Эстетика и идеология соцреализма

В 1925 г. генеральная линия советской культурной политики обретает свои четкие формы и ее конечная цель представляется в резолюции ЦК РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» как стремление создавать искусство, «понятное и близкое миллионам трудящихся», и вырабатывать при этом «форму, понятную миллионам». О том, насколько прочной явилась данная установка, свидетельствует высказывание А. Жданова в 1948 г. о том, что произведение тем гениальнее, чем оно доступнее для широких масс народа, а в искусстве непонятном народ не нуждается.

В 1932 г. на I Съезде писателей была принята эстетическая доктрина, новый художественный метод, который получил наименование «социалистический реализм» (термин был предложен А.М. Горьким, но долгое время приписывался И. Сталину). Теперь требования к искусству законодательно сводятся к таким качествам, как:

· идейность, активность (на этом основании отвергаются все вариантысоциально-опосредованного искусства),

· реалистичность, где отражение действительности может реализовать философский тезис о ее познаваемости,

· народность, однако, понятая в данное время как общедоступность.

Социалистический реализм, являвшийся эстетическим выражением социалистически осознанной концепции мира и человека и отображавший жизнь в свете социалистических идеалов, не был, однако, антихудожественным, сугубо идеологическим направлением. Этот метод наследовал плодотворные эстетические традиции мирового искусства, его принципы легли в основу произведений М.А. Шолохова, В.И. Мухиной, С.С. Прокофьева, С.М. Эйзенштейна, И. Дунаевского.

Главной концепцией искусства соцреализма становится позитивный, оптимистичный настрой, ориентация на созидание, утверждение ценностейсоветского строя, где оптимизм произведения объясняется главенством сверхличной цели, обусловленной исторической неизбежностью торжества государственной идеологии и морали. Это искусство проникнуто предощущением глобальных перемен, в которых принимает участие каждый человек, оно формирует нового героя, человека великой эпохи, и эта галерея новых образов — инженеров, студентов, рабочих — строителей Братска, Турксиба, Магнитогорска — запечатлевается на полотнах художников соцреализма: Ряжского («Председательница», «Колхозница-бригадир»,«Чувашка-учительница»,«Делегатка»), Иогансона («Рабфак идет»), Бродского («Ударник Днепростроя»).

В области формы наблюдается возврат к традиционным формам и жанрам, в иерархии которых верхние позиции принадлежат презентативным: парадному портрету (И. Бродский. «Фрунзе на маневрах», Герасимов. «Портрет Сталина», «Портрет Молотова»), историческому полотну (И. Бродский. «Ленин на проводах Красной Армии на польский фронт 5 мая 1920 года», «Расстрел 26 бакинских комиссаров»), жанровой картине (Осмеркин. «Красная гвардия в Зимнем дворце», Серов. «Зимний взят», «Ходоки у Ленина»), опере и оратории, монументальной скульптуре, в архитектуре утверждается официально-парадный стиль «ампир», с массивными, подчеркнуто монументальными формами и богатым декором, опорой на художественное наследие древнегреческой архаики и императорского Рима.

К сожалению, искусство, которое не опиралось на классические формы, но тяготело к современным, модернистским тенденциям, подвергалось беспощадной критике. Так, в 30-е гг. появляются два произведения, позже вошедшие в мировую практику как классические: «Катерина Измайлова» Шостаковича, представляющая новаторское направление, имеющее своей целью реформу основ оперного жанра, и «Семен Котко» Прокофьева. Но судьба музыкального театра Шостаковича была драматической. В печально известных статьях «Сумбур вместо музыки» и «Балетная фальшь» была выражена официальная позиция к новаторскому и в то же время классическому искусству корифеев русской послереволюционной музыки: взамен «Катерины Измайловой» была поставлена опера «В бурю» Т. Хренникова, которая представляла собой упрощенное произведение, основанное на песенных жанрах.

Весьма примечательно, что именно вопросы формы становятся темой многочисленных дискуссий 1930–1940-х гг., выходя за рамки области творчества и приобретая идеологическую направленность. Это и общезначимая дискуссия, развернутая статьями О. Бескина «О формализме» ^[1], «О незаинтересованности эстетического суждения»^[2], это и диспуты вокруг метода соцреализма на Первом съезде советских писателей в 1934 г., и статьи, их продолжающие («Сумбур вместо музыки», «Балетная фальшь», «О художниках-пачкунах», «Какофония в архитектуре»), и, наконец, работа общемосковского собрания писателей по вопросам формализма и натурализма в литературе (1936, март). Здесь осуществляется последовательное наступление на искусство, называемое формалистическим. Последствием этой кампании стало осознанное «вымывание» из пласта советского искусства тех имен и произведений, которые не отвечали требованиям идейности и партийности: М. Булгакова, А. Платонова, А. Бека, А. Рыбакова, И. Бабеля, И. Дешевова, Е. Замятина, А. Мосолова и многих других.

Таким образом, развитие культуры 30-х гг. стимулировалось главным образом мотивами внехудожественного характера. Социальная система создавала благоприятные условия для развития тех художественных форм, которые сложились в более ранние периоды развития искусства. Великая эпоха должна была найти свое отражение в величественных творениях. Между тем необходимо акцентировать следующее: искусство 30-х гг. оказалось гораздо богаче, чем наличествовавшая в нем негативная тенденция. В эти годы творили С. Прокофьев и Д. Шостакович, С. Эйзенштейн и С. Довженко, К.С. Станиславский и Вс. Мейерхольд — деятели русской культуры, снискавшие ей мировую славу. Сама жизнь нуждалась в искусстве художественной правды, и она стимулировала появление не только конъюнктурной художественной продукции, но и произведений искусства мирового масштаба.

18.5. Культура тоталитарного общества (50–80-е гг.)

В послевоенный период основной задачей Советской России было восстановление и наращивание культурного потенциала. Развивается система народного образования: вводится всеобщее обязательное семилетнее образование, открываются новые вузы и университеты (вместе с восстановленными 300 вузами их количество доходит до 412). Выдающихся достижений добивается советская наука, где складываются научные школы, имеющие мировое значение. 1957 г. отмечен первым в мире запуском спутника, открывшего эру освоения космоса, спуском на воду первого в мире атомного ледокола «Ленин». 12 апреля 1961 г. впервые в истории человечества был осуществлен полет человека в космос, им стал Ю. Гагарин.

Между тем безусловные успехи Советского государства были отчасти обусловлены и особенностями системы политического господства — системы тоталитаризма (от лат. totus — весь, целый, совокупный).

Анализируя природу тоталитаризма, Ю.Н. Давыдов определяет его как систему насильственного политического господства, характеризующуюся полным подчинением общества, его экономической, социальной, идеологической, духовной и даже бытовой жизни власти господствующей элиты, организованной в целостныйвоенно-бюрократический аппарат и возглавляемой лидером.

Основной социальной силой, на которую опирается тоталитаризм, является люмпенство города и деревни (люмпен-пролетариат, люмпенизированный слой крестьянства и люмпен-интеллигенция), отличающееся социальной аморфностью, дезориентированностью, ненавистью ко всем остальным общественным слоям и группам ввиду наличия у них стабильности жизненного уклада, определенности этических принципов, собственности и т. д.^[1]

Тоталитаризм не являлся особенностью исключительно советского государственного устройства и был основой политического устройства Германии, Италии, Испании, Китая 30–50-х гг. Однако для советкого тоталитаризма была характерна особая прочность, структурная закостенелость, неизменность. Среди причин, способствующих стабилизации советского тоталитаризма, А.Д. Сахаров называл:

· милитаризм, наличие мощного ракетно-ядерного потенциала;

· «централизованную, военную структуру управления экономикой, пропагандой, транспортом, связью, международной торговлей, дипломатией»;

· «закрытость» общества, отсутствие гражданских свобод: печати, заграничных поездок, «трудности эмиграции и полную невозможность возвращения обратно»;

· «полное отсутствие демократического контроля за деятельностью властей, правящей партийно-государственной верхушки как в области внутренней политики, экономики, охраны среды, социальных проблем, так и в области внешнеполитической»;

· пропаганду, «представляющую собой одну из форм экспансии»^[2].

Система тоталитарной идеологии претендует на воплощение истины и блага народа, между тем воплощение этого блага отнесено в область «светлого будущего». Лозунги, идеологические постулаты, цели тоталитаризма принципиально неверифицируемы, непроверяемы, недоказуемы, что придает им характер мифа. Для осуществления этих целей политическая власть монополизируется и оказывается в руках одной партии, имеющей одного лидера; «происходит сращение правящей партии с государственным аппаратом»; происходит уничтожение… независимой от государства общественной жизни», что выражается «в запрете всех иных политических партий и весх общественных организаций, не подчиненных правящей партии»; «умаляется роль права, закона: власть получает дискреционные (т. е. законом не ограниченные и закону не подчиненные) полномочия, государство становится неправовым»; «партийно-государственныйаппарат устанавливает монопольный контроль над экономической сферой, утверждая централизованное руководство экономикой»; «все средства информации и само содержание обращаемой в обществе информации берутся под строгий контроль аппарата»; «сохранение и упрочение всей этой системы монополий невозможно без насилия»^[3].

В области культурной политики в послевоенный период по-прежнему находилась ленинская идея функционирования культуры в качестве «служанки политики», инструмента управления и формирования массового сознания. Художественная культура этого времени развивалась в рамках метода «социалистический реализм». Продолжая ориентацию искусства 30-х гг. на тесную связь с социальной реальностью, в 50–60-е гг. появляется огромное количество произведений на случай: очерков, поэм, романов, кантат, ораторий, здравиц, хоров, что с тревогой констатирует известный советский теоретик и композитор Г. Хубов на пленуме Союза композиторов: «За последние пять лет, по неполным данным, написано около сотни кантат и ораторий... Многие из них плохи: они сделаны равнодушной рукой, без мастерства, без вдохновенья, выкроены по установившемуся шаблону... Мы уже привыкли слышать шумную «вступительную» декларацию в начале, традиционную «оптимистическую колыбельную» в середине и торжественную «заключительную» декларацию в конце»^[4].

В литературе, по аналогии, основным жанром становится производственный роман. Остроумное осмеяние литературно-идеологического штампа в произведениях такого толка дается в поэме «За далью — даль» А. Твардовского:

Роман заранее напишут,
Приедут, пылью той подышат,
Потычут палочкой в бетон,
Сверяя с жизнью первый том.
Глядишь, роман, и все в порядке:
Показан метод новой кладки,
Отсталый зам, растущий пред
И в коммунизм идущий дед.
Она и Он — передовые,
Мотор, запущенный впервые,
Парторг, буран, прорыв, аврал,
Министр в цехах и общий бал...

Трагизм данной ситуации заключался в том, что гуманистически ориентированные и имеющие безусловную ценность идеалы трудового героизма, патриотизма и честности в условиях конкретного эстетического пространства девальвировались и оказывались недостаточно привлекательными для дальнейшего распространения и бытования: самой теме начинает придаваться значение, превосходящее ее художественное воплощение.

Постоянный и не сокращающийся разрыв между декларируемой мечтой-цельюи реальностью, между идеальным образом представителя партократической элиты — бессребренника и романтика и действительным привели к обратным результатам, когда идеальный в представлении государства образ не только не вызывал стремления к подражанию, но, наоборот, служил эталоном, изначально не предполагающим последующей дубликации. В такой ситуации большая часть социальных потребностей в рекреации, компенсации чувств и ощущений, психологической защищенности индивида оставалась неудовлетворенной, и данный вакуум по мере возможности заполнялся образцами отечественного массовогоискусства и массовой культуры Запада.

Это искусство, где идея превалирует над художественностью, а персонажи деперсонифицированы, является адаптационным и отмечено такими особенностями, как тяга к производству некритического сознания, гедонизм, клишированность образов и схематизм ситуаций, направленность на стереотипизацию мышления, стремление к манипуляции массовым сознанием через внедрение идеологических мифов, штампов и стереотипов.

Конечно, названные особенности развития не перечеркивают выдающихся достижений в художественной культуре советского времени, и описание данного феномена ни в какой мере не претендует на целостную характеристику художественной культуры этого периода. Подобная антиномия связана с тем, что у искусства есть не только социальная обусловленность, но и своя собственная логика развития. Оно органично по определению и сопротивляется навязываемым ему искусственным, чуждым его природе идеологическим конструкциям. И в силу присущей ему самоценности, суверенности подлинное искусство преодолевало адаптационные барьеры, стремилось, говоря словами Б. Пастернака, дойти до «самой сути» и доходило до нее.

В 60–70-е гг. в искусстве тема борьбы за «светлое будущее» получает новую форму. Так, в рамки патриотического повествования о героических событиях Великой Отечественной войны органично вписывается одиссея советского разведчика, введенного командованием в операцию «Омега». Точно так же многосерийные эпопеи о судьбах Отечества «Угрюм-река», «Тени исчезают в полдень» и иные включают элементы мелодрамы, триллера и бытовой комедии, а многочисленные детские ленты о подвигах «неуловимых», о тайне кортика и бронзовой птицы, о зеленом фургоне содержат все атрибуты боевика и детектива одновременно.

Эти фильмы пронизаны революционно-романтическим пафосом и выстроены по законам массового искусства. Исследуя эту проблему, Н. Зоркая, в частности, отмечает, что образы фильмов о разведчиках часто имели маскоподобный характер обезличенных радистки, священника, интеллигента, связного. Точно так же были типизированы персонажи советских эпопей о судьбах народа, где интрига разворачивалась в противостоянии сил народных (большевик, рабочий или колхозник, председатель колхоза, бригадир) и антинародных (кулак, белогвардеец, вредитель)^[5].

Характерно, что уже в те годы застоя в социалистическом искусстве рождаются мифы, исследователями относимые по преимуществу к западной буржуазной действительности — мифы об «обществе равных возможностей», где распределение благ осуществляется в соответствии с личными затратами труда, а общество оказывается образцом рациональности и справедливости. Характерными образцами подобного жанра являются необычайно популярные в 80-х гг. ленты «Москва слезам не верит» и «Карнавал». Параллельно отметим, что проблема легитимации социального статуса через внедрение мифов о равных возможностях является настолько актуальной, что сегодня редкое периодическое издание для бизнесменов (или о них) обходится без биографий наиболее влиятельных предпринимателей или политиков, ставших в современных условиях своеобразными секуляризованными «житиями святых».

Однако настоящая перестройка сознания — хотя бы в области искусства — начинается в 70–80-е гг., задолго до провозглашения идей перестройки как явления социально-политического, когда в кинематографе делается ставка на жанровое кино — боевик и мелодраму, а в музыке полностью легализуется рок и официально разрешается жанр мюзикла в духе «Иисуса Христос — суперзвезды». Это время всеобщего упоения композициями «Pink Floid» и «Uriagh Heep», энтузиазма первых отечественных рок-фестивалей и чуть позже появления фильмов «Пираты XX века», «Экипаж» и т. п. Здесь уже произведение искусства превращается из рациональной аллегории социального мифа в его иррациональную аллегорию, а традиционные архетипы лидера, воина, рабочего и эксплуататора заменяются более новым, современным и привлекательным — супергероя. Привлекательность этого имиджа напрямую зависит от степени его мифологизированности, и, удаленный от действительности с ее безвестными героями трудового фронта, в которых легко узнать себя и себе подобных, он оставляет более яркое эмоциональное впечатление.

Как представляется, ирреальность сюжетов о супергероях позволяет субъекту реально воспринимать мир и, осуществив свой протест через идентификацию с одним из них в художественном пространстве, в обыденной жизни сохранять способность воспринимать ее без трагизма и надлома и, следуя инстинкту самосохранения, исключить из арсенала средств восприятия действительности какую бы то ни было оппозиционность.