IX

Вообще говоря, способность к забвению и смирению - из лучших свойств, коими природа одарила людей. Не всем и не сразу удается постичь эти добродетели, но жизнь - терпеливый учитель, рано или поздно справляется с любым учеником.

Роза Кранц, пожилая женщина с выпученными глазами, гуляет по тихим арбатским переулкам. Тот прогрессивный дискурс, с которым она связала свою судьбу, ушел в небытие, сегодня в обществе господствует прогресс новой модели, и, как это некогда предсказывал жестокий Сергей Татарников, новые прогрессисты уже ее не замечают. Критик Ротик не здоровается с ней, а недавно на вернисаже Шиздяпиной кто-то в глаза, не стесняясь, назвал ее Толстожопой Пучеглазкой. Так и сказал, негодник, мол, привет, Толстожопая Пучеглазка, чего приперлась, дома не сидится? Роза выпучила глаза, не нашлась что ответить нахалу. Однако сказать, что она несчастна - нельзя: отнять у человека внутреннюю свободу не в силах никакое несчастье. Даже во времена гонений и репрессий оставалось у жертв нечто потаенное, дорогое, до чего гонители добраться не могли. Остались радости и у Розы. Возвращаясь домой, Роза снимает с полки любимый томик Дерриды, весь испещренный пометками. Она садится в углу и медленно перелистывает страницы этого гордого мыслителя. Нескончаемые беседы ведет она со своим другом и наставником: она рассказывает Дерриде свои обиды, а философ успокаивает ее - дескать, все обойдется. Не переживай, Роза, вкрадчиво говорит ей Деррида, и это пройдет. Развалится в прах любое здание, нет ни единой конструкции, что простояла бы долго. Падут и твои нынешние гонители - и будет везде вольная пустыня свободы, заваленная обломками и огрызками. Своей подруге Роза сказала однажды, что подлинный расцвет идей Дерриды еще впереди: да, будет время, и его прочитают по-новому, слава его воссияет, человечество откроет заново этого удивительного человека - и вот тогда заживем! И тогда, закончила свою мысль Роза Кранц, наступит царство свободы - и она заплакала. Плакала вместе с ней и ее подруга Голда Стерн: доживут ли они? И впрямь, годы уже не те. Могут и не дожить.

А впрочем, кто знает? Не исключено, что и доживут девушки до победы разрушительного разума. Может быть, и успеют они посмотреть, как пройдется каток прогресса по неблагодарной планете. События в последние годы развиваются стремительно. Есть на что надеяться интеллигенту!

X

Оснований для надежды тем больше, что цивилизация, сметая все на своем пути, сама пребывает в добром здравии. Всегда соблазнительна и прелестна, совсем как Юлия Мерцалова. Юлия Мерцалова все так же хороша. Выглаженная многими руками, исцелованная многими губами, истыканная многими членами, она так же чиста и невинна, как и в былые годы. Подобно Венере, выходящей из вод морских вечно девственной и прекрасной, сохранила эта женщина свою изысканную красоту. Что бы не произошло, она не склоняет головы, но идет дальше, не оглядываясь на потери. От мужа к мужу, от страсти к страсти движется она, и путь ее прям. Прошлого у этой женщины нет, всякий день она живет заново, страстно и смело. Кто посмеет упрекнуть ее? Разве что те, для кого она недосягаема. Походка ее все так же стремительна, осанка так же горда. Мужчины поворачиваются вслед, а если найдется такой счастливец, коего одарит она улыбкой, он отправится за ней на край света. Каждый из тех, кому улыбнулась она, думает, что улыбка предназначалась исключительно ему одному, и он забывает семью, дом, обязанности - все отныне становится неважным. Манящая, неприступная - она становится самой заманчивой целью, какую только может вообразить себе мужчина. Можно сказать, она делается оправданием его жизни. Раньше (до ее улыбки) человек жил кое-как, влачил дни среди заурядной действительности. Разве не жалко отдать обыкновенную второсортную жизнь, серые будни - за ее улыбку? Случается, что избранник обнаруживает впоследствии, что не он один пользовался милостями Мерцаловой - были рядом и другие, отмеченные ее вниманием. Что ж, он должен понять, что красоты и стремительности хватит на всех: не может только один обладать тем, что принадлежит сразу многим. Бесстыдная и бессердечная, эта женщина останется всегда желанной. В хронике она носит имя Мерцаловой, но у нее есть и другое имя. Ее можно назвать - цивилизация.

XI

Миновало двести лет со времени нашествия либерального Запада на косную Россию, того нашествия двунадесяти языков, что описано Львом Толстым. Двести лет назад прогрессивный Запад, воплощенный великим Наполеоном, человеком с волей, фантазией, талантом, пришел в Россию - а та, не оценив его по заслугам, прогнала. Наполеон, по слову Гегеля, воплощал историю, и Россия, не пожелав его присутствия, вычеркнула самое себя из истории. Многие российские мыслители нашли впоследствии, что в те годы Россия проявила недальновидное упрямство. Путь социальных реформ, проделанных Россией за двести лет с трудом, кровью и страхом, возможно, был бы значительно короче. Подняв дубину гражданской войны, Россия лишила себя шанса войти в семью цивилизованных народов. Для чего Россия поступила так?

Наполеон не вовсе был чужд России: русское дворянство тех лет говорило с ним на одном языке. Дворянство, в известном смысле, уже было почти иностранным по отношению к невежественному крестьянству, что стоило добавить толику иностранного наместничества? Русский крепостной и без того не понимал господ, говорящих друг с другом по-французски, разве изменилось бы что-то, если бы к его господам прибавился натуральный француз? Наполеон не нес буквально зла - он не устраивал лагерей смерти, не посылал Sonderkommanden для уничтожения населенных пунктов; напротив, он - в намерениях, по крайней мере, - внедрял в отсталую страну передовые законы и права. Возможно, дальнейшие годы существования сложились бы для России лучше, чем они сложились в действительности, если бы Россия смирилась с его властью. Может быть, не случилось бы злобной Октябрьской революции, эмиграции образованных классов, террора по отношению к интеллигентам и прочих бедствий. Во всяком случае, такое мнение есть.

Гадать - дело бессмысленное; было бы так, а не этак, если бы то, а не это - историк Татарников подобный подход к истории отвергал категорически и над ним смеялся.

Прошло двести лет, и новое либеральное нашествие прогрессивного Запада затопило Российскую империю и, не встречая практически никакого сопротивления, размыло империю до основания. Распались земли империи, разбежалось население, уехали в эмиграцию миллионы людей, а многие мечтают уехать. Те же, что остались жить на месте былой державы, приучились к новым обстоятельствам и приспособились к нашествию. И это нашествие - в отличие от наполеоновского или гитлеровского - сопротивления не встретило. Случилась беда, равной которой еще и не было никогда с Россией - ни в смутные времена польского правления, ни в период крымских поражений, ни даже во времена гитлеровского или татарского ига. Однако, высказав такое утверждение, надо тут же взять его назад: может быть, с Россией и не беда вовсе случилась, а что-то иное, скажем, переход из одного состояния в другое. И не исключено, что предыдущее состояние было значительно хуже, а нынешнее лучше. Разница между теми бедами, что поражали Россию в былые века, и сегодняшним состоянием заключалась в том, что теперешнее разрушение России было встречено полным одобрением мыслящей части населения, равнодушием народа, и прошло так гладко и быстро, словно возможности устоять не было никакой. Все словно согласились с мыслью, что России пора исчезнуть. И сделалось само собой разумеющимся, что прежняя Россия жалости не заслуживала, и переход ее в небытие - благо. Тем более, что некоторая часть населения от этого выиграла. И дубина гражданской войны не поднялась, и не встали полки под Бородиным, и не поглотила завоевателей бескрайняя русская степь, и Москва не сгорела.

Последнее утверждение, впрочем, не безусловно справедливо. В известном смысле, Москва сгорела все-таки, поскольку за двадцать лет прежний город исчез, и на его месте возвели город новый. Сначала говорили, что целью перемен является реставрация города, испорченного большевиками; вот подчистят, отремонтируют - и явится москвичам та Москва, на которую покусились творцы несостоявшейся утопии. Вскоре выяснилось, что прежней Москвы никогда не будет, ее принялись ломать столь резво, как и Кагановичу с присными не снилось. Приспособить ампирный особнячок с наличниками к нуждам мобильного банкира невозможно; город стали сносить кварталами, возвели шедевры современной архитектуры, напоминающие дома в других странах света, где подобные перемены уже случились. Так Москва изменила облик - не стихия огня тому виной, не мародерство французов, но сила прогресса.

Прежней России (диктаторской, косной, мужицкой) тоже не стало, на ее месте возникло нечто, что стали именовать демократическим государством, поскольку страна отныне составляла часть большой демократической империи. Мужику дали демократические права - а хочет он, козел, ими пользоваться или нет, это уж его забота. Во всяком случае, прогрессивная часть общества ему кажет пример: учи английский, осваивай компьютер, иди в менеджеры. Повезет, так сток-брокером поедешь. А не хочешь - сиди, семечки лузгай, никто в твоей судьбе не виноват.

В использовании демократии как метода управления многомиллионным населением есть сложности. В греческом полисе провести голосование возможно: каждого из кандидатов знают в лицо и по делам. Каким образом составят миллионы людей мнение о своем избраннике? Однако пылкие натуры восклицали, что альтернативы демократии нет: мало нам в России победы демократии, даешь демократию в Китае! И не сомневались, что нет ничего легче для миллиарда китайцев, как договориться меж собой и вычленить из своей среды одного-двух прогрессивных. Ничто не невозможно, как любит говорить Борис Кузин. Таким образом демократические идеалы стали методом манипулирования массами. Прежде сетовали: предлагают одного кандидата на пост, произвол! Демократический метод предлагает на выбор трех кандидатов, но будто бы знает население, которого из трех выбрать. С виду все похожи, а внутрь заглянуть, там разница еще менее заметна. Но возрадовались избиратели: их мнением начальство интересуется!

Впрочем, реальных правителей определяют не выборы: правит тот, кто хочет и чувствует потребность к насилию.

Кто знает чиновника Слизкина или Зяблова? Не знаете таких? А это они, тихие люди, решают, что делать в стране. Кто, и когда, и за какие заслуги их назначал? Так устроили пирамиду власти, что неизвестные люди стали править или, как выражаются чиновники новой свободной страны, «рулить». Они так и говорят друг другу: привык я, мол, рулить страной. Подчиняясь законам демократии, мелькнула на политическом небосклоне комета (так мы уважительно скажем про невысокого журналиста, серенького инженера, неброского спекулянта). Что за гений такой, что за демиург сделался лидером демократического общества? Раздает земли и заводы никому не известный человечек. Зачем же надо было убирать Брежнева и Андропова, чтобы пришел им на смену безвестный упитанный гражданин и тайно, неведомыми рычагами управлял экономикой, политикой, культурой страны? Что же это за мерзость такая? Мамки и няньки именно потому упомянуты в хронике условными именами, что настоящие их имена никому и ничего не скажут - кто же их знает? Ну, скажите на милость, какая разница - написать фамилию Слизкин или любую другую? Нет, не из робости поставил хронист условные имена вместо реальных - но только для того, чтобы показать анонимность процесса, именуемого демократией. Затем и названы министры и чиновники вымышленными именами, что их подлинные имена от вымышленных не отличаются. Реальные образы этих людей столь же случайны, как и выдуманные.

Власть при демократическом режиме распределялась, как и в былые годы, - среди серых и верных. Существенная разница заключалась в том, что последнее поколение серых и верных служило не только российской власти - но общему порядку вещей, генеральным идеям прогресса. Иными словами, серые персонажи стали наместниками цивилизации - и на русских пустырях представляли ее интересы. Стали править страной серые наместники, и развалилась страна, и кончилась великая русская история. Серые наместники рулили и воровали, исходя из того, что страна так или иначе пришла в негодность, и если не возьмут они, то добро все равно пропадет. Уж лучше, если нефтяной бассейн, алюминиевый карьер, электростанция, завод и т. д. достанутся наместникам цивилизации, чем сгинут и сравняются с землей. Оказалось, что в интересах большой Империи - рассеять некогда сильную страну по песчинке, пустить ее по ветру. И русские чиновники, азартные и алчные, принялись терзать свою страну. И растерзали.

Поскольку невозможно уничтожить страну вовсе, т. е. превратить ее буквально в прах, на территории России сляпали государство, зависимое во всех отношениях от метрополии, функционирующее на правах сателлита, но сохраняющее (для внутреннего пользования, в качестве экзотических культурных примет) чиновную иерархию, муштру, порядки казармы, национальные амбиции. Эти культурные особенности будут использоваться как внутренние регуляторы. Управляемая наместниками Россия сочетает в себе две необходимые ипостаси - собственно, двойственность заложена в азиато-европейской природе страны. Особенность современного строя в том, что его внешние функции сводятся к угодничеству, участию в общем рынке, а внутренние функции - к подавлению населения, внедрению иерархии, сведению общежития к правилам казармы. Двоякая функция власти породила особый тип властителя. Те, кого внешняя среда опознает как финансовую олигархию, по отношению к собственному народу проявляют себя как олигархия силовая. Те, что по отношению к внешней среде создают необходимые для обмена законы, по отношению к собственному населению руководствуются законом принуждения. Иными словами, часть населения России может считать себя капиталистической, иная (большая) часть - феодальной, а все в целом управляется демократическими методами. Этот строй следует определить как казарменный капитализм. В таком виде Россия будет доживать отпущенное ей время - с группой циничных наместников во главе и с населением, становящимся беднее день ото дня. Коль скоро жизнь нескольких миллионов просвещенных аборигенов (назовем их русскими европейцами) несомненно стала комфортнее, можно сказать, что страна стремится к прогрессу. То, что жизнь многих миллионов неудачников (назовем их русскими азиатами) стала хуже, - никого не интересует.

Оставался наивный вопрос: отчего не встал, как бывало, народ, отчего народ позволил сделать с собой такое? Неужели не стоила великая русская история того, чтобы за нее побороться?

XII

В двенадцатом году (в этом состоит, например, концепция Толстого) русскому народу было что противопоставить либеральному нашествию Запада - а именно особую, не похожую на западную, русскую цивилизацию. Русское устройство жизни, совокупность природы и культуры, соединение привычек, свойств, обычаев не походило на западное. И России на тот момент показалось (Толстой считает, что это хорошо, а кто-то может счесть, что это дурно), что ее собственная цивилизация обойдется без чужих рецептов. Народ привык жить, и любить, и есть, и пить, и говорить определенным образом - и чужие манеры народу не понравились. Возможно, западное устройство жизни, с точки зрения прогресса, было предпочтительнее, но к России такое устройство не подошло - на тех же, скажем, основаниях, на каких мотор модного автомобиля не вполне подходит к саням. Мотор всем хорош, его, при желании, можно даже приделать к саням - но зачем, если в сани запряжена лошадь и ее сил хватает? Великий механик попытался приладить мотор к саням, покряхтел, вспотел, замучился - и ушел, потеряв в пути всю армию. Да еще и мужик, сидевший в санях, вылез из саней, озлобился да и накостылял прогрессивному механику по шее. Можно даже посчитать (как посчитал Толстой), что избыточная активность и самонадеянность, присущая западному пониманию прогресса и цивилизации, - противоречит основным принципам цивилизации русской, то есть согласию и естественному равновесию. Двести лет назад русская цивилизация воспротивилась переходу в иное качество - в западную цивилизацию. Отчего же сегодня никакого сопротивления не случилось?

С тех пор понятия изменились: прогрессивные мыслители настаивали на том, что цивилизация существует одна, движением к общей цели воодушевлены все народы, эта общая цивилизация принимает в себя разные культуры, у иных (России, например) путь в цивилизацию труден, поскольку в ее культуре и истории силен варварский элемент. То, что Россия ошибочно принимала за свою уникальную цивилизацию, есть на деле ее варварская природа. Именно этот варварский элемент и выражен был в народной войне двенадцатого года - люди инстинктивно защищали обычаи, не будучи способны понять, что эти обычаи не особенно хороши. Они защищали Родину (что извинительно), но одновременно защищали крепостное право, барщину, отсутствие избирательных прав и демократии, будущую Октябрьскую революцию, внеисторический путь развития и т. п. Иными словами, никакой такой особой русской цивилизации нет - есть своеобразная русская культура, каковую можно и должно развивать. В тот момент, когда варварский элемент в русской культуре будет изжит - переход в общее для всех народов цивилизованное состояние (это состояние характеризуется набором привычек и прав, завоеванных западной цивилизацией) станет возможен. И переход этот произойдет мирным, эволюционным путем. Люди поймут, что автомобиль быстрее саней, - пересядут в автомобиль и поедут.

Некоторое неудобство данного рассуждения состоит в том, что всему народонаселению одновременно из саней в автомобиль не перелезть. Невозможно внедрить цивилизацию в Москве и Владивостоке одновременно - на таких больших пространствах, как русские, это, по мысли авторов концепции, будет происходить в порядке очереди. Сперва в автомобиль пересядут достойные (интеллигенты и начальство), а постепенно наладится производство автомобилей и для других. То есть до тех пор, пока автомобиль один, народ вполне может бежать следом, толкать его, аплодировать - и дивиться развитой им скорости. Неудобно, конечно, но как же еще изживать варварство из культуры, как не личным примером? Иными словами, современные мыслители призывают прямо к противоположному тому, что случилось во время войны двенадцатого года. Тогда как раз привилегированная часть населения и сидела (продолжая это сравнение) в автомобиле - и вполне могла ехать быстро. Удивительно как раз то, что эти привилегированные пассажиры в минуту опасности вылезли из автомобиля и предпочли старые сани - благо саней в отсталой культуре хватало на всех.