Тема: Искусство Древней Руси. 26 страница

Внутри собор кажется одним огромным залом, в котором свободно и просторно стоят стройные столбы, по словам летописцев похожие на «прекрасные древа». В свете солнечных лучей, в изобилии проникаю­щих через высокие окна и барабаны куполов, сияют яркими краска­ми произведения древнерусской живописи — иконы, а на стенах, вну­три куполов и на столбах как будто тают нежные цвета бесчисленных фресок.

Блеск церковной утвари и златотканых одежд духовенства, огни свечей и лампад придавали храму необычайную торжественность. Ца­ри часто посещали этот собор, где специально поставленный резной деревянный шатер, именовавшийся «царским местом», как бы ограж­дал их от остальных молящихся.

Площадь вокруг Ивана Великого называлась Ивановской. На ней с давних пор собирались бояре, дворяне и служилые люди, чтобы по­говорить о своих делах. Здесь же во все горло дьяки выкрикивали цар­ские указы (отсюда пошла поговорка «Кричит во всю Ивановскую»). Целый день на площади толкались подьячие, ремеслом которых было писать за неграмотных всякого рода жалобы, или, как их назы­вали, «челобитные» («бить челом» — низко кланяться). Обычно сто­лом служила склоненная, как для игры в чехарду, спина просителя. За дурное поведение подьячих «отставляли от площади», что счита­лось очень тяжелым наказанием и рождало бесконечное число кляуз. Здесь же на площади дюжие палачи в красных косоворотках наказы­вали кнутом приказных, уличенных в особо наглом взяточничестве, а рядом выставляли на позор мелких воришек, на шею которым веша­ли украденные ими вещи: кошельки, рыбины, бараньи шапки.

На площадь выходило великолепное белокаменное крыльцо Грано­витой палаты, получившей свое название от гранёных камней, которы­ми она облицована.

Построенная при деде Ивана Грозного, великом князе Иване III, в качестве тронного зала, Грановитая палата была так велика, что ее не сумели перекрыть без опор. Поэтому в центре квадратного про­странства стоит приземистый столб, поддерживающий массивные каменные своды.

При царе Федоре палата, как коврами, была покрыта фресками, написанными на сводах и стенах. Они начинались у самого пола, под­нимались к потолку и опять спускались вниз по центральному стол­бу. Отделкой палаты руководил шурин царя Федора, боярин Борис Годунов, использовавший ее для своего прославления. По его прика­зу главное место в живописном убранстве было отведено циклу кар­тин, посвященных легендарной истории об Иосифе Прекрасном, на­чавшем карьеру с должности слуги, а кончившем тем, что «Фараон царь» возложил на него царский венец. Эти картины намекали на историю возвышения самого Бориса Годунова, бывшего рынды, то есть телохранителя царя, а ставшего правителем государства.

Как и Благовещенский собор, Грановитая палата была частью дворца, который состоял из отдельных зданий, живописно соединен­ных лестницами, фигурными крыльцами, нарядными «висячими» пе­реходами и открытыми мощеными террасами, на которых кое-где неожиданно вырастали золоченые церковные маковки.

Три яруса дворца как бы вырастали один из другого. Ступенча­тое построение — характерная черта древнерусской архитектуры. Ка­жется, что каждая часть сооружения порождает другую, другая — третью и т. д. Здание «растет» подобно дереву, у которого ствол пи­тает ветви.

Самый скромный по убранству двухэтажный первый ярус, пред­назначенный для бесчисленных погребов и служб, завершается от­крытой площадкой — «гульбищем», второй — жилой (тоже двух­этажный) — покрыт неповторимым кружевом резных оконных на­личников. Крышей ему служит еще одна вымощенная камнем терра­са, на которой стоит златоверхий терем с крутой четырехскатной кры­шей, и остроконечная «Смотрильная башня», с которой любовались живописной панорамой Кремля, Москвы-реки и Замоскворечья.

Некогда под сводами терема заседала упраздненная Петром Бо­ярская дума; теперь же расписанный зеленым «травным узором» по желтому фону обширный зал пустовал, ибо Петр в Теремном дворце бывал редко и проводил большую часть времени у своих любимцев Лефорта и Александра Меньшикова.

Издали гостям показали крышу огромного меньшиковского дворца, она была хорошо видна со Смотрильной башни, так же как стройный шпиль посреди меньшиковского сада. Этот шпиль, вознесшийся над ве­ковыми тополями и липами, принадлежал церкви Архангела Гаврии­ла. Но большинству москвичей она была известна под названием «Меньшикова башня».

Когда бывший торговец пирогами Александр Меньшиков стал князем, он велел зодчему Зарудному построить в парке при своем дворце башню, на одну сажею выше, чем Иван Великий.

С характерным для него сочетанием государственной мудрости и мальчишеского озорства Александр Данилович захотел сказать боярам и всей старой Руси: «Был ваш Иван Великий великим, а ныне больше его будет Меньшикова башня». Высокий шпиль, однако недолго прославлял заносчивой птенца Петрова. В начале XVII века в него ударила молния, и башня несколько десятилетий стояла с обгорелым верхом. Восстановила ее уже без шпиля и венчающей его медной фигуры.

Меньшикова башня также строи­лась ярусами: нижний прямоугольный ярус, где находилась церковь, а над ним — трехъярусная колокольня. Над колокольней поднимался шпиль высотой около тридцати метров. В открытых арках колокольни висели брон­зовые колокола, а между арками были вкомпонованы бронзовые ци­ферблаты часов.

Меньшикова башня отличалась своей архитектурой от других мос­ковских зданий. В ней впервые в русской архитектуре появляются классические колонны, скульптуры кариатид и декоративные гир­лянды цветов и фруктов. Но в то же время по своему характеру она тесно связана с архитектурой древней Руси. Ей она обязана своей величавостью, разлитым в ней настроением спокойной уверенности и сдержанной силы.

Меньшикова башня была одним из последних каменных зданий петровской Москвы. Перенеся столицу на берега Невы, Петр издал указ, запрещающий под страхом тяжелого наказания строить камен­ные сооружения где-либо, кроме Петербурга. Указ этот выполнялся до 1728 года, и в прежней столице стали строить только деревянные дома.

С большим трудом можем мы себе представить, как, скажем, выглядел Кремль в эпоху Ивана Грозного. Изображения, которые мы можем сегодня видеть в Никоновской летописи или в так на­зываемой Царственной книге, носят во многом стилизованно-услов­ный характер. Свидетельства иностранных путешественников гово­рят о том, что государев двор в ту пору был нарядным, торжест­венным, живописным. Непередаваемую прелесть являл возобнов­ленный после пожара кремлёвский дворец, где стенопись Золотой палаты была сделана с неслыханными новшествами. Среди при­вычных образов и аллегорий, среди знакомых сюжетов, как, скажем, притча об индийском царевиче, бы­ли и такие, которые воспринимались как нечто небывало-дерзост­ное, основанное на «человеческом мудровании». Так кремлёвские живописцы написали изображения олимпийцев — Феба и Дианы, что вызвало резкое осуждение у ревнителей старины. Необычай­ные украшения Золотой палаты, да и других помещений, — слож­ное явление художественной жизни шестнадцатого века.

Загадочные переплетения традиционной символики и античных мотивов, аллегорические и символические изображения отражали представления москвитян о мироустройстве — то новое, что появи­лось в их мировоззрении.

Необычно выглядел дворец и снаружи. Перед глазами встаёт Кремль, сияющий золо­том кровли и цветными окнами, белыми камнями и многоцветными узорчатыми кирпичными поясами. По сравнению с наружным ве­ликолепием домашний быт в покоях был довольно скромен. Лавки вдоль стен, липовые крашеные столы, деревянная посуда... Но во время торжеств дворец преображался. Парадные покои, обычно пустовавшие, становились центром жизни — их украшали с не­слыханной и невиданной роскошью. Когда иноземные гости про­ходили по украшенным комнатам, то им казалось, что они попали в царство волшебных ска­зок. Прекрасные и диковинные изделия Запада и Востока, расшитые шелка, драгоценные камни-самоцветы, серебряные бочки, ендовы и братины — работы суз­дальских, новгородских, тверских, ростовских мастеров; соболя, золотые пояса, яхонтовые ожерелья, жемчужины, добываемые на северных реках,— всё это составляло праздничное убранство кремлёвских покоев.

Весь мир, принимая радиоволны, каждый день слушает бой часов на Спасской башне. С давних пор звучат в Москве крем­лёвские куранты, прожившие многовековую жизнь, заполненную бесчисленными событиями.

Все мы считаем часы простой, пожалуй, малоинтересной, обыч­ной вещью. Мы и вспоминаем-то о них только тогда, когда надо узнать время. Но так было не всегда. Перенесемся мысленно в глубокую старину. Столетиями ритм жизни определялся сменой дня и ночи, зимы и лета, полевыми работами, привычным аграр­ным календарём. Время исчислялось по солнцу, звездам, по пере­кличке петухов, по бесчисленным приметам, которые позднее бы­ли забыты.

Песочные или солнечные часы были скорее забавой, чем при­борами для измерения времени. Рождение механических часов, в начале второго тысячелетия, явилось революцией в представлени­ях средневековья. Когда механические часы появились на Руси, их восприняли как удивительное и небывалое чудо, которое все — и взрослые и дети — сбегались смотреть и слушать. Сам великий князь Василий Дмитриевич приходил на площадь любоваться ди­ковинкой. Древнерусские летописцы отмеча­ли только самые важные события, которые случались в жизни. Московский летописец уделил в хронике часам, установленным на Соборной площади, много места. Слушая звон часов, доносивший­ся даже в уединённую монашескую келью, он восхищённо отмечал: «Сей же часник наречётся часомерье,_не_бо человек ударяше, но человековидно, самозванно и самодвижно, страннолепно». И добавил летописец с неподдельным восторгом, что это ди­во сотворено «человеческой хитростью», а также «преизмечтано и преухищрено». Новинка стоила, конечно, недёшево, а деньги в ту пору на ветер не бросала, тратили расчётливо, скупо. Поэтому в летописи было также сказано, что заплатили мастеру «полтора­ста рублёв». На эти деньги тогда можно было не только построить большой каменный дом, но и много лет жить безбедно.

Москва отыскала в Италии искусного архитектора Пьетро Антонио Солари. Под его присмотром и сложили русские мастера на старом основании Спасскую башню. Называется она так потому, что над воротами висела икона «Спас нерукотворный». И в народе она величалась «святой». Башня получилась на сла­ву, и поэтому на каменных досках по-латыни и славянской вязью была сделана горделивая надпись над воротами: «Иоанн Василь­евич, божьей милостью великий князь Владимирский, Москов­ский, Новгородский, Тверской, Псковский, Вятский, Угорский, Пермский, Болгарский и иных и всея России Государь, в лето 30 государствования своего сии башни повелел построить, а делал Пётр Антоний Солярий, медиоланец, в лето от воплощения Гос­подня 1491...» В 1636 году московский каменщик Бажен Огур­цов и его содруги возвели многоярусный верх с нарядным шатром. В Москву пригласили затем «аглицкой земли мастера часового и водяного взвода» Христофора Головея. Под нача­лом Головея московские кузнецы собрали далеко видные башен­ные часы с колокольным боем. Время тогда делили не по сут­кам, а на дневное и ночное. Дневное время начиналось тогда, ког­да первый луч солнца падал на Спасскую башню, ночное же — с темнотою.Сказочно красиво выглядел циферблат. Средняя часть, симво­лизировавшая космос, была покрашена голубой краской и словно по небу располагались светлые жестяные звезды и золочёные изо­бражения солнца и планет. Рядом с привычными нам арабскими или римскими цифрами стояли славянские буквы, обозначавшие числа. Стоит ли говорить о том, что эти часы составляли предмет гордости Москвы? Знатный путешественник Павел Алеппский, на­слышавшись о кремлёвской диковине, записал в дневнике, что незадолго до его приезда в Москве имелись «чудесные городские часы, знаменитые во всем свете по своей красоте и громкому зву­ку своего большого колокола, который был слышен не только во всем городе, но и в окрестных деревнях, более чем на 10 вёрст».

Год за годом, десятилетия за десятилетиями отсчитывал вре­мя маятник, менялись часовщики, — механизм требовал постоян­ного наблюдения, опытного глаза, умелых рук. Случались и все­возможные происшествия. Поэтому, получая назначение, часов­щик давал слово, как было сказано в старинном документе: «У дела на Спасской башне в часовниках не пить, не бражничать, зернью и карты не играть, и табаком не торговать, воровским лю­дям стану и приезду не держать и с воровскими людьми не знать­ся». В этих словах мы слышим живую московскую приказную речь, звучавшую некогда у кремлёвских стен.

Спасская башня сродни среднерусскому небу, неторопливо плывущим облакам, туману, ползущему на рассвете с Москвы-реки, елям и берёзам, выращенным в наши дни у крем­лёвской стены. Без неё, как и без Ивана Великого, нельзя пред­ставить и старый, и новый московский пейзаж. Мало кто знает, что нижний главный массив башни имеет двойные стены, между ними находится каменная лестница.

Поднимемся по уступам, пройдём по кирпи­чам, на которые ступало не одно поколение. Башня имеет десять этажей. Когда вы поднимаетесь на самый верх, то перед вами от­крывается — вместе с хлынувшими потоками света — панорама Кремля, Красной площади, окружающих улиц, просторы реки, струящейся неизменно, как и в дни Юрия Долгорукого... Все из­менили века, невозможно разглядеть семь знаменитых холмов, нет лесной и полевой дали, как при Иване Калите, но небо и во­да — все те же. Они воплощают в себе вечность.

Народ всегда любил и почитал Спасскую башню, как святы­ню. Когда старинные куранты начинали иг­рать «Коль славен» и «Марш Преображенского петровского пол­ка», все на площади снимали шапки. Через ворота было принято проходить в Кремль без шапки. Нарушителей народ незамедли­тельно наказывал. Через Спасские ворота отправлялись в поход полки, проходили торжественные народные процессии, триумфальные шествия, встречались знатные иноземные гости и послы. В особых случаях проход устилали дорогим красным сукном, ук­рашали ветками вербы.

Много событий повидала Спасская башня, запомнившая и Пет­ра Первого, и знаменитого архитектора Василия Баженова, На­полеона и его маршалов — в войну двенадцатого года она толь­ко по счастливой случайности избежала гибели. Менялись часов­щики, ремонтировались и заменялись механизмы, но стрелки упрямо двигались.

Находясь в Кремле, нельзя не испытать особого волнующего чувства, чувства Москвы. Оно с тру­дом поддается определению, и истоки его кроются в очаровании Кремля, в гениальной полихромии его разновременных памятни­ков, столько говорящих открытому душевному взору. Кремль строила вся страна, и теперь откуда бы вы ни приехали — из ко­стромских или вятских лесов, из Киева или с Волги, Оки, Клязь­мы, — вы почувствуете в нём родное и близкое. Вот фризовый поясок, охвативший белокаменное строение; он пришел сюда, ко­нечно, из Владимирского Ополья, из суздальской полевой сто­роны. В умелой кладке другого строения чувствуется рука пско­витян, которые были прирождёнными каменщиками и умели стро­ить так, что их стены могут смело соперничать с вечностью. Этот колокол привезён из Ростова Великого. А вот пушка, от­литая умельцами из Мурома на Оке.

Кто из нас не любовался в Москве старыми ампирными особ­няками с колоннами и мезонинами, построенными в 19 веке, отличающимися какой-то домашностью облика? Эти дома очень хороши и напоминают в современном городе случайно по­явившиеся на улице декорации к «Евгению Онегину»: вот-вот вый­дет оперный герой, пройдет семейство Лариных. Знаменитые мос­ковские усадьбы в городе, Сивцев Вражек и Собачья площадка – невозвратимая архаика... Кремль же непостижимым чудом орга­нично вошел в современный пейзаж, придав ему единственный и неповторимый облик. Все мы любим художествен­ные гнезда — Кусково, Архангельское, Останкино... Чувство ра­достного и всепоглощающего волнения вызывают в нас давние стражи Москвы — монастыри-крепости Донской, Новодевичий, Симонов, Новоспасский... Но всё это островки былого, напомина­ющего далёкие и недостижимые миражи. Смотрильная же башенка Теремного дворца и нынче глядит далеко вперед, груз былого не мешает ей быть по-детски наивной и веселой. Кремль живёт, он — настоящее, он — не видение, а явь. Его «зело пречудные палаты», как говорили в старину, и сегодня овеваются воздухом современ­ности.

Есть несколько олицетворений Москвы, таких, как, скажем, бронзовая четверка несущихся коней и правящий ею Аполлон, — знаменитая квадрига, украшающая Большой театр, или Останкинская башня, пронзающая облака теле­визионной иглой. Но, пожалуй, не менее известны такие столичные долгожители, как Царь-колокол и Царь-пушка. Без их изобра­жения не обходится ни один путеводитель по Москве, их всегда увидишь на открытках, марках, виньетках. Их любят поэты, живо­писцы, графики, мастера-прикладники.

Постоим же минуту-другую возле Царь-пушки. Она водружена на лафет, украшенный львиной головой. Рядом — чугунные ядра неимоверной тяжести. Среди тех, кто приходит в Кремль, часто разгораются споры: сколько силачей нужно, чтобы поднять ядро? Им, конечно, невдомёк, что яд­ра — дело позднее, ведь для пуш­ки предполагалась картечь. Некоторые горячие головы бьются обзаклад, что они, спорщики, поднимут впятером. И напрасно. Если перевести на современную меру, станет ясно — ядро не поднять и десятку богатырей.

Почему длинноствольное орудие прозвали Царь-пушкой? Есть разные истолкования. В народной речи, в разговоре, необыкновен­ное, заметно выделяющееся величиной, весом, значением принято именовать: царь-рыба, царь-дерево, царь-девица... Не уди­вительно, что и крупнейшее артиллерийское чудо Древней Руси именовали Царь-пушкой. Историки иногда доказывают, что прозва­ние пушка получила ещё и потому, что на ней, на правой стороне дульной части, изображён царь Федор Иванович, едущий на коне. Одно не исключает другое.

На орудии имеется надпись, гласящая: «Делал пушку пушечный литец Ондрей Чохов...» Случилось это в 1586 году. Андрей Чохов был знаменитым мас­тером, вызванным в Москву из Мурома на Оке. Кстати говоря, высказывается предположение, что мастеровые Чоховы — предки-родичи Чеховых, давших миру автора «Степи» и «Чайки».

Долгое время считали, что Царь-пушка всего лишь декорация, отлитая для устрашения. Подробное изучение показало, что орудие предназначалось для стрельбы. Стояла Царь-пушка не в Кремле, а в Китай-городе, защищая переправу через Москву-реку и Спас­ские ворота. Стрелять можно было только с особого лафета. Ныне пушка покоится на новом станке, и ядра, лежащие возле неё, декоративные, отлитые в 19 столетии.

Андрей Чохов мастер был отменный. Крепость и раньше видела богатырские орудия, но никогда еще на холме не стояла пушка весом 2400 пудов — около сорока тонн, — длиною почти пять с половиной метров, а диаметр дула, то есть калибр, составлял чуть ли не метр... По своему устройству мортира предназначена для стрельбы каменной картечью.

Немногие знают, что у Царь-пушки есть младший брат — пушка «Царь Ахиллес», отлитая также Андреем Чоховым. На­звание примечательно — Москва знала издавна быстроногого и не­победимого героя, как и других гомеровских героев Троянской войны. «Ахиллес» в настоящее время находится в артиллерий­ском музее города на Неве. Отливал ее Андрей Чохов со свои­ми учениками также на Московском пушечном дворе позднее, чем Царь-пушку, которой «Ахиллес» немного уступает по разме­ру и весу.

Царь-пушка — знаменитейшее, но не единственное древнее ору­дие холма над Москвой-рекой. И поныне стоят на Троицкой площади медные «боги войны». Их ревностно почитали в старину, давая им причудливые наименования. Есть отлитые Андреем Чо­ховым «Троил» и «Аспид». Троил — троянский царь, Аспид — кры­латый змей с двумя хоботами и клювом. Есть «Единорог», отли­тый в семнадцатом веке и украшенный затейливыми медными тра­вами. Наши пращуры называли единорогом фантастического одно­рогого коня, в честь которого сияло и небесное созвездие. Еди­норогами именовали и другие орудия с коническим казёнником. Отсюда пошла солдатская присказка: «Пушка сама по себе, а еди­норог сам по себе». Есть пищаль, которую назвали именем леген­дарной птицы Гамаюн, чье сладостное и звучное пение означало близость смерти, хлад, мор. Нравилось ратным людям называть пушки именами хищных зверей и птиц. Отсюда «Лев», «Орел», «Волк».

Мирно дремлют пушки возле Арсенала, давным-давно никто не палил из них. Орудийное молчание красноречиво. Не слышим ли мы в нём хвалу неутомимому Чохову, что шестьдесят лет трудился на Пушечном дворе? Чоховские пушки были долговечными, неко­торые из них участвовали в Северной войне, и Петр I распоря­дился орудия великого литейщика — мудрая предусмотритель­ность — хранить вечно, в назидание потомкам. Всё же некоторые чоховские пушки разбрелись по свету. Стоят они и возле сурового замка под Стокгольмом со времен Ливонской войны.

По соседству с Иваном Великим, на Ивановской площади, на пьедестале стоит Царь-колокол.

Он не менее знаменит, чем Царь-пушка. Глядя на него, вспо­минают самые прославленные била Древней Руси: вечевой коло­кол Господина Великого Новгорода, Большой Сысой — творение XVII века на звоннице Ростова Великого, угличский колокол-бун­тарь, отправленный Борисом Годуновым в ссылку, колокол Ивана Великого, первым начинавший трезвон в праздничные дни по всей Москве. Про столицу говорили: «Звонят сорок колоколов» — так обозначалось количество церквей в белокаменной. Отливал Царь-колокол знаменитый московский литейщик Иван Моторин с сыном Михаилом в 1733—1735 годах. В отливку пошел «дедовский» и «отцовский» металл, и колокол — такого нигде ещё не бывало — весил двести тонн.

В мире нет колокола, который превосходил бы Царь-колокол по весу. Самые знаменитые колокола Японии и Китая не более трех тысяч пудов, европейские — не более тысячи. В Царь-колоко­ле свыше 12 000 пудов. И сегодня эта цифра произ­водит на нас впечатление. Что и говорить о только что начинав­шейся послепетровской эпохе, когда всё делалось вручную.

Было это в 1737 году. Отлитый колокол-гигант находился в яме на строительных лесах, напоминая быка, готового издать рёв. Приключился пожар, объявший кремлёвский холм. Пылающие го­ловни летели в Москву-реку. В этой огненной суматохе была сде­лана попытка спасти музыкального титана. Воду лили усердно, раскалённый металл треснул, и выпал кусок двухметровой высоты. И даже этот осколок вытащить из ямы нелегко — как-никак одиннадцать с половиной тонн веса. Лежали колокол и его отколовшаяся часть в земле без малого сто лет. В 1836 году подъём близнецов-братьев поручили архитектору Августу Монферрану, строившему в Петербурге Исаакиевский собор и основательно наторевшему в переносе тяжелейших гранитных и мраморных глыб. Долго велись подготовительные работы. Когда на поверхность извлекли (на это потребовалось 42 минуты 33 секунды) толстенный колпак, то все увидели, что его поверхность украшена поясами рельефов, изображениями в рост Алексея Михайловича и Анны Иоанновны, иконами и надписями.

Конечно, в наши дни можно бы водрузить Царь-колокол на Ивановскую колокольню, но все так привыкли к тому, что «молча­ливый «бык» стоит внизу на привязи. Было бы жаль с ним расстаться. Пусть он — раз уж не попал на небо — пасётся возле зелёной мос­ковской травы...

Безмерно было восхищение современников колоколыциками и пушечниками Моториными — Иваном и его сыном Михаилом. Недаром их имена отливались на певучей бронзе. Отец и сын при­надлежали к числу «хитрецов», как тогда говорили, каких и в немцах (.то есть у иностранцев) не отыщешь. Десятки пушек отлили Моторины, а их колокола звонили не только в Москве, но и в Петербурге, Киеве, Старой Руссе... Беззвучный Царь-колокол красноречиво повествует о том, какие дива дивные могли творить московские мастера.

В середине 20 века двухсоттон­ного великана «прослушивали» и лечили. Сняли краску, позолотили венчающую часть, отчистили певучую бронзу, которой был возвра­щён естественный цвет. Впервые все увидели колокол таким, каким он был при Моториных, — серебристо-серым, и только зеленова­тый налёт говорит о прошедших годах. В газетном отчете говори­лось: «После расчистки стало особенно очевидно, что изображения на колоколе довольно искусны, орнаменты изящны». Комната, в которой работали учёные и мастера, помещалась под колоколом — целая мастерская!

Колокола — грандиозный оркестр под открытым небом, концерт для всех. Древняя Русь склады­вала песни, поговорки, изречения о колокольном звоне. Стозвучные голоса колоколен встречали воинов из походов и провожали их в дальний путь. На звон коло­кола шли в ночи путники и возвращавшиеся с охоты. Искусство зво­наря ценилось необыкновенно высоко. В наши дни оно основа­тельно забыто, и есть прямая опасность исчезновения знатоков старейшего вида народной музыки.

И Царь-пушка и Царь-колокол напоминают нам о старинных умельцах, чьи золотые руки вызывают восхищение.

Величественное здание Большого Кремлевского дворца хорошо знакомо не только россиянам, но и многим народам мира.

Большой Кремлевский дворец — это своеобразный по композиции архитектур­ный ансамбль, включающий гражданские и церковные постройки шести столетий. Сюда входят: Грановитая палата и Святые сени XV века, Золотая Царицына палата XVI века, Теремной дворец XVII века, дворцовые церкви XIV—XVII веков. В XVIII веке дворец неоднократно перестраивался. Завершённый вид он получил в 1838—1849 годах, когда по проекту архитектора К. А Тона при участии известных зодчих Н. И. Чичагова, В. А. Бакарева, П. А. Герасимова, Ф. Ф. Рихтера была по­строена новая часть дворца. Она включает залы, посвящённые русским орденам: Георгиевский, Владимирский, Екатерининский, а также Собственную и Парадную половины. В строительстве дворца русские архитекторы проявили огромный та­лант, умение композиционно увязать и объединить новые залы с постройками предшествующих эпох. Фасад дворца вытянут по линии Кремлёвского холма и украшен пышной декоративной лепкой, резными наличниками в стиле русской архитектуры XVII века. До революции дворец был московской резиденцией царя.

Строился дворец 12 лет— с 1838 по 1849 год, в его отделке использованы в основном отечественные строительные и декоративные материалы. Мебель, ткани и предметы художественного убранства выполняли лучшие петербургские и мо­сковские мастера. Своими размерами и роскошью отделки Большой Кремлёвский дворец превзошел все современные ему европейские дворцовые постройки. Важное место в комплексе дворца занимает_Грановитая палата — древнейшее гражданское сооружение Москвы, тронный зал великих московских князей и царей. Она возве­дена в 1487—1491 годах русскими мастерами под руководством итальянских архи­текторов Марко Руффо (Фрязина) и Пьетро Антонио Солари. Своё название палата получи­ла от восточного фасада, облицованного белым гранёным камнем.

Грановитая палата предназначалась для торжественных церемоний. В ней принимали иностранных послов, заседали Земские соборы, провозглашались на­следники русского престола, отмечались победы русских войск, пышно и торже­ственно обставлялись пиры и приёмы.

Иван Васильевич Грозный пирует в парадном зале — в Грано­витой палате. Веселится не только царь и его приближённые. За кремлёвскими стенами пьёт и гуляет простой народ, пляшет и на площади, и на зелёных лужайках возле реки. Москва празднует взятие Казани, радуется возвращению войска из похода на опас­ного врага. Много десятилетий казанские ханы жгли и разоряли русские города, уводили в плен жителей волжских сел и деревень, обращали их в рабство, продавали на азиатских торжищах рус­ских ремесленников-умельцев, которые ценились высоко. Не дава­ла покоя Казань и другим народам — мордве, марийцам, чува­шам... Теперь опасность позади, Москва празднует победу. Волж­ские дороги, по которым еще вчера было не проехать, не пройти — все держала в своих цепких руках Казань, — теперь открыты. Скоро полетят быстрые, как птицы, струги по волжской воде к далекому теплому морю, а отважный Ермак соберет дружины удальцов-храбрецов и отправится за Урал-Камень, в Сибирь, где нетронутыми лежат золотые россыпи, где столько мехов, что их не вместят и обширные кремлевские кладовые. Веселье царит по всей Москве, а в Грановитой палате получают золотые ковши, серебряные ендовы и собольи шубы те, кто вел воинов во время штурма города на Волге. Москва навсегда запомнила этот пир, и по всей Руси народные сказители столетиями пели о Казанском походе, о том, как на Волгу пришла «от сильного московского царства» грозная туча, как «догорела в земле свеча воску ярого до той-то бочки с черным порохом, подымало высокую гору, разбросало белокаменные палаты...», т. е. взята была волжская твердыня. На­родная память приравнивала успешный штурм Казани к такому великому историческому эпизоду, как основание Москвы. Пир Грозного в Грановитой палате венчал историческое дело, говорил о «великой славе» Москвы. Другая и тоже памятная картина. Запорожский казак-полков­ник обнимается со стрелецким головой, звучат под звон гуслей и бандур слова: Москва и Киев — вместе навсегда!

Москва протянула руку помощи Украине, помогла ей избавить­ся от врагов — два народа-брата воссоединились. Как же не зву­чать весело в Грановитой палате голосам! Как было не вспом­нить, что Киев златоглавый — «мати русских городов», что над могучим Днепром возвышается София Киевская, украшенная див­ными мозаиками, которым не страшны года, — они вечно сияют на стенах древнего здания, сооружённого во времена Ярослава Мудрого. После долгого лихолетья Москва и Киев снова вмес­те — сбылось то, о чём мечтали многие поколения. Пир горой в Грановитой палате и поют во всех землях славу Богдану Хмель­ницкому и московские сказители, и киевские кобзари...

Перевернем еще одну страницу истории.