В научной литературе. Оценка первых славянских переводов Кирилла и Мефодия

Если обратиться к попыткам осмысления самих механизмов или процедуры перевода, то здесь в литературе вопроса мы практически ничего, кроме оценочных суждений, не обнаруживаем.

Качество переводов славянских первоучителей было достаточно высоким. Это выражает себя в том, что иногда вместо термина "переводческая техника", введенного немецкой Филологической школой конца прошлого и начала нашего веков, применяют термин "переводческое искусство".

Поскольку известно, что при переводе могут нарушаться нормы переводящего языка, признание высокого качества первых славянских переводов является логически необходимым.

Встречаются и негативные оценки. В хронологическом плане эти оценки предшествуют позитивным: отрицательное суждение о качестве переводов Кирилла и Мефодия было свойственно Б.Копитару и Ф.Миклошичу, с которыми длительно полемизировал И.В.Ягич. А.Брюкнер писал о переводах Константина: "его язык кажется нам бесцветным, он производит впечатление выученного, а не родного". Из русских ученых подобной точки зрения придерживался Н.К.Грунский: "Сличение древних церковно-славянских переводов с греческими оригиналами показывает их полную зависимость от этих последних, рабскую во многих случаях подражательность".

Общий обзор мнений о качестве первых славянских переводов противоречив. Если обратиться к истокам возникновения противоречащих друг другу оценок, то легко заметить, что все они возникли на основе сравнения славянских переводов с некоторыми другими. На самом деле: суждение о высоком качестве работы Кирилла и Мефодия возникло в результате изучения готской Библии. Поскольку переводческая техника Вульфилы действительно ниже таковой славянских первоучителей, легко было сделать вывод о больших достоинствах Библии славянской. С другой стороны, если исследовать переводческую технику Иеронима, Лютера или новейших переводов, то она по крайней вере равна принципам работы солуньских братьев или, может быть, их превосходит. Отсюда сдержанность в оценках первых славянских переводов и негативное к ним отношение.

Критерий сравнения остается в силе и тогда, когда исследователи сопоставляют славянские переводы кирилло-мефодиевской эпохи между собой. Например, К.Мирчев, как и многие другие авторы, все без исключения

переводы этой эпохи считает высококачественными; К.Горалек, высокую переводческую технику обнаруживает лишь в текстах.

Наблюдающуюся разноголосицу нельзя преодолеть, потому что она возникла в результате сравнений и, следовательно, суждения меняются в зависимости от того, что принято за эталон. Таким образом, оценочные суждения о качестве переводческой техники, имеющиеся в литературе, относительны и по этой причине ненадежны.

Таким образом, можно сделать вывод, что оценить переводческую деятельность Кирилла и Мефодия достаточно сложно. Существуют различные и противоречивые мнения на этот счет, которые в той или иной мере оправдывают себя.

Московский период.

В XIV-XVII вв., в московский период, по­степенно начинает ощущаться сдвиг в восприятии текста как связу­ющего звена между человеком и Творцом. На смену теории послов­ного перевода приходит грамматическая теория. И если раньше акцент приходился на идеальные связи плана выражения и плана содержания, то теперь он переносится на структурное своеобразие языка оригинала.

Поначалу перемены едва заметны. Переводов по-прежнему мно­го, и среди них, как и раньше, преобладает христианская литерату­ра. Важным событием явился, например, перевод в XIV в. сочине­ний Псевдо-Дионисия Ареопагита, а также перевод поэмы «Диоптра» Филиппа Монотропа (Пустынника), где при пословной основе была предпринята попытка частичного сохранения ритма подлинника. Однако и в усвоении христианского текстового наследия появляют­ся новации. К ним можно отнести первый полный перевод Библии с латыни (а не с греческого!) на старославянский. Его выполнил в XV в. с латинской Вульгаты новгородский толмач Дмитрий Герасимов, ко­торый служил при Новгородском архиепископе Геннадии.

Вместе с тем к XV в. уже отчетлива тенденция к нарастанию свет­ских компонентов в культуре. Наиболее популярные сочинения свет­ского характера не только тиражируются в новых списках; делаются и новые переводы. Так, старый перевод «Александрии» вытесняется в XV в. новым, сербским. Все больше становится переводов разно­образных книг светского содержания — по географии, алхимии; по­пулярны переложения рыцарских романов.

Однако в наибольшей мере перемены дают о себе знать в следую­щем, XVI в. Именно в это время происходит утверждение граммати­ческой концепции перевода, и связано оно с деятельностью Макси­ма Грека, ученого монаха, который прибыл в Москву из Греции, с Афона, в 1518 г. по приглашению Василия III и стал крупнейшим деятелем книжного просвещения на Руси.

Максим Грек мыслил себя просветителем, толкователем и ком­ментатором. Видимо, именно эти его убеждения послужили основой для той школы перевода, которую он основал в Москве и в которой культивировалось тщательное, всестороннее изучение подлинника. Уже в первом переводе Максима Грека — «Толковой псалтыри», ко­торый, как и большинство последующих, он выполнил с греческого языка, наметились те принципы, которые Максим Грек и впослед­ствии всячески пропагандировал. Он считал, что переводчик должен обладать высокой образованностью, досконально знать грамматику и риторику, уметь анализировать подлинник и, следуя пословному принципу, учитывать при выборе слова в некоторых случаях кон­кретный контекст и общий стиль произведения.

В школе Максима Грека практиковался также и устно-письменный способ перевода, с которым мы сталкивались уже ранее в некоторых древних восточ­ных культурах: Максим устно переводил с греческого письменного оригинала на латынь, а его помощники переводили этот вариант «с голоса» на церковно-славянский, диктуя окончательный вариант писцам. Этот окончательный вариант тут же подвергался обсужде­нию и правке.

Известна борьба Максима Грека за употребление тех или иных конкретных грамматических форм — фактически он предлагал обо­гатить пословный принцип установлением закономерных граммати­ческих соответствий. Такой подход прослеживается в переведенном им совместно с Нилом Курлятевым с латыни известном произведе­нии итальянского гуманиста Энея Сильвия «Взятие Константинопо­ля турками». И собственное, и переводческое творчество Максима Грека обладало воистину энциклопедическим размахом⁴³. Его перу принадлежали переводы произведений Григория Богослова, Васи­лия Великого, Иоанна Златоуста, Иосифа Флавия и многих других. И выбор книг для перевода, и собственное творчество Максима свидетельствовали о его горячей заинтересованности в насущных воп­росах русской жизни, стремлении участвовать в их обсуждении. Его серьезное отношение к качеству переводов не случайно: в деле куль­турного просвещения Руси роль перевода представлялась ему нео­бычайно важной. Из его сочинений и переводов русские люди чер­пали сведения об античных авторах, о выдающихся представителях итальянского Возрождения, об открытии Америки и т. п. Именно про­светительская активность, сопровождавшаяся пламенной публицис­тичностью, эмоциональностью, привела Максима Грека к печально­му концу: на церковных соборах 1525 и 1531 гт. он был осужден как еретик и заточен сначала в Иосифо-Волоколамский, а затем в Твер­ской Отроч монастырь. Ученики и последователи Максима Грека: Нил Курлятев, Дмитрий Герасимов, Власий, старец Сипуан, князь А. М. Курбский — продолжили его дело. Кстати, Нил Курлятев од­ним из первых стал отмечать важность хорошего знания русского языка для переводчика.

Диапазон языков, с которых выполняются переводы, в XVI в. на­чинает расширяться. Появляются переводы с польского, немецкого, латинского языков. Это в основном сочинения светского характера: по географии (например, сочинение Максимилиана Трансильвана, где, в частности, рассказывается о плавании Магеллана, — с латы­ни), по истории («Всемирная хроника» Мартина Вельского — с поль­ского).

ЛЕКЦИЯ 3

ПЛАН

1. Перевод 17 в.

2. Светская лит-ра в17 в.

3. 4 группы переводчиков в 17 в.

4. Деятельность Епифяния Славинецкого и Симеона Полоцкого

АЛЕКСЕЕВА (СТР. 80-87)

В XVII в. светская литература по количеству переводимых про­изведений начинает конкурировать с христианской. Публикуются первые переводы с французского. Тематическая палитра чрезвы­чайно широка: география, история, экономика, военное дело, ариф­метика, геометрия, медицина, анатомия, астрология, риторика... Заявляет о себе и бытовая литература — спросом пользуются кни­ги об охоте, о лошадях, поваренные книги. Наконец, популярность приобретает и беллетристика. Однако по количеству наименова­ний религиозно-нравоучительная литература пока превосходит остальные жанры.

Стихийно происходит дифференциация языка перевода. Лите­ратура всех жанров переводится на церковно-славянский язык с примесью русизмов. Беллетристику же, наоборот, переводят на русский язык с примесью церковнославянизмов. В ходу разнооб­разные словари: латинско-греко-славянский, русско-латинско-шведский и др.

Исследуя литературу Московской Руси, А. И. Соболевский выде­ляет четыре группы переводчиков, занимавшихся переводческой де­ятельностью в XVII в.⁴⁴:

1) «приказные переводчики»;

2) переводчики-монахи: Епифаний Славинецкий, Арсений Грек, Дионисий Грек;

3) случайные, разовые переводчики;

4) переводчики «по желанию», в основном приближенные царя: Андрей Матвеев, Богданов, князь Кропоткин.

Самую любопытную группу, пожалуй, составляли «приказные», т. е. переводчики московского Посольского приказа. Среди них пре­обладали выходцы из южной и западной Руси — они хорошо знали латынь и греческий и плохо знали русский язык. Помимо них, среди «приказных» было много поляков, немцев, голландцев и других ино­странцев, которые русского почти не знали, да вдобавок были ма­лообразованными людьми. Зато именно они, толмачи Посольского приказа, начинают выполнять перевод на заказ, за деньги. Теперь московские бояре получали возможность заказать перевод тех книг, которые их интересовали, не довольствуясь тем, что им предлагали. Так, они заказывают перевод стихов известного поэта немецкого ба­рокко Пауля Флеминга, который в 1634 г. в составе Голштинского посольства посетил Москву. Известно, что именно в Посольском приказе переводилась с польского языка популярная в то время «По­весть о Петре Златых Ключей», имевшая французский источник, — одна из первых книг в русской истории перевода, где развлекатель­ность не отягощена дидактикой.

Следует отметить, что толмачи Посольского приказа брались фактически за каверзную задачу, которую и сейчас редко ставят в практике письменного перевода: они переводили тексты, часто художественные (и даже, как мы знаем, поэтические) с родного языка на иностранный им русский; при этом они переносили свой опыт устного перевода на гораздо более сложный с точки зрения переводческой техники письменный текст. В результате переводы пестрели ошибками, часто были либо неоправданно дословными, либо неполными, оказывались далеки от русских литературных норм, но часть содержательной информации исходного текста все же передавали, что и считалось главным

Обращаясь к так называемым «переводчикам-монахам», восполь­зуемся уточнением, которое сделал Д. М. Буланин⁴⁶. Все они в той или иной мере были преемниками традиций XVI в., все пренебрега­ли беллетристикой и отвергали средневековую славянскую письмен­ность; однако среди них прослеживалось явственное размежевание на грекофилов и латинофилов. Среди переводчиков-грекофилов сле­дует прежде всего упомянуть Епифяния Славинецкого, трудивше­гося на ниве перевода сначала в Киево-Печерской лавре, а затем в Москве. Епифаний переводил с греческого, латыни, польского, при­чем как христианскую, так и научную литературу. В частности, он перевел «Космографию» И. Блеу, где сообщаются сведения о систе­мах Птолемея и Коперника; правда, книга широкой известности не получила и осталась в рукописи. В 1674 г. по инициативе царя Алек­сея Михайловича он вместе с учениками приступает к новому пере­воду Библии. К сожалению, Епифанию удалось перевести только часть Нового Завета — смерть прервала его труды; рукопись же впос­ледствии затерялась. К греческой партии относились также иероди­акон Дамаскин, Евфимий Чудовский и братья Лихуды. Во всей московской интеллигенции конца XVII в. эти переводчики были са­мыми плодовитыми, но их переводы оказывались слишком сложны для чтения. Принцип максимального соответствия оригиналу пре­вращал их переводы в полные подстрочники. Но философская осно­ва их взглядов была уже иной, чем в русском Средневековье, так как они не стремились через оригинал максимально приблизиться к Богу, а имели скорее филологические соображения точного следования гре­ческой грамматике.

Наиболее яркой фигурой среди переводчиков-латинофилов был, пожалуй, Симеон Полоцкий (1629-1680). Перевел он, правда, не так много: «Книгу пастырского попечения» Григория Великого и от­дельные фрагменты из сочинений Петра Альфонса и Винцента де Бове. Но именно Симеон Полоцкий окончательно провозгласил грам­матический принцип перевода, представляя в Москве культуру за­падноевропейского типа. В его трактовке языка оригинала подчер­кивается важность понимания его грамматической структуры и никакого значения не придается связи между языковым знаком (сло­вом) и божественным прообразом. Представление об иконическом характере знака теряет свою актуальность для перевода. Все решает взаимоотношение двух систем условных знаков — греческой и сла­вянский, а регулирует эти взаимоотношения грамматика.

Как мы видим, эта ревизия пословного принципа существенно отличается от западноевропейской, где в то же время (XVI-XVII вв.) концепция пословного перевода сменилась лютеровской концепци­ей нормативно-содержательного соответствия, ориентированной на норму языка перевода, а в оригинале признававшей лишь содержа­ние. Но самое главное отличие заключается в том, что Лютеру уда­лось добиться смены подхода к переводу главной книги того време­ни — Библии; в России же позиции переводчиков, традиционно подходивших к переводу Писания, не пошатнулись. Отдельные по­пытки по-новому подойти к переводу духовной литературы все же встречаются. Так, Авраам Фирсов осуществляет перевод Псалтири, используя разговорный русский язык; однако перевод этот был за­прещен церковью.

Итак, процессы, происходившие в культурной жизни России в XVII в., подготовили плодотворную почву для тех изменений, кото­рые происходят в следующем, XVIII в. При этом ресурсы наиболее решительного преодоления старого сосредоточились в основном в палатах Посольского приказа, работа которого не была ограничена рамками «партийной» монашеской узости и в значительной мере регулировалась уже насущными нуждами правительства и граждан.

ЛЕКЦИЯ 4

1. Перевод в 18 в.

· Петровская эпоха (18 век)

· Екатерининская эпоха (18 век)

2. 19 век в России (Жуковский, Лермонтов, Тургенев, Толстой, Достоевский, Фет)

· Переводческие труды Карамзина.

· Вклад Пушкина и Лермонтова в совершенствование искусства перевода в России.

· Вклад В. А. Жуковского и Г. Р. Державина

· Вклад других выдающихся переводчиков (Гнедич Н. А. Полевой, А. И. Кронеберг, П. И. Вейнберг, Н. А. Холодковский, А. Л. Соколовский)

· ВКЛАД И. С. Тургенева, Л. Н. Толсто­го, Ф. М. Достоевского в переводческую культуру

· Иринарха Введенского

· Апологет буквального перевода А. А. Фет

Перевод в России XVIII в.

АЛЕКСЕЕВА (СТР. 87-90)

Петровская эпоха

Если для всей Европы XVIII в. был веком клас­сицизма и Просвещения, то для России он в первую очередь начался как эпоха Петра! Петровская эпоха была переломным временем, когда прерывались многие прежние традиции и вводилось много нового. Россия в XVIII в. сделала огромный рывок в развитии всех областей перевода, решительно отходя от православной традиции и примыкая к западноевропейской.

Перемены в сфере перевода соответствовали переменам в жизни российского общества. «Прорубив окно в Европу» и получив возмож­ность прямого контакта через Балтийское море с передовыми запад­ноевропейскими странами, Россия быстро начала реорганизовывать­ся по европейскому образцу. Усилилась и обросла многоступенчатой системой административных иерархий царская власть. И если рань­ше руководство процессом перевода шло в основном из монастырей, то теперь появился сильный конкурент — государство. Государствен­ное неодобрение засилью среди переводов текстов «божественного» содержания явственно звучит в указах Петра I. Полезными и важны­ми объявляются переводы, несущие в Россию новые знания. Диапа­зон переводов светских нехудожественных текстов из различных об­ластей знаний резко расширяется: военное дело, юриспруденция, инженерное дело, кораблестроение, фортификация, архитектура, ма­тематика, астрономия, география. Переводы в начале XVIII в. в России составляют до 90% всех текстов на русском языке. Потребность в усвоении с максимальной полнотой познавательной информации текста и сам характер текстов (отсутствие вымысла, фигур стиля, индивидуальных авторских особенностей стиля) стихийно порож­дает новые принципы перевода, близкие к тем, которые двумя века­ми раньше провозгласил в Западной Европе Мартин Лютер.

Сам Петр I формулирует основы этого подхода: «...И не надлежит речь от речи хранить в переводе, но точию, сенс смысл выразумев, на своем языке уже так писат, как внятнее может быть...»⁴⁷. Петр считал высокое качество переводов делом государственной важно­сти и старался бдительно за ним следить. Контроль касался в осо­бенности специальных текстов, где он рекомендовал устранять лиш­ние красоты и передавать только самое главное, «...дабы посему книги переложены были без лишних рассказов, которые время только тра­тят и у чтущих охоту отъемлют...»⁴⁸. Стремясь подчеркнуть государ­ственную важность переводов, Петр I переводил и сам: в 1707-1708 гг. он перевел «Архитектуру» Бароцци да Виньолы.

Особая забота о переводах специальных текстов отразилась и в указе Петра от января 1724 г., который фактически устанавливал стро­гие рамки специализации переводов и переводческого труда: «...Ни­какой переводчик, не имея того художества, о коем переводит, пере­весть то не сможет». Под «художеством» в данном случае следует понимать знание предмета — научного или технического⁴⁹.

Петр полагал, что стиль переводов должен быть близок к стилю посольского приказа. С этим связана его критика присланного ему в 1717 г. перевода «Географии генеральской» Б. Варения, выпол­ненного Ф. Поликарповым. Суть критических замечаний Петра сво­дится к тому, что, с одной стороны, переводить надо не подстрочно, а сообразно содержанию, а с другой стороны, не пользоваться в це­лях украшения русского текста высоким слогом, а следовать приня­тым канцелярским нормам: «не высоких слов словенских», а «по­сольского приказу употреблять слова»⁵⁰.

Но мода на все иностранное, которая сопровождала массирован­ное усвоение новых знаний, приводила к обилию лексических заим­ствований из живых европейских языков (прежде всего — из фран­цузского), в основном путем транскрипции или транслитерации. Часто это были слова, уже существующие в русском языке, такие как «сенс» в процитированном петровском указе. Избыток иностранных слов в угоду моде на иностранное звучание затруднял по­нимание содержания переводного текста.

Следил Петр и за переводами художественной литературы, в ос­новном не вникая в качество перевода, а стараясь способствовать их изданию в России. В 1709 г. он велел И. А. Мусину-Пушкину испра­вить и издать текст переводов басен Эзопа, выполненный в конце XVII в. Ильей Копиевским.

Стремление обеспечить регулярность культурных контактов че­рез перевод проявилось и в указе о создании Академии в России, который Петр I издает за год до своей смерти, в 1724 г.: «Учинить Академию, в которой бы учились языкам, также прочим наукам и знатным художествам, и переводили бы книги»⁵¹.

В 1735 г. при Академии создается «Российское собрание»—фак­тически первая профессиональная организация переводчиков в Рос­сии, которая просуществовала до 1743 г. В Указе президента Акаде­мии говорилось: «Переводчикам сходиться в Академию дважды в неделю... снося и прочитывая все, кто что перевел, и иметь тщание в исправлении русского языка случающихся переводов». Члены «Со­брания» действительно не только переводили, но и обсуждали и ре­цензировали переводы. Один из них, А. Адодуров, выдвигал следу­ющие критерии оценки переводов: перевод должен

1) полностью совпадать с оригиналом;

2) быть изложен четко и без грамматических ошибок;

3) не нарушать языковых норм.

Велась и индивидуальная работа по подготовке переводчиков: известно, например, что в 1750-е гг. М. В. Ломоносов индивидуаль­но занимался переводом с Н. Поповским.

Постепенно меняется и порядок оплаты за переводческий труд: если первоначально преобладали разовые вознаграждения, то со вре­менем их сменяет договорная оплата за печатный лист.

Перед русскими переводчиками XVIII в. встала задача создания терминологии самых разных областей знаний, и вместе с тем — за­дача донести до читателя содержание специального текста в доступ­ной форме. Осознавая свою миссию, переводчики того времени ви­дели в ней «служение истине»⁵² и «служение отечеству»".

Постепенно формируется и осознание переводчиками этики сво­ей профессии; оно звучит, например, в начале XVIII в. в высказывании Феофана Прокоповича: «Не было бы то переводити, но свое не­что писати», где отражена мысль об ответственности переводчика за сохранение исходного текста⁵⁴.

Говоря о диапазоне переводимых в это время текстов, нельзя обой­ти Библию — текст, сыгравший, как известно, ключевую роль в ев­ропейской Реформации и переходе от пословного перевода к норма­тивно-содержательному. Однако в России, несмотря на указ Петра I, изданный в 1712 г., о необходимости создания нового перевода, Биб­лия на протяжении XVIII в. переводилась лишь однажды (!). Попыт­ка была сделана в 1718 г., когда пастор Эрнест Глюк перевел Свя­щенное Писание на русский язык; однако перевод был утрачен во время русско-шведской войны. По поручению Петра I Глюк в Мос­кве заново начал работу над переводом, но, не завершив ее, умер в 1765 г. Больше переводов на русский язык не делалось. Правда, в 1751 г. было выпушено новое, исправленное издание Библии на церковно-славянском. Среди причин столь незначительного интере­са к писанию Семенец и Панасьев⁵⁵ называют отсутствие специали­стов и боязнь церкви потерять монополию на интерпретацию Писа­ния. Но сам факт отхода на периферию общественных интересов этого некогда столь важного для Руси текста вполне согласовывался с «секулярным сдвигом», который несла с собой Петровская эпоха. Светские ценности и светские интересы впервые в российском об­ществе выдвинулись на передний план.

Екатерининская эпоха.

АЛЕКСЕЕВА (СТР. 90)

В первые три десятилетия XVIII в. пере­водов художественных текстов очень мало (около 4% всей перевод­ной литературы). Но затем их объем резко возрастает, потому что эпоха Просвещения, пришедшая на русскую почву, объявляет куль­турные интересы интернациональными. Русские просветители ста­вят перед собой задачу ознакомления общества с иностранными про­изведениями, стремятся усвоить чужой литературный опыт и обогатить тем самым родную литературу. Однако связь между тек­стами оригинала и перевода в XVIII в. довольно сложна. Во-первых, трудно провести границу между переводными и оригинальными про­изведениями. И каноны классицизма, и представления эпохи Про­свещения рассматривают оригинал лишь как подспорье для созда­ния совершенного текста. В первом случае — для достижения эстетического идеала, во втором — для просвещения общества. Во-вторых, между оригиналом и переводом часто существует язык-по­средник, как правило французский. В этом двойном отражении текст перевода неизбежно многое терял. Анонимность публикаций, с ко­торой мы часто сталкиваемся в XVIII в., — еще одно свидетельство того, что в это время не существенна была установка на идентич­ность текстов. Перевод был подчинен общественно-культурным за­дачам. Вот почему каждый переводчик того времени снабжал свой перевод пространным предисловием; не случайно XVIII в. считает­ся веком переводческих предисловий⁵⁶.

Отсутствие ощущения национальных границ текста, националь­ной специфики давало переводчикам возможность применять при­емы адаптации. Так, переводчик Е. И. Костров, переводя в 1781— 1788 гг. «Илиаду» Гомера, вводит такие культурные замены, как «сапоги», «сталь», «пуговицы»; переводчик Глебов русифицирует личные имена у Вольтера: Перро, Колен и Пиретга превращаются в Сидора, Карпа и Агафью. Сглаживаются также чересчур новатор­ские, непривычные тенденции стиля: в переводе известного романа И.-В. Гёте⁵⁷ стилистика Бури и Натиска заменена на более традици­онную, привычную. Нередки и сюжетные замены, вполне в духе клас­сицистического перевода: например, в финале трагедии Шекспира «Ромео и Юлия» у переводчика Вас. Померанцева (перевод 1790 г.) враждующие семьи Монтекки и Капулетти примиряются.

Специфика переводческих задач отодвигает на задний план про­блемы сохранения формы не только в сфере индивидуального стиля и литературного направления, но и в сфере жанра. Стихи переводят­ся зачастую прозой, проза — иногда стихами.

К середине XVIII в. количество переводов художественных про­изведений резко возрастает, и в общей массе текстов художествен­ной литературы на русском языке переводы составляют сначала 98-99%, затем к 60-м гг. этот процент несколько снижается, но на протяжении всего XVIII в. переводов постоянно больше, чем ориги­нальной литературы.

В 1758 г. при Академии открывается 2-я типография, задача кото­рой —печатание переводной беллетристики. Именно на беллетристику приходится основной читательский успех. Издатель Новиков сетует, что хотя «наилучшие книги» напечатаны, «но их и десятую долю про­тив романов не покупают»⁵⁸. В 50-70-х гг. появляются переводы на русский язык произведений Лессажа, Прево, Филдинга, Сервантеса, Мариво и др., что явилось катализатором зарождения русского рома­на, первыми авторами которого были Эмин, Чулков, Херасков. Пере­водная литература формирует литературные вкусы, обогащает язык русской прозы, развивает технику сюжетного построения. Особенно важно то, что наряду с традиционными произведениями античности все чаще и чаще переводятся современные, написанные в XVIII в.

Особенно важен в то время был вклад, который внесли в развитие перевода крупные деятели русской культуры: Тредиаковский, Ломо­носов, Кантемир. Переводы Василия Тредиаковского образовали сво­его рода рубеж, знаменующий переход к специфике XVIII в. в обла­сти перевода. Переведя в 1730 г. «Езду в остров любви» П. Тальмана, он обозначил и характерную тематику XVIII в., и новые средства: впервые для перевода художественного произведения применялся русский язык, а не старославянский. Это вполне сочеталось с укоре­нившимися уже к тому времени идеями Петра I: пользоваться при переводе научных и технических книг языком посольского приказа. Таким образом, в XVIII в. происходит решительная смена средств ПЯ (переводящего языка) в российской истории перевода. Перево­дить стали на формирующийся общегосударственный литературный русский язык.

Тредиаковский явился и зачинателем силлабо-тонической систе­мы стихосложения на русской почве, и создателем русского гекза­метра (по его стопам пойдет впоследствии Гнедич).

Заменяя старославянизмы русскими словами, Тредиаковский со­здал лексику, которая прочно вошла в русский язык: «бесполезность», «непорочность», «цельность», «лиховидность» и др.

Следуя в целом поэтике классицизма, Тредиаковский-переводчик не ограничивался ее рамками, доказывая необходимость стилисти­ческой дифференциации, если язык автора обладает индивидуаль­ным своеобразием⁵⁹.

Переводческое творчество А. Д. Кантемира развивалось в том же русле. Языком перевода он также избрал русский, а не старославян­ский, вводя неологизмы («вещество», «любомудрие» и др.) и снаб­жая переводы обширнейшими комментариями. Просветительскую миссию перевода в России в это время иллюстрирует тот факт, что именно благодаря переводу Кантемиром в 1740 г. трактата Б. Фонтенеля «Разговор о множестве миров» россияне познакомились с сис­темой Коперника.

С латыни, греческого, немецкого, французского, итальянского переводил М. В. Ломоносов. Между прочим, ему принадлежит одна из попыток перевода «Илиады» Гомера (песни 8, 9, 13 — александ­рийским стихом). Просветительство Ломоносова не ограничивалось, однако, обогащением русской литературы «полезными» книгами. Много времени он уделял также рецензированию чужих переводов.

Вплоть до 60-х гг. XVIII в. переводятся в основном произведения классицистических жанров (ода, трагедия), а также философские сочинения. Екатерининская эпоха, отмеченная переходом к просве­тительству, переносит акцент на художественную прозу. Екатерина II активно поддерживала переводческую деятельность и даже вместе со своей свитой перевела в 1767 г. роман Мармонтеля «Велизарий». Переводческая деятельность становится модным и престижным де­лом, хотя и побочным, так как обеспечить свое существование пере­водом было сложно.

В 1768 г. Екатерина II учредила «Собрание старающихся о перево­де иностранных книг на российский язык» и назначила 5 тысяч руб­лей на ежегодную оплату переводчиков. В репертуар переводов «Со­брания» входили книги по точным и естественным наукам, философии, и в меньшей мере — художественная литература. «Кандид» Вольтера и «Путешествие Гулливера в страну лилипутов» Свифта были переве­дены переводчиками «Собрания» и пользовались большим спросом. «Собрание» просуществовало до 1783 г., и за это время им было изда­но 112 переводных сочинений в 173 томах. В целом во второй полови­не XVIII в. среди переводов художественных произведений на первом месте французская литература (она выходит в абсолютные лидеры еще в 30-е гг.), на втором — английская, затем — немецкая.

Завершая описание процессов, происходивших в российской ис­тории перевода на протяжении XVIII в. и кардинально изменивших не только технику перевода и его статус в обществе, но и облик рос­сийской словесности, следует напомнить, что культурное развитие непрерывно, и поэтому любое подразделение его на исторические периоды весьма условно.

Переводческие труды Карамзина и Жуковского (конец 18 века– переходная эпоха)

Переход к новым тенденциям XIX в. со­вершается постепенно, и, очевидно, можно выделить несколько слав­ных имен переводчиков переходной поры, краткого времени русского преромантизма, когда оттачивается сформировавшийся в предшеству­ющие годы русский литературный язык, но изменения, вносимые в перевод, объясняются уже не только интенцией просветительской адаптации, а еще и уточнением синтаксических и лексических пара­метров нормы, в том числе — концептуализацией вводимых путем заимствования иноязычной лексики новых понятий. Наиболее харак­терная фигура среди переводчиков этой поры — Н. М. Карамзин⁶⁰.

Отличительной чертой его переводческого стиля был прежде всего «не склонение на наши нравы» произведений иноязычных писателей, а воспроизведение их авторского стиля. Таким образом, уже намечался отход от исправительных переводов его предшест­венников. Кроме того, Карамзин необычайно расширяет сферу переводческих интересов русской литературы: «Творческий дух оби­тает не в одной Европе; он есть гражданин вселенной». Или: «Я так работаю, то есть перевожу лучшие места из лучших иностранных ав­торов, древних и новых... Греки, римляне, французы, немцы, англичане, итальянцы... Даже и восточная литература входит в план*.

Среди славных имен переводчиков конца XVIII в. помимо Н. М. Ка­рамзина (ввел в русский обиход 72 автора), также и Г. Р. Державин (переводил Горация, Пиндара, Анакреона, Сапфо и т. п.), и И. А. Кры­лов, и А. Н. Радищев. Их переводы, а также собственное творчество, неразрывно связанное с переводами, привели к формированию на ру­беже XVIII-XIX вв. самостоятельной русской литературы и созданию так называемого «среднего слога» русской художественной прозы.

К концу XVIII в. занятия переводами входят в быт образованных дворянских семей. В это время в отношении к переводимому тексту назревает решительный перелом.

XIX в. в России.

АЛЕКСЕЕВА (СТР. 94- 101)

XIX в. называют порой «золотым веком рус­ской литературы». С не меньшим основанием его можно назвать и золотым веком художественного перевода в России. Но если в на­чале этого века еще шло бурное формирование жанров, стиля, язы­ка художественной литературы и перевод был необходим для обо­гащения фонда образцов для подражания, — то далее, на всем протяжении XIX в., обилие переводов связано было скорее с удов­летворением запросов российского читателя, уже обладавшего раз­витым литературным вкусом, привыкшего к шедеврам своей лите­ратуры и желавшего познакомиться и с шедеврами чужих литератур и народов. Этим новым запросам вполне соответствовали и новый взгляд на перевод, и новая техника перевода, которые утвердились в русле романтического направления; начиная с этого времени рос­сийская теория и практика перевода полностью интегрируется в европейский культурный процесс, и различия могут усматриваться разве что в пропорциях вводимых в русский культурный обиход имен. Но это различия количественные, а не качественные. В Рос­сии, как и в других странах Европы, переводят много, переводы разнообразны, а принципы перевода весьма схожи. Имена перевод­чиков, внесших значительный вклад в русскую культуру в XIX в., бесчисленны.

Труд некоторых из них подробно описан в двух авто­ритетных монографиях (Эткинд Е. Г. Русские поэты-переводчики от Тредиаковского до Пушкина.—Л., 1973; Левин Ю. Д. Русские переводчики XIX в. — Л., 1985

Здесь же мы попытаемся кратко описать основные тенденции развития перевода в России на протяжении XIX столетия — на не­большом числе характерных примеров.

Вклад Пушкина в совершенствование искусства перевода в России.

Итак, на рубеже XVIII-XIX вв. в Россию, как и в западноевро­пейские страны, пришел романтизм. Романтизм заставил и русских переводчиков заботиться прежде всего о передаче национального колорита подлинника. Как отмечал А. С. Пушкин, ко­торый, пожалуй, точнее всех выразил специфику нового подхода, и его собственные переводы — из Мицкевича, Катулла и др. могут служить лучшей иллюстрацией романтического перевода. Причем речь шла вовсе не о внешней экзотике. Очень показательны в этом плане переводы «Песен западных славян», выполненные Пушкиным с французского. Это одиннадцать песен из книги Проспера Мериме «Гузла, или Сборник иллирийских стихотворений, записанных в Дал­мации, Боснии, Хорватии и Герцеговине» (1827). Проблема подлин­ности этих песен (уже современниками, которые упрекали Мериме в мистификации) Пушкина совершенно не волновала. Как отмечал Е. Эткинд, «его привлекали не „нравы", не экзотика... но историче­ское своеобразие минувших эпох, национальные особенности разных народов, — словом, специфический строй сознания людей раз­ных времен и наций»⁶¹. Однако Пушкин как художник пошел значи­тельно дальше чисто романтического восприятия текстов чужих куль­тур через перевод — это было, помимо передачи национальной специфики, творческое восприятие литературно-исторических и ин­дивидуально-авторских стилей, о чем точно сказал В. В. Виногра­дов: «Пушкин доказал способность русского языка творчески осво­ить и самостоятельно, оригинально отразить всю накопленную многими веками словесно-художественную культуру Запада и Вос­тока»⁶². В этом он намного опередил свое время.

Вклад В. А. Жуковского и Г. Р. Державина в совершенствование искусства перевода в России.

Большинство же русских переводчиков начала XIX в. решали бо­лее скромные задачи, среди которых передача национальной специ­фики хотя и доминировала, но редко выходила за рамки передачи внеш­ней экзотики. Порой такая передача сопровождалась интеграцией экзотических компонентов в собственный стиль автора перевода. Преж­де всего, это касалось переводчиков, создававших и собственные яр­кие произведения. Среди таких переводчиков безусловно выделяется В. А. Жуковский. По существу, он первым познакомил русского чи­тателя с поэтическим творчеством Гёте, Шиллера, Уланда, Клопштока, Гебеля, Бюргера⁶³. Переводы занимали значительное место в его творчестве на протяжении всей жизни, и смена принципов, усвоен­ных от прежней, классицистической традиции, хорошо заметна.

Начинал Жуковский с переделок в русском духе, которые встре­чаются часто в эпоху классицизма, и в этом прежде всего был на­следником Державина. Г. Р. Державин и не скрывал вольного обра­щения с подлинником, более того, он, по традиции XVIII в., не считал свои русифицирующие переводы переводами и редко указывал имя автора оригинала. Произведения Горация, Анакреона, Пиндара, Сап­фо в переводах Державина обрастают русскими реалиями. Эрот за­меняется Лелем, появляются русские персонажи: Суворов, Румян­цев, Екатерина II. Появляются терема, блюда русской и французской кухни: щи, фрикасе, рагу, устрицы.

У Жуковского русификация не ограничивается отдельными компо­нентами и перерастает в полную замену национальной картины. Та­ков первый его перевод баллады Г. Бюргера «Ленора», который под названием «Людмила» был опубликован в 1808 г.; здесь исторический фон подлинника — австро-прусская война 1741-1748 гг. — заменен Ливонскими войнами XVI-XVII вв., а грубоватый народный язык — фразеологией поэзии русского сентиментализма. Во второй, наиболее любимой читателями версии этой баллады, которую Жуковский опубликовал в 1813 г., — «Светлане» — действие и вовсе переносится в ска­зочную, языческую русскую старину; сказочный колорит приобретают и языковые средства. Таким образом, Жуковский предлагает комплек­сное переосмысление в национальном духе: со сменой исторической дистанции, характера действующих лиц, их имен и антуража. Сохра­няется лишь романтическая коллизия жениха-призрака. К сохранению чужого национального колорита Жуковский переходит постепенно; последний его перевод «Леноры» (1831) передает национальный ко­лорит подлинника во всей его полноте.

Подобный путь представляется вполне закономерным. Ведь наци­ональную специфику значительно проще осознать на родном матери­але, почувствовать изнутри ее стержень, который в ту пору чаще всего. именовался «народным духом», а затем уже перенести этот опыт на материал чужих национальных культур. Только тогда их внешние, «экзотические» приметы найдут свое объяснение и сложатся в еди­ную систему.

В переводах Жуковского проявляется и другая характерная для романтического перевода черта— осознание собственной творческой индивидуальности, своего авторского «я» при переводе. Как под­линный романтик, Жуковский в переводе всегда субъективен, он не стремится и не считает нужным скрывать свое видение мира, и оно обязательно проявляется в переводе. Субъективность переводчика оказывается необходимым компонентом перевода. Впервые перевод­чик осознает творческую, миросозерцательную основу своего труда, именно в романтическую эпоху. Для Жуковского это — трепетное отношение к вере, во имя которого он сглаживает богоборческие интонации в монологах Леноры даже в версии 1831 г.; словарь его излюбленных, «чувствительных» слов: «мука», «томление», «тихий», «милый» и т. п.; стыдливость при описании чувственных подробно­стей земной страсти.

Вклад М.Ю. Лермонтовав совершенствование искусства перевода в России.

Аналогичный подход мы находим и в немногочисленных перево­дах М. Ю. Лермонтова. И перевод из Байрона («Душа моя мрач­на...»), и перевод из Гейне («На севере диком...») полностью подчине­ны не только стилистике оригинального творчества Лермонтова, но и специфике его художественного миросозерцания. Объяснимым с этой точки зрения является отказ от передачи романической кол­лизии в стихотворении Гейне, которая оформлена в подлиннике с помощью метафоры «der Fichtenbaum» — «die Palme». Поэт не со­храняет противопоставление мужского и женского рода (в его пе­реводе это «сосна» и «пальма»), наполняя перевод образами не­разделенной тоски и одиночества, свойственных его собственному мировосприятию.

Вклад других выдающихся переводчиков

Романтическим принципам подчиняется и подход Н. И. Гнедича к знаменитому переводу «Илиады» Гомера, хотя отпечаток «вы­сокого» стиля классицизма здесь заметен. И эпитеты: «розоперстая Эос», «лилейнораменная Гера», построенные по правилам древнегрече­ской стилистики, и греческие экзотизмы: «карияне», «ликийцы» (на­звания племен), «мирика» (вид дерева), «понт» (море), и тот аналог греческого метрического гекзаметра, который предложил Гнедич, говорят о единой системе передачи национального колорита, пред­ложенной переводчиком.

В дальнейшем развитии переводческого мастерства в России укрепляются и развиваются разнообразные приемы, позволяющие передать национальное своеобразие подлинников, которое пони­мается предельно широко: оно включает и отличительные черты литературного направления, и жанровую специфику, и особенно­сти индивидуального стиля автора. Набор языковых средств, офор­мляющих все эти черты, представляется переводчикам как некая сумма значимых признаков, не передать которые нельзя — на язы­ке современной теории перевода мы назвали бы их инвариантны­ми. Стремление передать непременно всю эту сумму нередко при­водит к расширению текста, которое пороком не считается. Однако в разряд значимых попадают далеко не все известные нам фигуры стиля: переводчики XIX в., как правило, не передают игру слов, ритм прозы, не находят средств для передачи диалектальной ок­раски подлинника.

На протяжении XIX в. в поле зрения русских переводчиков попа­дают все значительные произведения европейской литературы — как предшествующих веков, так и современные. Особенно популярны Шекспир, Гете, Шиллер, Гейне. Шекспира, например, переводят та­кие крупные переводчики, как Н. А. Полевой, А. И. Кронеберг, П. И. Вейнберг, Н. А. Холодковский, А. Л. Соколовский и многие другие. Появляется несколько поэтических версий «Фауста» Гёте — среди них выделяются ранний перевод М. Вронченко (1844) и бо­лее поздний — Н. А. Холодковского, который не утратил популяр­ности у читателя до сих пор.

Переводчики этой поры — в основном переводчики-профессио­налы, которые переводили много, часто — с нескольких европейских языков и имели плановые издательские заказы. Кроме уже назван­ных переводчиков, миссию обогащения российской словесной куль­туры успешно исполняли также: Н. В, Гербель, переводчик произ­ведений Шекспира и Шиллера, редактор и организатор изданий собраний сочинений этих авторов; Д. Е. Мин, всю жизнь посвятив­ший переводу «Божественной комедии» Данте Алигьери; В. С. Ли­хачев, переводчик комедий Мольера, «Сида» Корнеля, «Марии Стю­арт» Шиллера, «Натана Мудрого» Лессинга.

Творчество крупных французских, английских, немецких (в мень­шей мере) прозаиков становилось известно русским читателям вско­ре после выхода в свет оригиналов. Это были Гюго, Дюма, Бальзак, Доде, Мопассан, Золя, Флобер, Диккенс, Теккерей, Гофман, Жюль Верн и многие другие авторы. Выборочно переводились также про­изведения польских, чешских и болгарских писателей.

Новые требования, которые предъявлял к качеству переводов XIX в., привели к возникновению новых переводов уже популярных и переведенных прежде произведений. Среди таких неоспоримых лидеров помимо Шекспира, следует назвать «Дон Кихота» Серван­теса, «Робинзона Крузо» Дефо, «Путешествие Гулливера» Свифта, философские повести Вольтера.

О важном месте, которое занимали переводы художественных произведений, свидетельствовало и активное участие литературной критики в обсуждении качества переводов⁶⁴.

Среди критериев каче­ства перевода, выдвигаемых русской литературной критикой, — пол­ноценное понимание языка и художественного замысла подлинни­ка,

соблюдение норм литературного русского языка,

сохранение национальной специфики и, наконец,

передача «впечатления» от под­линника,

которое многие критики толкуют весьма субъективно и которое дает почву для «вкусовых» и идеологизированных оценок. Именно они дают себя знать в критических статьях Белинского, Чер­нышевского, Добролюбова, Писарева. Явно идеологический заряд имели и упреки по поводу произведений, выбираемых переводчика­ми, отчетливо звучащие в известной статье Д. И. Писарева «Воль­ные русские переводчики» (1862).

Напротив, мало места в критиче­ских работах уделялось технике художественного перевода, передаче конкретных языковых средств стиля, отражающих индивидуальный стиль автора и историческую дистанцию. И это вполне согласовыва­лось с уровнем лингвистических знаний: лексикология, история язы­ков, стилистика находились еще в стадии формирования и не предоставляли объективной опоры для оценки переводного текста во всех этих аспектах.

ВКЛАД И. С. Тургенева, Л. Н. Толсто­го, Ф. М. Достоевского в переводческую культуру

Особое место в переводческой культуре XIX в. занимают перево­ды известных русских писателей — И. С. Тургенева, Л. Н. Толсто­го, Ф. М. Достоевского. Пожалуй, обо всех этих опытах можно го­ворить лишь как о части собственного творчества этих авторов. Но если Тургенев, переводя повести Флобера, выбрал автора, близ­кого по духу и системе художественных средств, и поэтому Флобер в его передаче похож на Флобера, то другие два автора — Толстой и Достоевский — всецело подчинили переводимый материал собственным художественным принципам. Переводя роман Бальзака «Евге­ния Гранде», Достоевский наделил речь героев интонациями и лек­сикой своих собственных героев; Толстой же, переводя «Порт» Мопассана, даже изменил название новеллы, назвав ее «Франсуаза», и не стремился вообще точно сохранить текст.

Во второй половине XIX в. у русских переводчиков появляется интерес к решению новых задач, которые раньше часто отходили на второй план. Речь идет о попытках освоения формального бо­гатства подлинника. Наибольших успехов в этом достигли поэты — сторонники направления «искусство для искусства»: А. К. Толстой, Каролина Павлова, Мей, Майков, Фет. В подлиннике их интересова­ла прежде всего изощренность ритма, причудливость чередования рифм, контраст длины стихотворных строк, редкие размеры. Их опыт обогатил русскую поэзию, а большинство переводов прочно вошло в русскую культуру (хорошим примером могут служить переводы бал­лад Гёте «Коринфская невеста», «Бог и баядера», выполненные А. К. Толстым).

На противоположном полюсе находились поэты-разночинцы: Плещеев, Курочкин, Минаев, Михайлов. Они видели в поэзии, а зна­чит — ив переводе средство просвещения народа и, исходя из этой сверхзадачи, допускали разнообразные изменения при переводе. Одним из методов было «склонение на свои нравы», русификация реалий подлинника — ведь она позволяла приблизить содержание подлинника к читателю— метод давно испытанный. В результате своеобразие подлинника не сохранялось, но иногда возникали тек­сты, которые очень нравились людям, потому что были стилизованы в духе родной им фольклорной основы.

Такая счастливая судьба постигла поэзию Беранже в переводах Курочкина, где Жан и Жанна заменены на Ваню и Маню, monsieur le comissair — на околоточ­ного, но усиление простонародного колорита сделало эти тексты очень популярными, и они быстро стали достоянием русской куль­туры. Менее удачны были переводы разночинцев, которые ориенти­ровались только на передачу социального акцента в содержании, а форму передавали механически, без учета отечественной тради­ции.(Таков Гейне в переводах М. Л. Михайлова, который попытался искусственно «насадить» в русской поэзии дольник. Успеха его опыты не имели, а дольник пришел в русскую стиховую культуру позже, с поэзией Блока).

Говоря об искусстве передачи формальных особенностей ориги­нала, или, на современном языке — формальных доминант его сти­ля, стоит отметить переводчика Диккенса и Теккерея — Иринарха Введенского, который стал известен еще в середине 50-х гг. В XIX в. он был очень популярен, а затем осмеян и забыт. Осмеян он был из-за неуклюжих оборотов речи («облокотился головою», «жестоко­сердные сердца»), из-за комической смеси канцеляризмов и высоко­го стиля («за неимением красной розы жизнь моя будет разбита... и я добуду себе таковую»). Не устраивала критиков XX в., среди ко­торых наиболее всесторонний анализ представил К. И. Чуковский⁶⁵, и неумеренная вольность перевода, многочисленные добавления от себя. Но ради справедливости стоит отметить, что в истории пере­вода той поры это был, пожалуй, самый яркий опыт передачи инди­видуального стиля писателя. И читатели высоко оценили это: Дик­кенса в переводах Введенского полюбили как яркого автора, стиль которого не спутать со стилем других английских писателей. А со­хранять стиль писателя и в то же время полноту текста в тот период еще не умели; попытки сохранять эту зыбкую гармонию стали зада­чей следующего, XX в. Но Введенский и без того намного опередил своих современников-переводчиков. Ему интуитивно удавалось то, что было осознано и описано только в середине XX в.: передать ритм прозы и «чувствительную» окраску речи персонажей. И по­скольку «чувствительной» лексики он добавил, в переводе получи­лась так называемая усиленная стилизация, которая способствовала сохранению мягкой юмористической окраски диккенсовского повествования.

Таким образом, российское искусство перевода на протяжении XIX в. обогатилось в основном представлениями и техническими приемами, позволявшими во все большей мере передавать богатство художественных произведений. Среди них: необходимость сохране­ния национального, жанрового и индивидуального своеобразия под­линника. Стало окончательно ясно, что в рамках пословного, «бук­вального» перевода решать такие задачи невозможно; напротив — вольный перевод приветствовался, если он способствовал сохране­нию «впечатления».

Единственным стойким апологетом буквального перевода высту­пал известный русский поэт А. А. Фет. Фет считал подлинник непо­стижимым в его красоте и призывал переводчика к максимальной бук­вальности перевода, за которой «читатель с чутьем всегда угадает силу оригинала»⁶⁶. Однако на деле такой подход приводил к внеконтекстуальному восприятию слова и многочисленным ошибкам.

Так, переводя Шекспира, Фет неверно прочитал английское слово «wit» (остро­умие) как «writ» (написанное), и возник загадочный текст перевода:

Ведь у меня ни письменного нет,

Ни слов, ни сильной речи, ни движений,

Чтоб волновать людскую кровь⁶⁷.

Итак, на протяжении XIX в. российские переводчики накаплива­ли солидный опыт перевода художественных произведений, вскры­вая в тексте оригинала все новые слои его особенностей и пытаясь их передавать. Это были прежде всего национальное, жанровое и индивидуальное своеобразие подлинников в их конкретных языко­вых проявлениях: эмоциональной окраске, ритме и т. п.

Лекция 5

20 век. ЧАСТЬ 1

ПЛАН

1. перевод в начале 20 века

· Рубеж XIX-XX вв.

· «Мы свой, мы новый мир построим

· Культуру — в массы!

· Языки — в массы!

· Лозунг интернационализма.

2. Многочисленные переводы с языков народов Советского Союза.

· Подстрочник

3. Перевод эпохи нэпа

4. Ортодоксальный перевод 30-40-х гг

5. Выдающиеся советские переводчики.

1. Перевод в начале 20 века

АЛЕКСЕЕВА СТР. 101

Рубеж XIX-XX вв. Процессы, происходившие на рубеже веков в России и в других европейских странах, в целом схожи. Уже к кон­цу XIX в. появляются симптомы, знаменующие новый период в раз­витии теории и практики перевода. Расширяются знания человека о мире, развитие техники приобретает лавинообразный характер, ис­кусство во многом освобождается от ритуальных функций, и самым важным для человека становится прикладное его использование, что ярче всего проявилось в искусстве модерна. Все это порождало по­вышенную потребность в обмене информацией, который обеспечи­вался в первую очередь переводом. Как в России, так и в других ев­ропейских странах потребность в переводе в этот период чрезвычайно велика.

Одновременно во всех европейских языках (исключение состав­ляет, пожалуй, только норвежский) установилась и официально за­крепилась к началу XX в. литературная письменная норма языка. Она способствовала окончательному формированию тех типов тек­ста, которые основываются на норме, в первую очередь — научных и научно-технических текстов. Появление литературной нормы и ее высокий общественный статус изменили представление о том, ка­ким должен быть перевод. Это изменение часто трактуют, как незна­чительное, упоминая о нем вскользь и с негативной оценкой. Речь идет о так называемой «технике сглаживания» (нем. «mapigende Technik» —- термин Г. Рааба), которая якобы была связана с низким уровнем переводческого искусства в то время. На деле же произо­шел незаметный, но качественно важный скачок в практике перево­да, отражающий новое представление о его эквивалентности. Толь­ко что утвердившаяся литературная норма языка была авторитетна. Она постепенно сводила воедино устные и письменные языки офи циального общения, стала показателем уровня образованности че­ловека, поставила на единую основу языки науки. Авторитет нормы подействовал и на перевод художественных текстов. Многие из пе­реводов художественных произведений той поры выглядят сглажен­ными, однообразными лишь по той причине, что переводчики осоз­нанно стремились использовать авторитетную норму языка. Это безусловно уменьшало возможности передачи индивидуального сти­ля автора и отчасти — национального своеобразия произведений. В результате зачастую Шиллер оказывался похож в переводе на Гёте, Гейне — на Шекспира. Но это происходило скорей всего вовсе не из-за небрежности переводчиков, невнимания их к оригиналу и упад­ка уровня культуры. Просто — на некоторое время — литературная норма стала эстетическим идеалом.

Вместе с тем интерес к художественной литературе на рубеже веков был высок, причем намечалась явная тенденция к системно­сти чтения. Читатель желал иметь в своей библиотеке не отдельные произведения, а собрания сочинений любимых авторов. Расширяет­ся и географический диапазон переводимых авторов: например, в Рос­сии к традиционным странам — Франции, Англии, Германии — до­бавляются Скандинавские страны, Испания, Италия, США.

Расцвет издательского дела на рубеже XIX-XX вв. обеспечивает рост читательских потребностей. Книги перестают быть предметом роскоши, повсюду, где есть крупные издательства, выпускаются, на­ряду с дорогими изданиями для богатых, книги в твердом переплете для публики среднего достатка, а также дешевые издания в мягкой обложке. Важный вклад в формирование книжного дизайна внесла эпоха модерна, превратившая книгу в произведение прикладного искусства.

Издательствам требуется много переводчиков, количество зака­зов на переводы растет. Письменный перевод окончательно стано­вится профессиональным делом. Повышается общественный вес профессиональной переводческой деятельности. Однако основной принцип перевода рубежа веков — приведение к норме — открыва­ет возможность переводить для любого образованного человека, по­этому перевод текста как средство дополнительного заработка рас­сматривают многие.

Расширение и усложнение представлений о сущности языка, на­копление исторического и диалектального материала разных языков, а также развитие психологического направления в языкознании вновь порождают сомнения в возможности перевода. Это сомнение обосновывают многие филологи того времени, в частности известный русский лингвист А. А. Потебня. Однако сомнение не означало от­каза. Ярче всего этот парадокс выразил В. Брюсов в статье «Фиалки в тигеле»: «Передать создание поэта с одного языка на другой — не­возможно, но невозможно и отказаться от этой мечты»⁶⁸. Для прак­тиков это сомнение означало скорее постановку более сложных пе­реводческих задач и готовность к попытке их решения.

Ведущие тенденции в переводе начала XX в. удобнее всего про­иллюстрировать на примерах из российской истории. К этому вре­мени помимо доминирующего принципа ориентации на литератур­ную норму обнаруживаются, пожалуй, еще два.

Первый опирается на традиции XIX в. и представляет собой ус­пешный опыт передачи национального своеобразия и формальных особенностей оригинала. К числу таких переводов можно отнести переводы А. Блока из Гейне, Байрона, финских поэтов, а также пере­воды трагедий Еврипида, выполненные И. Анненским.

Другим путем, который можно охарактеризовать как неороман­тический, шли русские поэты-символисты, приспосабливая про­изведение в переводе к своему стилю. Характерным примером такого пути является переводческое творчество К. Бальмонта.

Ин­дивидуальный стиль Бальмонта сквозит в любом его переводе. На­пример, строгая, но причудливая стилистика английского роман­тика Шелли, со сложным синтаксисом и вселенскими возвышенными образами, обрастает изысканной пышной образностью, присущей Бальмонту:

Шелли (подстрочник): Бальмонт:

1) лютня рокот лютни-чаровницы

2) сон роскошная нега

3) ты так добра Ты мне близка, как ночь сиянью дня,

как родина в последний миг изгнанья.

К. И. Чуковский не случайно прозвал Бальмонта — переводчика Шелли «Шельмонтом»: за этой образной характеристикой стоит на­ряду с публицистически заостренной негативной оценкой призна­ние того факта, что переводческий метод Бальмонта сродни методу переводчиков-романтиков XIX в., стремившихся отразить в перево­де собственный художественный стиль.

Итак, начало XX в. оказалось временем переводческого бума. Открывались новые горизонты, традиции переплетались с новыми взглядами на перевод, накапливался богатейший практический опыт, и одновременно формировались новые представления о языке и тек­сте. Все это нашло свое продолжение в XX в. и привело затем к фор­мированию теории перевода.

«Мы свой, мы новый мир построим...».

История перевода в России в минувшем XX в. — явление сложное и неоднозначное. Существенную роль в его специ­фике сыграли социальные и общественные перемены, произошед­шие после революции 1917г. Однако объяснять все перемены только социальными причинами было бы необоснованной вульгаризацией. Перевод как неотъемлемая часть культуры человечества развивался по своим самостоятельным законам, часто противоречащим соци­ально-общественному контексту своего развития. Особенности пе­ревода как практической деятельности и особенности взглядов на перевод, как и в прежние столетия, зависели от уровня филологиче­ских знаний и — шире — от меры и характера представлений чело­века о самом себе и об окружающем мире. И какие бы препоны ни ставили этому процессу социальные катаклизмы, он в конечном сче­те оказывался поступательным.

Разумеется, 1917 г. внес в развитие перевода в России грандиоз­ные коррективы. Попробуем разобраться в основных тенденциях этого развития и обозначить его ключевые этапы.

Первые годы после рево­люции были отмечены колоссальной агрессией по отношению к ста­рому, которое надлежало разрушить, — и эйфорией созидания: бу­дет построен свой, новый мир! Энергия ниспровержения и энергия созидания сталкивались, приводя к причудливым результатам.

К старому миру относилась и христианская вера. Освобожден­ный от веры человек решил, что он все может и что ему все позволе­но, моральные границы исчезли. В области перевода это обернулось, во-первых, уверенностью, что все переводимо, которая быстро пере­растала в догму, и, во-вторых, возможностью и допустимостью лю­бой переделки оригинала. Оба представления сопровождают совет­ский период истории письменного перевода вплоть до 60-х годов, а устного — до начала 90-х (см. разд «Этика переводчика»).

Культуру — в массы!

Новому миру нужна была новая культура, что являлось парадоксальным представлением, так как культу­ра вся строится на преемственности традиций. При новом строе, ко­торый быстро устремился к консолидации власти в одних руках, к военизированному диктаторскому режиму, все его потребности, на­целенные на эту консолидацию, формулировались в упрощенных ло­зунгах — для масс. Лозунг «Культуру в массы!» был очень важным, потому что культуру можно было идеологизировать и она станови­лась мощным оружием в руках власти.

Для ознакомления масс с мировой литературой в 1919 г. были со­зданы план серии книг «Всемирная литература» и государственное издательство «Всемирная литература». Инициативу, которую офици­ально выдвинул М. Горький, активно поддерживал В. И. Ленин. Так появился первый план изданий художественной литературы, нахо­дящийся под полным контролем государства. Понятие «всемирная литература» также контролировалось. Народ следовало знакомить только с произведениями, написанными после Великой французской революции 1789 г., так как книги, написанные до нее, были объяв­лены идеологически незрелыми. Предполагалось выпустить 1500 то­мов по 20 печатных листов каждый в основной серии и 2500 книг по 2-4 печатных листа в серии «Народной библиотеки». К работе были привлечены крупнейшие научные и переводческие силы: поэ­ты А. Блок и В. Брюсов, начинающий переводчик М. Лозинский, известные переводчики А. В. Гашен, В. А. Зоргенфрей и многие дру­гие. Издательство просуществовало до 1927 г. и затем было закрыто. За это время было выпущено 120 книг. В список разрешенных и из­данных книг вошли произведения Гюго, Бальзака, Беранже, Флобе­ра, Доде, Мопассана, Гейне, Шиллера, Шамиссо, Клейста, Диккен­са, Марка Твена, Бернарда Шоу, Джека Лондона и др.

Инициативное ядро серии составили Н. С. Гумилев и К. И. Чуков­ский. Они вдвоем и выпустили в 1919 г. книгу «Принципы перево­да», которая должна была обозначить принципы работы переводчи­ков серии и фактически указывала на зависимость выбора средств от их функции в художественном тексте. Именно эта зависимость легла в основу разработанной А. В. Федоровым концепции полно­ценности перевода.

Несколько иных принципов придерживалось издательство «ACADEMIA», возникшее в 20-е гг. и разгромленное в 30-е за «ака­демический формализм». Видные филологи, собравшиеся в редак­ции «ACADEMIA» под руководством академика Веселовского, так­же поставили перед собой задачу познакомить народ с мировыми литературными шедеврами, но они не ограничивали список, исходя из идейных соображений, как это сделала «Всемирная литература». Они начали действительно с европейских истоков — с эпохи антич­ности. Трагедии Эсхила и Софокла, комедии Аристофана, «Золотой осел» Апулея, «Декамерон» Боккаччо, «Песнь о Роланде» и много других книг было выпушено издательством «ACADEMIA», кстати, в лучших традициях издательского оформления эпохи русского модерна начала века. Что касается особенностей перевода, то «ACADEMIA» придерживалась собственных принципов. Во-первых, переводу предшествовал детальный, научный филологический ана­лиз подлинника со стороны его формы, содержания, исторических особенностей языка и стиля, жанровой специфики, национального своеобразия. В этом «ACADEMIA» была наследницей и продолжа­тельницей традиций переводческой школы Максима Грека. Во-вторых, свой отпечаток на принципы перевода наложила бурно разви­вавшаяся и популярная в 20-е гг. школа русского формализма в язы­кознании и литературоведении, в духе которой были выработаны два критерия верности перевода: эквивалентность — точность в пере­даче лексического и семантического содержания подлинника и эквилинеарность — полнота передачи характера синтаксичес