Роза Кранц и Голда Стерн мертвы 17 страница

Сперва я собирался рассказать о себе и о своей работе, но быстро увидел, что моя история есть лишь фрагмент и следствие истории большой, и невозможно описать частность, не описав всего.

Рисование - есть ни что иное, как искусство видеть. Общество, культивируя изобразительное искусство, развивает свою способность видеть, то есть узнавать, понимать, высказывать суждения, оставлять свидетельство своего знания в зримых образах. Изменения, случившиеся с изобразительным искусством христианского мира, стали для меня свидетельством изменений, случившихся с обществом в целом. То, что изменения произошли, отрицать трудно.

Историю минувших десятилетий я связал с историей так называемого авангарда, явления, властно представившего новую систему образов для изобразительного искусства. Знаки и заклинания потеснили прежние образы, а потом - вытеснили совсем. Можно было бы определить авангард как разрушительную силу, произведшую в христианской культуре Запада радикальный переворот. Однако следует признать, что авангард - явление, имманентное западной культуре, а культура христианская имеет исторически гораздо меньше оснований для цветущей жизни и торжества. Можно лишь удивляться тому, что хрупкие и не особенно властные христианские образы - иконы и картины - могли в течение нескольких столетий владеть умами. Власть и сила более пристали величественным образам героев античных мифов, вавилонским царям, германским, славянским и скандинавским богам. Яркие и напористые произведения современного искусства Запада гораздо ближе к дохристианским традициям, нежели к иконописи. Существенно также и то, что само антропоморфное изображение, то есть образ, оказалось современному искусству не нужно. В то же время искусство, дизайн, философия, идеология, юриспруденция, функционирующие внутри современных демократических обществ, провозгласили главной ценностью - именно человеческую личность и ее интересы. Мне показалось странным, что интересы личности программно отстаиваются, но портрета этой личности искусство не дает.

Я понимаю движение авангарда как безличную подавляющую силу, которая персонифицирует себя в шаманах и вождях, употребляя привычные для культуры понятия «личность» и «индивидуальность» для характеристики этих шаманов. Языческое начало проявило себя сильно и властно и обозначило свое усилие как гимн индивидуальной свободе. Таким образом, базовые для христианской культуры определения оказались лишены того смысла, какой в них некогда вкладывали. Бытование и развитие западной культуры попало в зависимость от произведенной подмены. Всякая дальнейшая деятельность, направленная на торжество личного начала, неизбежно вела к противоположному результату - к власти толпы и презрению к судьбе отдельного человека. Равным образом авангард утвердил иное понимание слова «свобода», связав его с властью и правом, изъяв из его содержания сострадание и жертву. Возможно, такое изменение вектора способствовало развитию общества. Можно, однако, сказать, что подобное понимание свободы превратило исторические усилия по обретению таковой в череду преступлений. То, что преступления против людей совершались и совершаются во имя свободы и ради торжества личности - является безобразным парадоксом, гримасой истории. Можно относиться к случившемуся с научной беспристрастностью, я предпочел вынести суждение - и не раскаиваюсь в нем. Я квалифицирую деятельность авангарда как антигуманистическую и случившееся с миром под влиянием этого властного движения рассматриваю, как возвращение к языческим основам бытия. Я полагаю, что строительство мировых империй с неизбежностью связано с язычеством и материалом для такого строительства являются воля и насилие, страсть и власть, но ни в коем случае не любовь и не свобода. Авангард, по определению неспособный к производству духовных ценностей, исказил представление о ценностях. Авангард, рекрутировавший в свои ряды посредственностей, объявил их великими, а величие духовное отменил. Цивилизация, авангардом которой стало язычество, подменила собой гуманистическую культуру, постепенно изменила культурные ценности, заменив их на прямо противоположные. Таким образом, всякая политическая деятельность, направленная на торжество западной культуры, перестала быть гуманистической.

Я полагаю, что тот момент, когда общество предало живопись, явился поворотным пунктом. Антропоморфный образ, который веками утверждался живописью, свидетельствовал прежде всего о внимании к другому - к отдельному, автономному человеку, наделенному мыслями, чувствами, разумом и взывающим к сочувствию. То, что интерес к другому и к пониманию другого как отдельной ценности утрачен - говорит о многом. В конце концов, европейская христианская живопись есть воплощение любви, и утрата обществом гуманистической живописи означала то, что любовь перестала являться социальной добродетелью. Собственно говоря, жрецы нового мира принесли живопись в жертву прогрессу. Переход живописи - и воспетых ею добродетелей - в разряд антикварных реликвий неизбежно привел к тому, что общественной и культурной добродетелью сделались импульсы авангардного творчества - напор и право, а не любовь и закон. То, что культура сохранила фразеологию гуманизма как атавизм, не меняет положения дел. Декларированная в призывах и лозунгах, любовь исчезла из европейской культуры.

Случившееся в искусстве с неумолимостью произошло и в прочих сферах бытия: экономике, политике, производстве, образовании. Цивилизация сделалась самодовлеющей силой, она обзавелась собственной моралью и логикой развития. Рабочим инструментом этого процесса стало так называемое авангардное искусство. Историк, изучающий наше время, должен будет поставить простой вопрос: достаточные ли основания у цивилизации, производящей в качестве идеалов красоты и меры вещей - квадратики и полоски, претендовать на роль морального примера в мире? Выражаясь проще: если жрецы некоего общества приносят человеческие жертвы, можно ли надеяться, что влияние данного общества на прочие народы будет позитивным? Некогда христианская цивилизация кичилась своими моральными основаниями, оправдывала свое движение вперед, покорение новых пространств устойчивыми моральными ценностями; сохранилось ли за ней такое право? Данная цивилизация в промышленном, военном и научном отношении сильнее прочих, но разве это дает основания для морального поучения? И если ответ на этот простой вопрос на будет дан, любое директивное вмешательство в чужую жизнь, произведенное данной цивилизацией, останется просто насилием.

Впрочем, на это можно возразить, сказав, что Европа и западная идея всегда в кризисе - кризис есть условие существования Европы. В сложном объединении государств, партий, группировок все находится в постоянном движении и мутации. Были периоды относительной стабильности и периоды совершенной нестабильности. Легко рассматривать происходящее сегодня как очередной период нестабильности западной идеи, связанный в частности со смещением влиятельного центра западной идеологии из Европы. Также никто не сказал, что идея Запада и идея Европы - суть одно и то же. Да, борцам за свободу мнилось, что они борются за европейские ценности, а вышло, что за западные, и это не совсем одно и то же. Но, если разобраться, возможно, это ничем не хуже.

Идеология Запада имеет колониальный характер: Запад всякий раз достраивал свою историю задним числом, подгоняя события под идеальный проект. Яснее всего эта концепция видна в Ренессансе, произведения Микеланджело, великого историка и прожектера, предъявляют ее в сжатом виде. Концепцию Микеланджело сформулировать просто. Он принудил античность произвести на свет христианство - хотя в планы античности это не входило. Античность, собственно говоря, и так сделала предостаточно: в античном мире Христос родился - и это уже немало. Однако Микеланджело захотел, чтобы античное наследие стало христианским, он, если можно так выразиться, колонизировал прошлое. Он соединил Ветхий Завет и античную мифологию, наделил Саваофа характеристиками Зевса, написал свою версию истории, и эта история получила статус подлинной. Во всяком случае, многие миллионы людей поверили, будто такая последовательность - то есть не разъятая на части совершенная прямая, соединяющая мир Платона и мир неоплатоников, - существует. Наличие такой прямой исторической перспективы, т. е. непосредственное указание из языческих веков на христианский мир как на конечную инстанцию развития, является смелым допущением (можно предположить, что императорский Рим был убежден в собственной самодостаточности) - однако время Микеланджело нуждалось в таком утверждении, так требовалось сказать. И Микеланджело сказал. Версия Микеланджело была закреплена за западной историей.

В Риме просторные языческие храмы попирают душные христианские катакомбы; арки цезарей, термы и колизеи, дворцы власти и имперской силы делают еще меньше и уязвимее мученика за веру. Нигде христианство не чувствует себя столь уязвимым и беспомощным, как в соседстве с языческим великолепием. В таком окружении собор Святого Петра должен был не уступить Пантеону - ни размерами купола, ни твердостью воли. Величие языческого Рима требовало равновеликого ответа. И герои росписи капеллы собора не уступают колоссам имперской истории. Микеланджело прочел Ветхий Завет, как читают Илиаду, показал, что путь духа не менее геройская стезя, чем дорога триумфатора. Он сделал святых античными атлетами и одухотворил мышцы. Мощь распирает фигуры библейских старцев, сила заставляет бугриться их спины - утверждается, что это духовная мощь и нравственная сила. Микеланджело написал историю того рода, который соединил в себе античного героя и ветхозаветного праведника. Образ Моисея из Сан-Пьетро ин Винколи убедительно сочетает оба противоречивых начала. Ветхозаветный пророк предстает языческим царем - и это не компрометирует Завет, напротив, утверждает. Западный гражданин отныне может считать, что языческие цари и пророки счастливо соединились в его судьбе.

Краткая история христианства нуждалась в законодательном обосновании. Христианскому мученику, возможно, и довольно сознания того, что он прав, однако христианской цивилизации одной веры мало, ей требуется мощь, и ей недостаточно сознания правоты, ей требуется право. Это право и это торжество дал миру Ренессанс. Произведение христианского мира из синтеза Ветхого Завета и римского язычества, колонизация христианством великой языческой культуры - в этом пафос Ренессанса и задача Микеланджело.

Непонятным, однако, остается скрытый драматизм Микеланджело. Многие подражатели перенимали этот надрыв, не вполне отдавая себе отчет, что же именно они копируют - какого рода экстатичность? Драма, безусловно, присутствует, но отчего она возникает, не вполне ясно - разве победа и торжество столь уж драматичны? Микеланджело воспевает триумф - триумф веры, мощи, созидания, историчности - всего того, что сегодня ассоциируется с западной идеей, декларируя эти ценности, развивается западный мир. Однако, глядя на его героев, испытываешь смутное беспокойство - тем более смутное, что причин для беспокойства быть не должно. Хаос преодолен, непрерывное движение истории восстановлено, западный проект утвержден законодательно - так что же волноваться? Вряд ли эти здоровые детины опасаются мифических террористов.

Величайший художник христианской цивилизации Микеланджело заложил трагедию в самую основу произведенного им гибрида античности и христианства. Микеланджело - художник трагический, по надрыву и экстатичности его образов это представляется несомненным - однако его герои не ведают дефиниций добра и зла; могучие христианские святые, они наделены равнодушной силой. Создается закон бытия, но добро и зло не рассматриваются, ввиду ничтожности масштабов этих субстанций по сравнению с исторической миссией. Герои Микеланджело слишком крупны, чтобы разглядеть мелкие невзгоды мелких людей, они слишком значительны, чтобы кто-либо посягнул на их величие, они неуязвимы, но трагедия не в сиюминутном состоянии обращенного в христианство титана - трагедия в его исторической перспективе, во внутреннем противоречии его бытия.

Христианизация античности, предпринятая Микеланджело, с неизбежностью провоцировала и обратный процесс - паганизацию христианства. Невозможно приравнять силу духа к силе мускулатуры без опасения, что однажды огромный детина назовет себя наследником христианской морали на том основании, что у него трицепсы крупнее, чем у соседа. Не успел Микеланджело произвести свои генетические опыты, как начался обратный процесс: процесс языческого авангарда, объявляющий мощь - духовностью, силу - верой.

От Рубенса и Родена до современного автора гигантских инсталляций художники эксплуатировали концепцию Микеланджело. Укрупненные объемы, напыщенность и размах соединились в сознании с масштабом замысла. Однако ни пассионарность, ни патетика, ни сила не заменяют любви и способности сострадать. В отсутствии же таковых титаны остаются просто титанами, то есть огромными силачами, от которых наивно ждать добра. Парадоксальным образом, историческая концепция, защищающая титаническую мощь, может легко восприниматься как апология христианства, как прямое продолжение изначальной гуманистической идеи. Более того, именно в этой подмене и состоит миссия христианской цивилизации, оппонирующей прежде всего самому христианству.

Мыслитель Родена столь много физических сил отдает раздумьям, что невольно возникает подозрение, что процесс думанья для него мучителен и непривычен. Этот парень рожден для больших дел, только вот думать ему несвойственно. Крупные мясистые тела Рубенса стремятся куда-то, порой даже ввысь, но от соседства облаков небесной сущностью не напитываются. Атлеты соцреализма и Третьего рейха, конечно, появились на свет из языческих времен, но то, римское, язычество уже было колонизировано христианством - и вполне отделить одно от другого достаточно сложно. В сущности, голливудский культурист - правомерный наследник концепции Микеланджело, как ни обидно это сознавать. Бешеная мощь квадратиков и закорючек, что кружит голову современным творцам, может сослаться на мощь Микеланджело - и, увы, имеет на это основания. Микеланджело был великий гуманист и сделал человека центром вселенной. И, колонизируя языческое прошлое, он с неизбежностью привел к тому, что это прошлое получило равные права на колонизацию его самого. Как развивается дальнейшая жизнь титана - горы мышц, исполина духа, претендующего соединить в себе всю историю человечества, - Микеланджело знать не мог. Как поведет себя титан, вырвавшись из каменной глыбы, - непонятно. Вопрос еще проще: что жизнеспособнее - исторический проект или собственно история? Руководствуясь концепцией Микеланджело, исторический проект будет достраиваться историей сколь угодно долго - столько, сколько потребуется для жестокой силы, желающей присвоить себе духовный авторитет.

Дальнейшая жизнь этого проекта, воплощенная в трагедиях, преступлениях и войнах, касается уже не только Микеланджело и западной идеи, но и всего мира - в том числе и тех, кто не вправе считать себя наследниками произведенной исторической селекции. Будет ли предложенная концепция истории вполне христианской (то есть милосердной) или вполне языческой (то есть властной), художник предугадать не мог. Он сделал шаг, необходимый истории, но ощущение трагедии и горя не покидали ни на минуту великого Микеланджело, певца победы и триумфа.

Собственно, единственным, что служит отправной точкой для сопротивления властному язычеству, является чувство трагического - оставленное Микеланджело как инструмент познания. Оставлена возможность воспринимать случившееся как трагедию - и всякую отдельную судьбу следует видеть как трагедию. Мир и цивилизация могут праздновать радостную победу - но пока присутствует чувство трагического, эта победа не будет окончательной, и каждая маленькая жизнь, которая была сметена во имя больших свершений, будет требовать понимания и защиты, и эта маленькая жизнь будет ждать своего портрета, равного по значению властным колоссам.

Опираясь на чувство трагического (и неизбежно связанные с ним понятия любви и жертвы), возникнет новое изобразительное искусство, гуманистическое искусство рисования - которое опровергнет современное языческое состояние общества. Точно так же, как художники оказались той разрушительной силой, которую цивилизация использовала для своих властных целей, - станут они теми, кто воспрепятствует торжеству этой силы, ее победоносному напору. Придет время, и снова осознают ценность человеческого взгляда, важность движения руки, величие лица. Придет время, и люди перестанут стесняться того, что они люди и наделены человеческими, а не титаническими свойствами. Придет время, и человеческие образы заменят квадраты, лица появятся вместо закорючек, люди снова научатся видеть друг друга, любить и сострадать беде другого. Тогда снова появятся картины и книги, отмененные за ненадобностью. Тогда снова возникнут роман, и портрет, и значение каждой отдельной судьбы. Нет ничего, кроме искусства, что могло бы совершить этот поворот. Значит, надо снова научиться держать в руках палитру и кисть, снова научиться видеть и снова учиться рисовать. И значит, надо сказать об этом отчетливо.

II

Есть еще одна причина, заставившая меня писать хронику. В своих картинах я старался нарисовать свою жизнь день за днем, написать красками хронику событий. Я взялся за перо, чтобы уточнить то, что было нарисовано. Я постарался написать эту хронику так, чтобы объяснить людям, мне дорогим, что происходило со мной в эти годы и почему было так, а не иначе.

Я записал эту историю так, как она случилась, описал свои поступки по возможности точно. Я сделал это, прежде всего, для любимой мною Лизы Травкиной - это запоздалый отчет о прожитых годах, о странном и нехорошем времени. Жизнь прожита, ее ничто отменить не может, случилось так, как случилось, - и я не прошу прощения за сделанное. С годами я понял, что такое любовь: это право защищать того, кого любишь, быть рядом, держать за руку. Думаю, что это чувство не имеет отношения к страсти и уж точно не связано с ревностью и обидой. Это частный опыт и очень скромное знание. Однако другого у меня нет: мне понадобилось много слов, чтобы выговорить эту простую вещь. Для того чтобы рассказать маленькую историю, мне потребовалось рассказать историю очень большую - но иначе не получалось.

III

Скоро, я знаю, молодой и беспристрастный историк станет описывать наше время - то время, которое в ослеплении и гордыне посчитало себя неуязвимым для анализа. То, что наше время было объявлено иными интеллектуалами «концом истории» - есть лишь попытка вывести данный отрезок времени из-под суда; так депутатская неприкосновенность делает жулика неуязвимым для правосудия. Однако это не поможет - история будет написана. Историк подойдет к листу бумаги спокойно, не отягощенный обидами, свободный от пристрастий. Он не будет лебезить перед сильными, не станет искать покровительства. Он не будет зависеть от мнения просвещенной толпы. Он не станет врать. Его целью будет одно - понять, почему с людьми сделали то, что сделали. Он разыщет все: детали, подробности, планы, факты - и свяжет их воедино, и ничто не останется без ответа.

Настоящая хроника написана для того, чтобы облегчить такому историку работу; эта хроника пригодится для большой книги, которую напишут про наше время. Историку потребуется сделать то, что делать практически разучились: связать воедино экономику, науку, искусство, политику, идеологию - и дать общий портрет цивилизации. Потребуется найти простые и внятные объяснения тому, отчего христианская цивилизация девальвировала те ценности, что были основанием для ее строительства. Чтобы произвести подробный анализ, можно будет начать с любой точки, но связать явления воедино - необходимо.

Такой историк очень скоро появится. Работа, сделанная мной, - лишь черновик его будущего труда.

IV

Основным противоречием (именно поэтому двигателем) экономики западного мира, а следовательно и цивилизации, - является противоречие между политикой неограниченных кредитов и свободной банковской деятельностью.

Под свободной банковской деятельностью имеется в виду развитие банка, не поставленное на службу интересам государства. Государство подчас (почти всегда) заинтересовано в экстенсивном развитии, ставящем политику сбережений под вопрос. Экономическая политика, проводимая в расчете на увеличение сферы влияния, на получение новых внешних должников и рынков, почти неизбежно нуждается в эмиссиях, в создании дополнительных инструментов без покрытия, в допечатке банкнот, в финансовой интервенции, в инфляции - то есть в действиях, в каких заинтересован не сам банк и не его вкладчики, но государство, к которому банк относится.

Банк есть серьезнейший институт западного общества, ограничивать его деятельность - значит поставить завоевания западной цивилизации под вопрос. Институт банка как он задуман есть институт хранения; в сущности, можно уподобить банк - культуре. Политика банка (как и существование культуры) строится на том, что вкладчик в любое время может получить свой капитал в частное пользование, и банк ответственен за хранение этого капитала. Доверие вкладчика банку есть основа экономики, вкладчик неохотно принимает от банка расписки, не покрытые реальными ценностями, он стремится расписки и чеки обналичить. С другой стороны, банк существует до той поры, пока ему доверяют: если недоверчивые вкладчики разом изымут свои сбережения - финансовая система прекратит существование; также если банк откажется им сбережения выдавать - финансовая система придет в негодность. Взаимное соблюдение договора положено в основу финансового могущества. Так и человек, принадлежащий определенной культуре, рассчитывает на соблюдение определенных культурных норм. Западная культура некогда гарантировала человеку набор ценностей, на которые он вправе рассчитывать по факту принадлежности к этой культуре: милосердие, понимание, сострадание, величие, значительность и т. д. Ценности эти помещены в надежное хранение, они удостоверены расписками искусства, цивилизация за них несет ответственность. Всякий раз, когда вкладчик обращается в музеи и библиотеки, он получает косвенные подтверждения того, что основной институт все еще функционирует и положенное ему количество понимания и добра существует и хорошо защищено. Цивилизация в известном смысле служит порукой тому, что авантюрные спекуляции не сведут накопленное - к нулю. Любые внешние интервенции (даже если они и противоречат по духу содержанию уставного капитала) базируются на том, что уставной капитал в свой значительности не оспорен, но преумножается. Институт банка, по самому своему смыслу, противен безответственным спекуляциям, которые могут привести к потере вложений.

Банки, квалифицированные как плохие, иногда следуют путем авантюрных спекуляций, но банк хороший этого не сделает. Однако для всех банков правило одно: успешный банк живет успешными клиентами - число таковых ограничено. Хорошим клиентам банк выдает кредиты, имея от клиентов твердое обеспечение данных кредитов. Ирокез не может быть вкладчиком и кредитором христианской культуры и не вправе требовать от нее понимания, поскольку со своей стороны понимания в нее не вложил. Кредит, собственно говоря, должен быть обеспечен с двух сторон: доверительные двусторонние отношения - основа социальной конструкции и ее ограничение. Уязвимость конструкции в том, что банк, увеличивая свои капиталы, идет на некие производственные риски, вкладывая средства в проблемные предприятия, выходя за границы гарантий. И эти риски тоже можно понять. Если цивилизация в целом желает развиваться, она должна стремиться к тому, чтобы сделать клиентами банка всех, даже тех, кто не имеет сегодня ни гроша. Так цивилизация, расширяя свои границы, провозглашает своей целью не подавление соседей, но привлечение их к основным цивилизационным (т. е. культурным) ценностям. Выдавая новым оккупированным территориям кредиты, цивилизация делает как бы долгосрочные культурные инвестиции. Придет пора, и дети нового клиента отдадут долг, дети ирокеза получат образование в Гарварде и будут исправно служить институту христианской цивилизации. В том числе можно взимать долг природной рентой, социальной покорностью, разными видами услуг. На это банк (и государство, поддерживающее банк, живущее его прибылью) и рассчитывает. Чем сильнее банк, то есть чем прочнее и уважаемее традиция, тем больше возможностей использовать его не как реальную, но как символическую силу. Чем надежнее и более уважаема данная культура, тем больше возможностей у цивилизации раздавать кредиты и помещать на рынок расписки без реального обеспечения. Рано или поздно (надо надеяться на это) символы вернутся в общество, обернувшись реальными товарами, реальным участием в культуре. Впрочем, поскольку мир достаточно обширен, можно относиться к символическим кредитам как к полноценному капиталу, перезакладывая собственно символ, - размах интересов это провоцирует. Так, например, захватив одну территорию, можно двигаться к другой, осуществляя новое кредитование под залог недавно оккупированной территории. Политика фидуциарных кредитов, т. е. кредитов, не имеющих реального покрытия, - достаточно рискованная политика - есть действенное средство, превращающее окружающих в должников. Непонятно, впрочем, на каком основании взимать с них долг, коль скоро собственные обязательства по отношению к ним выполнить затруднительно. Ситуация взаимного долга, исключающая возможность возврата долга обеими сторонами когда-либо, и есть реальное следствие такой интервенции. Предполагается, что в ходе новых кредитов произойдет взаимозачет, рост колониального производства догонит инфляцию и финансовая ситуация стабилизируется. Впрочем, если аппетиты финансовой интервенции неограниченны, этого не произойдет, долги будут переписываться по цепочке. Это может оказаться невозможным и по другой причине - банк будет признан банкротом.

Ситуация, при которой весь мир оказывается в неоплатном долгу у западной цивилизации, признается как прогрессивной, однако не дай бог, чтобы все новые клиенты банка потребовали обналичить свои расписки. Ни милосердия, ни сострадания, ни величия, ни ясности цели, ни значения отдельной личности (того, что было провозглашено уставным капиталом культуры) выдать им не собираются, да и не могут. В условиях постоянной финансовой интервенции допечатано безмерное количество банкнот и роздано неимоверное количество кредитов - но покрыть этот кредит решительно нечем. Собственно банковское дело от такой политики страдает. Банк, который не в состоянии покрыть свои обязательства, либо должен объявить себя банкротом, либо перейти под государственное покрытие - тем самым ликвидировав непосредственную ответственность перед вкладчиком. Так теряется основная константа западной культуры: интимное отношение человека к традиции, персональный долг культуры по отношению к каждому. Вкладчик не может снять своих средств в банке, но он должен поверить в государственную политику необеспеченных кредитов, иначе говоря, он должен доверять отныне не самой культуре, но цивилизации, культуру представляющей. Этот процесс передачи полномочий культуры - цивилизации и есть то, что в экономических терминах описывается как государственный контроль над банковским делом. Такие кризисы уже случались неоднократно (любое имперское развитие их провоцирует), они могут завершиться как революцией (т. е. ситуацией, когда вкладчики требуют обналичить кредит), так и признанием государством несостоятельности банковских гарантий. Государство может принять на себя долги банка (как оно поступает в случаях дефолта) и выдавать гражданам сбережения по иным, самим государством обозначенным стандартам, но это уже не будет иметь отношения к банковской деятельности. Уже не культура и ее ценности (музеи, библиотеки, принципы морали и т. п.), а закон выживания цивилизации диктует условия обществу. Иными словами, экстенсивный характер развития цивилизации ведет к внутренним изменениям самой культуры, так же как усиление интервенции государства на рынках заставляет государство встать над банком и лимитировать развитие банковской системы.

Выражаясь проще и короче, противоречие развития состоит в следующем. Банк существует одновременно и как финансовый институт государства, и как место доверительных отношений банкира с вкладчиком. Культура существует одновременно и как мотор цивилизации, и как сфера накопленных общечеловеческих ценностей, принадлежащих каждому. Ради движения вперед одна из ипостасей приносится в жертву. Государство заинтересовано в использовании банка как финансового института, цивилизация заинтересована в использовании культуры как мотора. И в том, и в другом случае интимный характер отношений с вкладчиком (то есть то, что служило главной характеристикой западного общества) утрачивается.

В ходе экстенсивного развития теряется гарантия того, что общество воспроизводит себя в виде, тождественном первоначальному замыслу. Кредит, выданный одним обществом другому, по замыслу, сулил увеличение территорий того общества, которое давало кредит. Однако если в ходе операции и по причине этой операции само это общество перестало быть собой - то ради чего афера была затеяна?

V

Хроника подошла к концу, осталось рассказать немногое.

В частности, следует рассказать о представлении, данном, как и было обещано, в Большом театре - знаменитом бенефисе Сыча и хорька.

Представление действительно состоялось через месяц после мрачных событий, описанных выше. Сыч к тому времени вышел из больницы, и даже хорошее настроение будто бы вернулось к нему. Он радостно жал руку Ситному, обнимался с Леонидом Голенищевым, доставившим к Большому театру грузовик коллекционного бордо, троекратно расцеловался с Ростроповичем и, по обычаю маэстро, тут же выпил с ним на брудершафт и перешел на «ты». Ростропович привез с собой именитых друзей, которые тут же и были представлены Сычу: герцог Кентский - пьяный человек с растрепанной бородой, который назвался Мишей и, достав из кармана бутылку, сделал добрый глоток; музыкант Элтон Джон - полный пожилой мужчина, одетый в розовое трико, обшитое рубинами; президент торгового дома «Гермес» - старик, распространяющий вокруг себя тяжелый запах духов; и генеральный секретарь ООН Кофи Анан, его обязанности в качестве главы Организации Объединенных Наций свелись до минимума, но открывать концерты еще позволяли.