Роза Кранц и Голда Стерн мертвы 5 страница

- Обидно, конечно, - сказал Струев, - такие уж они мерзавцы неблагодарные. Но ничего не поделаешь, требуется гадов простить. Есть такие неприятные особенности в нашей профессии. Ты ведь защищать совесть хотел, затем и наладил свое производство. Так терпи производственные травмы. Рабочий терпит, если его задавит на шахте. Рыбак терпит, если лодка тонет в море. Терпи и ты. Это - твоя профессия. И она до тех пор имеет смысл, пока ты ее не ставишь выше профессии шахтера.

- Шахтеры не нужны больше, - сказал Кузин.

- Точно! Не нужен уголь, сейчас нефть в цене. Случился поворот на рынке. Шахты стали закрываться, а количество образованных менеджеров увеличилось в сто раз. И разве только менеджеров? А издатели? А писатели? Одних художников, - с отвращением сказал Струев, - не сосчитать. Сформировался класс, который пролетариат задавит. У интеллигенции есть свои орудия производства, она производит свой продукт - культуру. У нее появилось классовое сознание, корпоративная солидарность. Она осознала себя передовым классом - ведь антиисторическая роль крестьянства уже доказана, свою позорную роль пролетариат уже сыграл. В современном мире, где обработка мозгов важнее обработки полей, - кто гегемон истории? Интеллигенция осознала историю общества - и в этом особенность класса-гегемона - как свою собственную историю. Интеллигенция правит миром! Худо ли?

- По-моему, - сказал Кузин, - совсем не худо. Но это - утопия.

- Нет, - сказал Струев, - даже не утопия. Кто ж ей даст. Холопом родился, умрешь холопом. Кто рынком правит - тот и будет править всегда, просто хозяин приказчика поменял. Рабочий класс размылился - производство изменилось. Тогда пригодилась интеллигенция - ей дали покомандовать. И дали безбоязненно: как планы ни строй - а лучше плана, чем подчиняться начальству, не придумаешь, это у тебя, Борис Кириллович, в крови. Дали тебе поиграть во власть, а ты что сделал - отдал страну всяким балабосам и дупелям, не тебе же самому возиться, проценты считать. А балабосы с дупелями набрали полные мешки и думают, кого бы сторожем их добра поставить? Никого лучше, чем гэбэшника в погонах, - и не придумать. И ты, Борис Кириллович, этому обстоятельству рад - тебе ответственности меньше.

IX

Борис Кириллович слушал Струева, и непонятное волнение охватывало его, и против воли он пришел в возбуждение. Он был умнее Семена Струева и знал значительно больше, и лучше мог бы описать все то, что произошло. История шла криво, но она шла все-таки, и движение истории Кузин мог видеть яснее, чем его наивный собеседник. Когда Струев говорил, Кузин готовил ответные реплики, но, совсем было изготовясь их произнести, все же не произносил. Он знал, что Струев говорит только часть - и малую - того, что можно было сказать, того, что сказать следовало. Он знал также, что из данной ситуации выход существует только один - неустанная духовная работа, труд над книгой которая была задумана как продолжение первой, работа над новым трудом, который, может быть, сумеет хоть несколько, но изменить положение дел. В чем выражается сострадание, хотел спросить Кузин, в том ли, что ты даешь народу, то есть многим бесправным и безъязыким, пример духовной работы и показываешь им, что есть иное измерение жизни, - или в том, что ты разделяешь бесправную жизнь народа? Что, в конце концов, принесет больше пользы? Но он не спросил этого, поскольку сам себе мог ответить, что духовная деятельность приносит больше удовлетворения ему самому, чем тем, кого он хотел бы этой деятельностью обучить. Что они должны обучиться, Кузин не сомневался, он не сомневался, что в обучении благо и что он, Борис Кириллович, лучше, чем кто- либо другой, может это благо создавать. Существует бесконечный учебник жизни, и каждый гуманист вписывает туда новую задачу для начинающих, вот и все, что следует однажды понять, - но неожиданно Кузину пришла в голову мысль, что он пишет задачи в том учебнике, где в самом конце уже давно приведен ответ - и этот ответ написан не им. И ответ этот, по всей вероятности, гласит, что обучать этих учеников не имеет смысла - их все равно раньше употребят по какой-то иной надобности, и обучение им не пригодится. Можно ли обучать тому, что востребовано не будет? Можно, сказал себе Борис Кириллович, и даже необходимо. Потому необходимо, что процесс обучения важен сам по себе, вне зависимости от результата. Так и врач должен лечить больного, даже если знает, что больной все равно умрет. Надо продолжать сопротивляться недугу - социальному, телесному, умственному - безразлично. Надо вливать лекарство в умирающее тело просто потому, что сопротивление докажет возможность жизни. Надо продолжать работать, даже если все против тебя. И каста врачей может быть презираема за то, что не спасает от смерти - хотя она смерти противостоит. Но у них нет выбора, подумал Борис Кириллович, они, даже если бы захотели, не смогли бы отменить биологический закон, и, в общем, наличие смерти врачей скорее устраивает, дает верное рабочее место. Но если бы выбор существовал у обучающего: изменить ответ в учебнике и сразу подсказать его ученику - или продолжать обучать правилам, которые не работают, что тогда? Но и тогда, сказал себе Борис Кириллович, следовало бы все равно медленно обучать и воспитывать, потому что неуклонный трудный путь социального развития надо пройти постепенно. Ничего из того, что пришло ему на ум, вслух Кузин не сказал.

Струева он спросил:

- А ты что предлагаешь? У тебя есть план?

И Струев сказал в ответ:

- Есть.

- Неужели ты думал, что я соглашусь на авантюру? - спросил Кузин. Просто так спросил, из любопытства.

- Какая на тебя надежда.

- А что ты собираешься сделать?

- Убить Лугового.

- Как ты сказал?

- Лугового Ивана Михайловича - убить.

- Как это - убить?

- До смерти.

- Умнее ничего не придумал?

- Придумал кое-что еще.

- Ты сумасшедший. Понимаешь сам, что говоришь?

- Понимаю, разумеется. Мера неприятная. Но необходимая. Сделать это желательно сегодня.

- Сегодня?

- Часа через два.

- Часа через два?

- Примерно.

- У тебя и время рассчитано?

- Рассчитано, - сказал Струев.

- А зачем, - спросил Кузин, - тебе его надо убить? Он старый - сам умрет.

- Зачем стреляли в губернаторов? Зачем бросали бомбы в царей?

- Зря бросали, - сказал Кузин.

- Нет, - сказал Струев, - не зря. Бросали, чтобы показать, что всякая сволочь под Богом ходит. Не век им самим убивать. Конечно, природой не они, а все остальные назначены на истребление. Можно сказать, что народ специально существует, чтобы его бить. Если Бог хотел иного, он бы не создал этих овец. А раз он их создал, надо их стричь. А после того как пострижешь, надо резать. Верно? Вопрос в том, принимаешь ты это - или нет.

Кузин промолчал.

- Раз их стригут, а ты не мешаешь их стричь, значит, ты все равно что стрижешь их тоже. Правда?

Кузин промолчал.

- Кстати, можно договориться, чтобы и тебе досталось немного шерсти. Пока овец стригут, можно сидеть в стороне и даже получить прибыль. Ты всегда так и делал. Но когда начнут резать, мясо тебе брать станет стыдно.

X

- Для нас, русских, - сказал Кузин рассудительно, - справедливость и беззаконие - синонимы. От власти добра не ждем - решаем дело насилием. Зададимся вопросом: куда это приведет?

- Недурно бы дождаться Нюрнбергского процесса - так ведь не дождемся никогда, - сказал Струев, - придется своими силами.

- Вне закона, - сказал Кузин устало, - справедливости быть не может. Соблазн великий, но это тупик. И Библия, и Платон - в основу общества кладут законы. Необходима скрепа цивилизации.

- А если закон меняется каждый год, если власть и закон - одно и то же?

- Существует мораль, - сказал Кузин, - это внутренний закон, который ни игра на бирже, ни игры комитетчиков не отменят.

- Скажем, если банкир Щукин - вор, значит, руководствуясь моралью, его следует наказать. Как быть, если закон этого не делает?

- Мне неизвестно, вор он или нет, - сказал Борис Кириллович и покачал головой: уж коли стоять на стороне закона, то приходится соблюдать его букву - не видел, как брал, стало быть, не могу знать, брал или нет.

- Отчего же неизвестно? Известно. Он не добывал руду, не строил заводы - ему просто отписали уже существующее добро. Люди сообща строили дом, а потом его отдали десятку прохвостов. Если нечто принадлежало сразу всем, а один человек это забрал себе - он вор или нет?

- Кому - всем? О каких людях ты говоришь? Надо еще суметь стать человеком, не так это просто! Надо суметь подняться над природой варварства, над стихией! Не будем, - сказал Кузин, значительно погрозив пальцем, - не будем уподобляться большевикам. Да, говорят, что олигархи взяли народную собственность. Однако народу все равно ничего не принадлежало. Зададимся вопросом: разве плохо, что у так называемой народной собственности появился хозяин? Я предпочитаю, чтобы за нефтью и газом присматривал рачительный хозяин - а не безликое государство.

- Почему безликое? - удивился Струев. - Наше государство - с человеческим лицом. Рожи Щукина, Кротова, Левкоева - чем не лики? Вот был завод - государство задаром его отдало в собственность Щукину, а спустя пять лет государство выкупает этот завод у Щукина за пять миллиардов. Получается, что государство само у себя купило завод за пять миллиардов (правда, на те деньги, что были изъяты у населения) - и деньги эти ушли за границу, на частные счета. Схема проста - народные средства конвертируются в собственность узкого круга лиц, который представляет государство.

- Я историк культуры, - сказал Кузин грустно, - и склонен допустить, что у государства были основания так поступить. Требовалась радикальная ломка традиций. Вероятно, это не вполне честно, не берусь судить. Важно общее направление. Петр Первый не был ангелом, но следует различать личность Петра - и ничтожество Брежнева. Интересы у них разные.

- Государство имеет один интерес: банальный интерес управления людьми. Иногда этот интерес называют властным, а иногда - цивилизаторским. В первый раз, что ли? Устроено просто: в России сто сорок миллионов человек, из которых сто тридцать миллионов обслуживает десять миллионов, вот и все. Они, эти сто тридцать миллионов, и есть недра России, ее энергетические ресурсы, ее топливо. И расходуются они, как нефть и уголь - сгорают, чтобы обогреть десять миллионов начальников. Что будет с этими ста миллионами - неинтересно; всегда будет одно и то же - повкалывают, да и сдохнут от пьянства и холода. Интересно, что будет с десятью миллионами привилегированных, вот где проблема российской истории: по-французски они будут говорить - или по-английски? На «Чайках» будут кататься - или на «Мерседесах»? В церковь станут ходить - или в партком? Инсталляции будут покупать - или иконы в красный угол вешать? И оправдания такого порядка придумывают сообразно ситуации: то монархия, то коммунизм, а сегодня - путь в цивилизацию. Оправдать такой порядок - задача идеологии, вот ты и стараешься, про цивилизацию пишешь. Раньше из Ленина цитаты вставлял? Не отмахивайся - помню. А теперь кого цитируешь? Платят нормально? На конференции зовут?

- На конференции, - сухо сказал Кузин в ответ, - меня приглашают отнюдь не правительственные чиновники, но западные ученые. И платят до обидного мало. Унизительно положение российского профессора! Зовут меня те, кому небезразличен конфликт цивилизации и варварства в нашей стране. Существуют люди, которым важно мое мнение! Вот Клауке, например!

- Еще бы, - сказал Струев, не взглянув в сторону Клауке, - проблема важная! У нас главный варвар - российский народ, его надо на место поставить, а на это денег не жалко. Банкир Щукин, человек цивилизованный, тебе зарплату за это и платит. Из тех средств, что изъял у варваров.

- Щукин мне ни копейки не заплатил! - резко сказал Кузин. - Ты посчитай лучше, что тебе разные богачи платили! Знаю про твои зарубежные счета!

- Щукин тебе не платил. Платило Открытое общество, которому платил Ричард Рейли, который брал у Щукина нефть и месторождения, а ему давал власть над мужичками в Тюмени, - вот и все. Твои деньги не пахнут, правда, Боря? Тебе профессор в Бостоне аккуратные купюры платил, тебе чистенький мальчик деньги в окошко выдавал, а мальчик ведь не виноват, не так ли? Щукин - вор, понятно. А милые мальчики, что сидят в его офисе, - они кто? Менеджер, которому Щукин платит официальную зарплату за то, чтобы менеджер приумножал награбленное, этот человек - вор или нет? На нем есть вина или он не виноват? Менеджер сам не крал, он только получал ворованные деньги в качестве вознаграждения за то, что стерег ворованное добро, - вот и ответь мне, поборник закона: является менеджер соучастником кражи? Банкир принимает на хранение ворованное - так скажи: хранитель награбленного - он виноват или нет? Как в законе прописано: соучастник преступления - преступник? А западные просвещенные учителя наши, честные скупщики краденного, - они виноваты или не очень? А те идеологи, которые это воровство узаконили, - они виноваты или не сильно?

- А ты свои деньги откуда брал? - спросил Кузин зло, и даже вздрогнул от ярости - он представил себе размеры гонораров Струева. Рассказывали люди осведомленные, какими суммами оперирует Семен Струев. Даже Гриша Гузкин, хоть и отмечал свое финансовое первенство, но говорил о струевских сбережениях. Гузкин намекал, что Струев пользуется советами банкира, порекомендованного ему Гузкиным. Откладывает, копит, хитрец, и квартиру, небось, присмотрел себе в цивилизованном мире. Кузин побурел лицом, обида плеснулась в его мясистой груди. Ишь, лицемер, корит деньгами его, нищего профессора, а сам купается в банкнотах. - У тебя что, деньги чище?

- Оттуда же и я брал, - сказал Струев. - Откуда же еще? Грязные деньги. Других денег нет, не придумали. Правда, я не писал оправданий для подлецов, не подводил под воровство теоретическую базу. Правда, я не радовался тому, что ввели новый закон, как обирать мужика. Правда, я не говорил себе, что заслужил ворованное честным трудом. Правда, я не гордился тем, что попал в число избранных, тех, кто берет деньги по праву цивилизованного. А в остальном ты, Боря, верно говоришь - и я такой же вор, как ты. Хотел набрать побольше - и смыться. А потом понял: не очень это здорово получается. За свои деньги я отвечу. А ты - за свои - ответишь?

- Перед кем я должен отвечать? - крикнул бурый от ярости Кузин. - Перед тобой, что ли? Праведник! Набрал капиталов, а мне за три копейки отвечать?

- А ведь ты просто трус, Боря. Вот в чем дело. Всегда был трусом.

- Я - трус?! - И Кузин сделал шаг вперед. - Я сказал и написал такое, за что славянофилы меня распнут! Я - трус?!

- Неужели ты что-то храброе в жизни сделал? Ленина пинал, когда разрешили. Сталина хаял, когда можно стало. А раньше тихо сидел, зарплату институтскую берег. Всегда будешь с тем, кто сильнее - лишь бы не ошибиться, кто сегодня главный. Сначала ты растерялся - никуда служить не зовут, опасливо тебе стало. А поманили на службу - ты и пошел. Помнишь, раньше ты от иностранных корреспондентов убегал: думал, в профкоме узнают, выговор влепят. Это уже потом ты не от них, а за ними бегал: боялся, не догонишь. А теперь - ты погляди, Боря, - они уже у себя чистку проводят. Расчищают рабочие места для верных. Отработанный материал - в расход. Розу Кранц посадили - ты за нее бороться пошел? Ну, плакатик бы нарисовал, - да и на улицу вышел, хоть какое-то дело.

- Почему я должен вмешиваться в отвратительную историю? Меня криминальные истории не касаются! Речь идет о мошенничестве!

- Но мошенничество и есть главный двигатель государственного строительства - иного двигателя нет. Если все развитие осуществляется путем мошенничества в особо крупных размерах - зачем же от мелкого мошенничества нос воротить?

- Демагогия!

- Ты мужчиной, Боря, никогда не пробовал быть? Конечно, трудно. Зато интересно.

- Требуется строить правовое государство, - сказал Кузин, цедя слова, - и работа эта не простая. Кто-то крадет. Кто-то впадает в соблазн. Мы движемся к цивилизации, идем быстро, потери неизбежны. Общими усилиями строим правовое государство - это я считаю единственным мужским поступком в России. А бандитизм и бесовщину - отвергаю.

- Правовое государство или не правовое - какая разница? Государственное право к людям не относится.

- Нет уж, извини! Строить внутренний Рим в окружении варваров - непростая задача! Что касается меня, я предпочитаю радикулит демократии - раку тоталитаризма. - Кузин сам почувствовал, что высказался несколько высокопарно, но, впрочем, и момент был ответственный - требовалось пафосное высказывание.

- А я думаю, - сказал Струев, - что разницы никакой нет. Один врач ставит один диагноз, а другой врач - другой диагноз. Бывают такие случаи: думают, что боли от радикулита, а это уже метастазы.

- Метастазы! - сказал бурый Кузин. - Я занят тем, что выжигаю метастазы из сознания людей. Я - врач, спасающий общество.

- И кого же ты спас? Бабок, у которых сторговали квартиры по пять рублей, чтобы продать за тридцать тысяч? Областных следователей, которых областные бандиты запугали и купили? Кооператоров, которых пустили в расход? Они все твоего вранья начитались, Боря, - про средний класс и благородную наживу. Ты их спасал? А может быть, ты спасал комсомольских активистов, которые теперь живут на Багамах? Впрочем, - добавил жестокий Струев, - разумный врач должен разумно выбирать пациентов: ниже секретаря райкома ты, думаю, не практикуешь.

- Ты лжешь! - ответил Кузин. - Тебе надо найти виноватого, и легче будет, если виноватым окажусь я. Но ты сам знаешь, что соврал, - медалей от государства я не получал. Я обличал несправедливость, где мог! Мы оба увидели раковую опухоль - тогда, давно. Только ты решил убить пациента, чтобы уничтожить рак, а я - врач: я стараюсь больного лечить.

- Рак есть всегда, - сказал Струев. - Государство живет за счет общества, как рак живет за счет организма, - другой пищи не имеет. Штука в том, что как только сдохнет организм - и рак тоже сдохнет. Поэтому государство вынуждено поддерживать общество, рак не спешит, ест народ медленно. Так государство и расширяло Россию - толкало ее вправо и влево: ему же на ней, толстомясой, надо жить, оно себе пищу готовило. А сейчас понятно стало - не спасти уже общество, отмерен срок, а раз так, то и рак стесняться перестал: жрет в три горла, торопится. Жрет - и переживает: ведь и сам он умрет, когда до костей проест народ; закопают общество, и его закопают. И что же раку остается делать? А только одно - растащить организм на части, продлить агонию. Распадется это государство на два, на три, на десять, лишь бы хоть на день, да пережить поганое варварское общество. Раньше мы с тобой кормили рак тем, что служили обществу, - а теперь должны служить непосредственно раку: ничего другого не осталось. Ты на это рассчитываешь, Боря?

- Нет, - ответил ему Кузин, - я рассчитываю на другое. Я рассчитываю на то, что мои статьи, книги, выступления - рано или поздно сформируют в России свободную личность. Я рассчитываю на то, что неустанное учительство - а именно учителями народа и были Чернышевский, Герцен, Достоевский; я и себя причисляю к учителям, - когда-нибудь себя оправдает. Не бесплодные одноразовые подвиги, а ежедневное кропотливое образование - вот на что я рассчитываю. Я рассчитываю на то, что если я буду на стороне закона и права (пусть даже этот закон извращается подлыми правителями), то и мои читатели приучатся уважать закон. Тогда Россия встанет на исторический путь развития. И ничего важнее для будущего России я не знаю.

- Что ты, Боря, - сказал Струев, - о какой России ты говоришь? Ты Подмосковья толком не знаешь, при чем тут Россия. В Одинцовском районе, в сорока километрах от города, в деревне Грязь застрелили мужика - и нет надежды на закон. Какой закон, если все разумно распродано в рамках личного обогащения? Следователю надо кормиться, и прокурору детей на каникулы надо слать. Застрелили парня, как собаку, и бросили в канаву - во имя логики первоначального накопления, к вящему торжеству морали Запада.

- При чем здесь Запад! - сказал Кузин. - На Западе как раз мужик бы уцелел. Всегда так в России было, и западные идеи тут ни при чем. Сам виноват - связался с ворами.

- Верно. И дела до него истории нет: не диссидент, не интеллигент, не банкир, не еврей - сам виноват в своей судьбе, пьяная скотина.

- Бесправная страна, - согласился Кузин и кстати вспомнил свои беседы с депутатом Середавкиным: тот тоже сетовал на криминогенную среду. Кузин скорбно развел крепкими руками. - Такая у нас страна. Тебе до этого алкоголика какое дело? - спросил он.

- Дело простое. Его смерть я вам не прощу. Не прощу ни тебе, ни Луговому, ни Тушинскому - не прощу вам деревню Грязь и этого мужика, сдохшего в канаве. Не прощу того, что вы двадцать лет ему врали, что он свободен, а сами лебезили перед его начальством - перед префектами, директорами и банкирами, - они полезнее в деле образования. Вы знали прекрасно: случись что - мужик окажется крайним, ему никто не поможет. Внушили мужику, что он освободится, если будет ишачить на новое начальство, - точно так же, как когда-то сделали большевики. Вы повторили то же самое, но циничнее, без пафоса. Сами не убивали, нет, и мужику все одно - подыхать. Но вы его смерть узаконили и назвали победой прогресса, а с его убийцами шампанского тяпнули на конгрессе в защиту культуры. И этого я вам не прощу, сволочи.

- Я ничего про эту смерть не знаю и в деревне Грязь не бывал. А ты в этой деревне, подозреваю, оказался случайно, - сухо ответил Кузин. - Вероятно, поехал на пикник с девочками и ужаснулся мерзости русского быта. Так часто бывает с художниками.

- Верно, - сказал ему Струев, - бывает. И со мной было именно так. И вот что я решил. В стране, где выдумывают теории, чтобы оправдать то, что десять миллионов живут за счет ста тридцати миллионов, я буду на стороне большинства. Не потому, что большинство право. А потому что надо быть со слабыми. Не потому, что теории глупые. А потому, что быть паразитом и трусом - противно. Потому что теории выдумывают здесь для того, чтобы пролезть в число управляющих. Любая цивилизаторская теория здесь - это оправдание паразитизма и разрешение начальству дальше гробить народ. Русский европеец - это опричник.

И Борис Кириллович Кузин, прекрасный полемист и оратор, Кузин, который мог бы сказать, что его «Прорыв в цивилизацию» написан именно против произвола и опричнины, - Кузин ничего не ответил.

XI

Струев сказал:

- Конечно, жизнь интеллигента стоит дороже, чем жизнь овец. Но жизнь все равно подходит к концу. Тебе теперь сколько? Пятьдесят пять?

Кузин не ответил.

- Вот и мне столько же. По-моему, стоит рискнуть.

Кузин не отвечал. Потом сказал:

- Но это преступление, это дурно. Напрасно ты мне рассказал об этом.

- Донесешь?

- Прежде всего, я постараюсь переубедить тебя. Ты все-таки гуманист.

- Ни в коем случае. Я в абстракциях не силен. Но простые вещи понимаю.

- Какие же?

- Надо смыть позор.

- Глупейшая авантюра.

- Верно, - сказал Струев. - Авантюра. Только почему глупая?

- Террор в принципе не умен. Убьешь негодяя - и что дальше? Так все бомбисты действовали - и каков результат? Либо новый мерзавец приходит на смену, либо революционер занимает место убитого - и сам становится мерзавцем. Ничего изменить политическое убийство, или революция, или бунт не могут. Глупость - и больше ничего.

- Глупость, значит, - сказал Струев. - Не глупее, однако, чем обещание переделать Россию в пятьсот дней. Не глупее, чем желание насадить в снежной стране южноамериканские порядки. Не глупее, чем план внедрить западные законы в государстве, которое лежит на востоке. Не глупее, чем считать, что осчастливишь сто миллионов тем, что десяти тысячам дашь право быть счастливыми. Не глупее, чем брать пример с Европы, которая катится черту в зубы. И уж ни в коем случае не глупее, чем идея - возложить исполнение либеральных реформ на полковника госбезопасности. Не глупее всего этого. А вообще, с точки зрения абстрактного блага, - да, затея глупая, согласен.

- Признаю, - сказал Кузин, - все перечисленное тобой - неумно. Ошибок много допущено. Но кто мог знать, Семен! Кто мог предвидеть! Какие планы были! Великие планы! И что теперь - убивать?

- Так уже убивают, ты разве не знал? Убивают давно, каждый день, тебя никто и не спросил - а убивать начали сразу же, как только прогрессивные решения приняли. Ты посчитай - включи сюда Ирак, Югославию, Чечню, Палестину, Молдавию, - посчитай и добавь придурков-коммерсантов, которых отстреливают, как уток на охоте. Посчитай резню на окраинах империи. Посчитай бабок, которые сдохли без пенсии, пионеров, которые пошли в штат вооруженной охраны, беженцев и прочую мелкую сволочь. Убивают все равно. Ты Лугового пожалел? А почему именно его? Он что, хороший человек?

Борис Кузин прошелся по маленькой кухне - шаг вперед, два назад.

- Почему ты рассказал об этом мне? - спросил он.

- Потому, что у меня нет человека ближе, - сказал ему Струев, - потому, что ты стал толстый и смешной, но лучше тебя никого нет. Потому, что у тебя самое прекрасное лицо, какое я видел, а то, что ты отъел себе задницу, - пустяки. Потому, что ты действительно - совесть этой страны, и что же делать, если у страны такая совесть. Потому, что ты должен знать, что я делаю.

- Заметь, Семен, я не просто не одобряю твой план - но считаю его бессмысленным, ужасным и преступным. И надеюсь, что это очередная струевская шутка. Разумеется, ты можешь быть спокоен в отношении доноса. Однако с этим знанием жить не просто. Любопытно: зачем нужно, чтобы я знал об этом?

- Потому, что ты написал книгу «Прорыв в цивилизацию», потому, что я когда-то поверил тебе, вот и отвечай за мою веру. Теперь тебе придется знать немного больше, чем ты знал раньше, - вот и живи с этим. Мы столько лет дрожали бок о бок при советской власти, и тогда не отважились ни на что - неужели и теперь не отважимся? За себя, за меня, за нашу братскую любовь - надо отвечать. Я отвечу, как сумею. Вот и ты отвечай.

- При чем здесь моя книга? - спросил Кузин, багровея. - Ну, написал я книгу. И, между прочим, книгу написал прекрасную. Если бы следовали моим рекомендациям, ах, что говорить! Я и сейчас подпишусь под каждым словом. Ну, не под каждым буквально, есть недоработки, но вектор мысли верный! Какая связь между книгой - и преступлением? Если я правильно понял, - Кузин перестал ходить по кухне и замер, пораженный мыслью, - ты хочешь сделать меня соучастником?

- Когда ты писал книгу, - сказал Струев, - тобой двигала храбрость, а получилось, что зависть и страх. Когда ты писал книгу, ты хотел блага для всех, а пришлось дружить с начальством, летать на конференции, врать и лебезить. Интеллигенция - это, конечно, паршивый материал, но можно сделать так, чтобы твоя книга опять зазвучала.

- Последние годы, - сказал Кузин, - мы с тобой почти не виделись. Когда виделись, ты смеялся надо мной. А теперь приглашаешь в сообщники. - Мысль о сообщниках не давала ему покоя.

- Было тошно слушать твое вранье, я его переживал, как свое. Я потому говорю с тобой сегодня, что хочу извиниться за те годы. Я бы разделил свою судьбу с тобой - да делить уже нечего. Знаешь, - сказал Струев, - я часто говорил тебе гадости. Не очень мне нравилось, как ты живешь, и друзья твои какие- то противные, - Струев поглядел на Клауке, - несимпатичные друзья. Не получилось у нас с тобой разделить жизнь - ну ничего, в другой раз. Прости.

- Ты знаешь, что ты - провокатор, - не спросил, но сказал утвердительно Кузин.

- Провокатор, - сказал Струев. - Правда, целей не прячу.

- Послушай, - сказал Кузин горячо, - считай, что перформанс удался. Ты меня разыграл, и я поверил. Пора остановиться. Прошу тебя, - сказал он, и голос его задрожал от усилия сказать убедительно, - если это не игра - откажись от этой глупости. Понимаю, ты во власти азарта - но ты свободный человек, ты можешь передумать.

- Нет, - сказал Струев, - никакой свободы.

- Есть свобода, - сказал Кузин, - есть свобода, есть право, есть демократия, есть все то, во что я верил и верю! И лучше этого ничего не придумано. Есть цивилизация, и за цивилизацию и свободу я готов умереть. Но не убивать! Пойми - не убивать!

- Когда-то, - ответил ему Струев, - мы жили в паршивом государстве. Потом построили другое государство, еще гаже. И правят нами подонки хуже прежних. А оправдание для их правления придумал ты.

- Я хотел другого, - сказал Кузин. - Мой труд не пропадет даром.

Струев промолчал.

- Его ты убьешь, - сказал Кузин, - а дальше что делать станешь?

- Найдется работа, - ответил Струев. - Дупель вложил столько денег в парламент, что они проголосуют, за кого хочешь. У этих денег сейчас хозяина нет - посадили хозяина. Так и играл Луговой - правильно играл; он дал Дупелю время заплатить, чтобы дальше действовать самому. Старик хорошо рыл, в правильном направлении, не спешил. Неужели я не вроюсь под его подкоп? План простой - рыночный план: то, что уже оплачено, - забираем. Надо взять штаб партии, подлецов и кретинов выбросить, возглавить движение.

Куплю пару важных сенаторов, они на рынке есть.