Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

СОЦИОЛОГИЯ. Введение в антологию социологии должно не только разъяснить принцип выбора, но прежде всего—начертить границы



Перевод И.Д. Маркусона

ИЗДАТЕЛЬСТВО „МЫСЛЬ" Ленинград.

[6]

ВВЕДЕНИЕ

Введение в антологию социологии должно не только разъяснить принцип выбора, но прежде всего—начертить границы, в пределах которых что-либо должно быть выбрано, т. е. оно должно заключать в себе указания на то, что понимается в этой книге под социологией, каковы различные взгляды на сущность социологии, и лишь после этого, в заключение, разъяснить выбор приведенных здесь отрывков.

В порядке дня состоявшегося в октябре 1922 года в Вене Международного социологического конгресса заключались, между прочим, следующие вопросы: проблема лиги наций, регулирование прав меньшинства, международное духовное сотрудничество, борьба с валютными кризисами, научная организация международной торговли, экономическое и финансовое восстановление Австрии, критерии для агитации за разоружение, способы борьбы с стачками, международное регулирование эмиграционного вопроса, идея профессий, женские профессии, воспитание женщин применительно к их новым задачам, борьба с социальными ядами, международные постановления, касающиеся евгеники.

Если бы мы пожелали рассмотреть в нашей антологии хотя бы малую часть этих тем—они обнимают безграничную область всей экономической, государственной и социальной политики—то, очевидно, мы бы немногого достигли' разве если захотели бы наполнить 10 толстых томов. Итак, под социологией этой книжке понимается совсем иное.

Само собой разумеется, мы не считаем социологией то, что тот или иной автор выдает за социологию; а с другой стороны, мы решили включить в свой выбор и те статьи, авторы которых никогда не согласились бы считать их относящимися к социологии; для нас важно существо вопроса.

Под социологией в самом широком смысле слова понимается здесь всякого рода познание человеческого общежития, т. е. человеческой культуры или истории человечества, поскольку эта история рассматривается с точки зрения социальности, т. е. как события, составившиеся из поступков, опр еделяемых чужим поведением или вытекающих из чужого поведения; иначе говоря, установление того, что было, есть

[7]

или будет, без рассмотрения того, что должно быть, т. е, всякого рода политики.

В этих обширнейших границах социология заключает в себе две существенно различающиеся между собой дисциплины:, философскую и научную социологию. Философская социология равнозначуща с философией истории. Для нее поэтому (но только для нее) правильно отождествление социологии с философией истории, как это делает Пауль Барт. Тем самым, к этой философской социологии относится всякое учение об обществе, переходящее за границы опыта, как-то: всякого рода теории о „принципах развития человечества", о „сущности" того или иного явления культуры, об „определяющих историю факторах" („материалистическое" или иное „понимание истории") и тому подобные теории, на которых лежит мета-историческая печать (и которые имеют не только отвлеченное (fiktionistische) значение, в каковом случае они, естественно, согласуются с научной социологией).-

Научной социологией или социологией в узком (в собственном) смысле слова (в собственном смысле, ибо для этой дисциплины у пас нет другого названия, кроме социологии, в то время как философская социология может и в дальнейшем существовать просто как философия истории) Ин называю систематическую опытную науку о человеческом общежитии. Существует ли на ряду с историей опытная наука о человеческом общежитии? Выдающиеся ученые, напр., Макс Шелер, отрицают это и полагают, что лишь метаисторическое, т. е. философское рассмотрение человеческой культуры дает право на существование на ряду с историей отдельной самостоятельной дисциплины, в то время как всякая опытная наука о культуре по необходимости должна раствориться и истории. По моему мнению, они ошибаются. 13 том именно и заключается задача, чтобы рядом с историей обосновать опытную науку о человеческом общежитии, т. е. научную социологию. Объект опыта для нее, конечно, тот же, что и для истории. Но легко сделать между ними разграничение вследствие различного подхода к объекту.

Исторический подход—это подход к единичному, однократному, социологический же — к повторяющемуся, т. е. к типическому: отсюда—систематичность этой науки. Танненбергское сражение принадлежит истории, но Танненбергское сражение—социологии; Берлинский университет относится к истории, но Берлинский университет— к социологии и т. д. Само собой разумеется, никогда нельзя резко отграничить друг от друга оба эти метода, и в особенности историки должны постоянно прибегать к помощи соирлогическнх категорий. Равным образом, и различие между философской" и научной социологией никогда не проводится резко в отдельных исследованиях. Но это не

[8]

мешает нам, для нашей ориентировки, тонко различать эти разные научные возможности. Ибо только таким путем можно внести некоторый порядок в тот хаос, который сейчас господствует на научном рынке под фирмой „социологии".

Мне хотелось бы прибавить еще несколько слов, чтобы охарактеризовать различные воззрения, которые борются теперь за признание, при попытках обосновать самостоятельную дисциплину научной социологии. Мне кажется, что с обычным подразделением социологии на „формальную", и материальную" мы зашли в тупик и что следует вникнуть несколько глубже в проблему, чтобы достигнуть тех точек, где лежат жизненные центры различных „направлений".

Если мы отрешимся от несерьезных попыток (однако, ежедневно повторяющихся) рассматривать человеческое общество при помощи методов исследования механики или биологии, то, если я не ошибаюсь, имеются два резко противоположных друг другу понимания, и их коренное различие является источником всех тех разногласий, которые раздирают ныне представителей социологии.

Одно течение я назову психологической социологией: она построена на науке о душе, другое же—ноологической: это наука о духе. В этой антологии есть образчики обоих направлений. Нам придется поэтому несколько подробнее рассмотреть их различное существо, ибо фактически всякое понимание социологической проблемы покоится на ясном усвоении противоположности этих двух методов исследования.

Психологическая социология стремится понять человеческую культуру, как совокупность душевных процессов отдельных индивидуумов, находящихся между собой во взаимодействии, и пытается разложить этот комплекс душевных процессов на конечные, простейшие, основные, факты душевной жизни. Но эти конечные основные факты — это чувства, инстинкты, склонности, так что человеческое общество кажется им „сплетением склонностей". Но тем самым они ставят человеческую культуру в тесную связь с внешней природой, в которой действуют те же побудительные силы, что и в человечестве (излюбленные аналогии с животными „обществами", само собой разумеющееся происхождение человечества из животного царства!), и рассматривают историю, как естественный процесс, подчиняющийся в конечном счете тем же „законам", как и' вся вселенная. Это направление можно назвать поэтому и натуралистической социологией.

Поскольку стремления психологической социологии направлены к тому, чтобы построить всю культуру на конеч-

[9]

ных душевных основных фактах, постольку для нее возникает необходимость разложить также и все объективно духовное на его душевные элементы. Так, язык, религия, государство, искусство, хозяйство „разлагаются" па их душевные элементы, доказывается их „происхождение" из душевных процессов, и именно из элементарных душевных процессов, соответственно „природе человека. Следовательно, язык, религия, государство, искусство, хозяйство не существовали, прежде чем их не создали люди: они суть создания индивидуальных, взаимно действующих друг на друга душ.

Вполне логически—конечной целью этой психологической социологии является, на манер всех естественных наук, помология, т. е. установление общих законов или законов всеобщности, при которой конечными основными фактами являются вышеуказанные элементы. Если же общество разлагается на душевные процессы и основными фактами являются, таким образом, душевные элементы, то отсюда следует, что всякая закономерность имеет психологическую природу, и основными законами являются психологические законы (особенно явственно у Вундта и его школы). Последовательно, психология—преимущественно в ее естественно научной разновидности—считается основной наукой также и для социологии.

В этом натуралистическом образе социология впервые проложила себе путь в качестве самостоятельной науки, освободившись путем психологической постановки вопроса от естественно-правовых взглядов на человеческое общежитие. Эти начатки относятся еще к 17-му столетию. В 18-м столетии натуралистическая социология получает почти полипе завершение[i], а в 19-м становится той наукой об обществе, которая победоносно утверждается на ряду с старыми государственными науками. Можно сказать, что это направление социологической науки еще до сегодняшнего дня осталось „господствующим": французские, английские, итальянские и американские социологи примыкают к нему почти без исключений (поскольку он не занимаются философской социологией), так что натуралистическую социологию можно назвать также „западной" социологией. Но и среди немецких социологов, вернее среди социологов, пишущих на немецком языке, эта школа имеет многочисленных сторонников.

Однако, именно в Германии эта социология нашла самых ожесточенных противников. Желая дать здесь лишь самый общий обзор различных течений внутри современной социологии, я не имею возможности углубиться в проблему и заняться исследованием большей или меньшей обоснованности того или иного направления. Все-таки надо сказать, что кри-

[10]

тика, которой подверглась психологическая социология, несомненно основательна. В этом направлении социология проблема поставлена неправильно. Дух не растворяется в душе, и человеческую культуру нельзя выводить из элементарных человеческих склонностей и побуждений. Поэтому не может быть задачей науки об обществе, по примеру механических естественных наук, объяснять общественный космос движением душевных атомов. Как я уже доказал в своем историческом этюде, крестным отцом этой натуралистически-психологической социологии был Ньютон. Но мы теперь пошли немного дальше, и отдаем духу то, что принадлежит духу; мы не можем поэтому ни в одной науке о культуре, и менее всего в науке об обществе, довольствоваться применением заимствованных у естественных наук методов исследования. Таким образом, критическое отрицание западной социологии вполне законно. Но многие критики зашли дальше цели. Из того, что натуралистическая, господствующая, социология идет по ложному пути, отнюдь нельзя заключить, что не может быть вообще никакой самостоятельной дисциплины, которая занималась бы исключительно значением общественных отношений для человеческой культуры. Но, более подробное рассмотрение доказывает, что вполне мыслима социология,—и у нас есть уже многочисленные ростки ее,—-которая избегает ошибок натуралистической социологии. ориентируясь на науке о духе (geistwissenschaltlich). Но для этого прежде всего требуется, чтобы она сделала предметом своего рассмотрения духовное, как таковое, не претендуя на то, чтобы его „разложить" или из него что-либо „вывести"; но, с другой стороны, чтобы она признала выдающееся значение социальных отношений н всякого рода духовных зависимостей и высоко ставила исследование таковых. Если великой проблемой истории является: как дух становится дутой, то задачей социологии, основанной на науке о духе, будет—изобразить этот процесс, как общественный, т. е. как оносительный феномен в его типических формах. Итак, цель, которую ставит себе эта ноологическая социология, отлична; от цели господствующей социологии, и тем самым отличны и пути, но которым ей надлежит идти.

Здесь будет уместно упомянуть об обычном разделении на формальную и материальную социологию, на что я указал выше. Прежде всего необходимо предостеречь от отождествления изображенной мной противоположности между.; психологической (западной) и ноологической (немецкой) социологией с противоположением материальной и формальной социологии. Последняя альтернатива или антитеза покоится вообще, думается мне, на недоразумении, или, по крайней мере, тут правильная мысль формулирована весьма неудачно. Очевидно, противопоставить друг другу можно:

[11]

теорию и эмпирию. Все, что называют_ формальной социологией, есть не что иное, как выставление: те о ретиче ск их возможностей общественных' отношении; напротив; под материальной социологией понимают осуществление таковых возможностей в истории полагаю поэтому, что следовало бы совершенно отказаться от противоположения формальной. социологии материальной и поставить на это место другое противоположение: теоретическая и эмпирическая социология, дополнив эту антитезу еще одною: общая и специальная социология.

Лучше всего сможем мы попять разницу в существе между психологической и ноологической социологией, если выясним себе их различное отношение к обеим этим парам антитез.

Оба направления социологии ведут к теории и к эмпирии, оба распадаются на общую и специальную социологию. Но смысл тут различный. При обоих методах исследования теоретическая социология может быть общей; это значит, что и в одной и в другой социологии могут быть вырабатываемы теоретические построения всякого рода возможностей для отдельных областей культуры и для всех общественных отношений. И ноологическая социология признает подобные общие понятия (как власть, господство и т. д.) и посвящает себя выработке соответственных определений: она выводит их путем абстракции из отношений внутри отдельных культурных кругов. В ноологической социологии уже при теоретическом исследовании придается гораздо большее значение специальным отношениям. Но эта склонность ноологической социологии к специальному становится в области эмпирии исключительным ограничением, специальным. И в этом лежит самое важное различие между обоими направлениями. Ноологическая социология не знает и не может знать общей эмпирии. В то время как психологическая социология ставит именно своей задачей доказать развитие всякой культуры из элементарных душевных феноменов, ноологическая социология далека от такой смелости. Ибо она не признает предпосылки подобного метода исследования: возможности свести к единству всякую культуру. Имея собственным своим объектом обобществление духа, она должна при всякой эмпирии, т. е. при объяснении любого исторического события, подвергать особому исследованию отдельные области культуры, в которых вещественно проявляется дух. В опыте нет какого-либо общего духа, есть лишь дух в специальных областях: религии, государстве, церкви и т. д.; но ни одну область духа нельзя вывести из другой, а тем менее—все из одной. Поэтому, поскольку речь идет об опытной науке необходимо ограничиться специальным рассмотрением отдельных областей культуры, предоставив синтез философии.

Таково в существенных чертах усовершенствованное немецкое понимание сущности и задачи социологии; в соответствии с этим мы обладаем лучшими социологическими работами в виде монографий по отдельным областям культуры: религии, праву, хозяйству и т. д., и лишь незначительным числом сколько-нибудь годных общих социологии, которыми кишмя-кишит Запад.

Противоположность между обоими направлениями социологии выясняется еще путем рассмотрения различного отношения каждого из них к двум центральным понятиям нашей науки: понятию разумения (Verstehen) и понятию закона.

Я назвал понятие разумения центральным понятием нашей науки. Оно и является таковым, ибо наша наука есть наука о культуре. Все помыслы науки о культуре направлены на разумение, т. е. на познание извнутри во вне, в противоположность естествознанию, которое в состоянии лишь понимать (begreifen), т. е. познавать извне вовнутрь. Итак, всякая научная социология по своей цели есть „разумеющая социология. То, чего мы не „разумеем", есть либо философия, т. е. метафизика, либо несовершенная наука. Поэтому и оба направления социологии должны быть рассмотрены с точки зрения их отношения к разумению. Непростительной отсталостью является требование от нас в настоящее время применения к культурным феноменам принципов механики или других естественных наук; это требование вытекает из заблуждения, что лишь естественно-научные методы могли бы дать нам „истинное" познание, в то время как дело обстоит как раз наоборот: „истинное" познание достигается лишь „разумением", т.е. ограничивается областью культуры и отказывается служить нам в отношении природы.

Но естественно, разумение различно в обоих направлениях социологии. В одном случае оно — психологическое, в другом—ноологическое. Разуметь психологически означает—разуметь душу и основано на внутреннем чувствовании чужих душевных процессов.

Разуметь ноологически означает—разуметь дух и равнозначуще с пониманием смысла и значения.

Равным образом, различны понятия закономерности, которую обе социологии также считают своим центральным понятием. И тут оба направления весьма расходятся между собой. Психологическая социология, как мы видели, своею высшей целью ставит помологию возможно более общей значимости; ее закономерность есть каузальная, а в узком смысле— психологическая; свою закономерность она выводит из принудительной неизбежности душевных процессов.

Миологическая социология не может стремиться к подобной помологии по известным нам основаниям. Ее целью, напротив, является исследовать внутреннюю закономерность

смысла отдельных областей культуры или духа и доказать их значение для проявления духа в истории. Тем самым ее закономерность носит характер рациональный, или, в правильном понимании слова, имманентный. Нет надобности подчеркивать, что в статьях отдельных авторов часто употребляются оба эти понятия закономерности. Да и вообще заимствования между обоими направлениями являются общим правилом даже в лучших произведениях.

При выборе объединенных в этой книге образцов социологии издателю пришлось, во внимание к ограниченности места, весьма сжать себя.

Прежде всего были включены лишь писатели 19-го и 20-го веков, хотя, как я уже раньше указал и как я попытался подробно доказать в вышеупомянутой статье, начатки современной социологии восходят к 17-му столетию, а 18-с столетие, особенно в Англии, дало нам целый ряд превосходных работ.

Затем исключена была специальная социология, т. е. •относящаяся к отдельным областям культуры: социология религии, хозяйства, искусства, права и т. д. Если бы включить эти области в круг нашей антологии, она разрослась бы до огромных размеров.

Но и общая социология могла быть представлена лишь весьма ограниченным выбором. С тяжелым сердцем пришлось исключить многих выдающихся людей. Если бы в нашем распоряжении, было хотя бы только вдвое больше места, то были бы приведены такие имена, как Раценгофер, Оппенгеймер, ф.-Визе, Гольдшейд, Бринкман, Альфред Вебер, Гумплович и, несомненно, многие другие.

При выборе я руководствовался, главным образом, мыслью представить отрывки, имеющие принципиальное значение в отношении общих взглядов и метода. Я полагаю, что педагогическая ценность подобной антологии, которая должна служить не обзором литературы соответствующей области, но руководством для преподавателя при его дискуссии с учениками de principiis, тем больше, тем заостреннее, так сказать, чем одностороннее и парадоксальнее представлена определенная точка зрения. Быть может, со мной согласятся, что при таком взгляде на вещи для различных комплексов проблем дано слово достойным представителям.

В качестве социологов явно философского оттенка приведены Конт и Шелер; Конт, хотя и считал себя „позитивистом", обнаруживает себя в своем Курсе, из которого

здесь печатается отрывок, чистым метафизиком; Шелер же, который, как я уже указал, относит себя определенно к философской социологии, тем не менее, в своих, всегда интересных трудах много дает и (духовно) научной социологии.

Затем я с особенной обстоятельностью привел трех авторов, которые, занимались проблемой закономерности: Тарда, Брёйзига и Вундта; все это — представители психологической социологии, из ошибок которых лучше всего, как мне кажется, можно вывести правильные принципы. Такое же всеобъемлющее изложение рациональной закономерности мне неизвестно, иначе я включил бы таковое в качестве соответствующего примера. Лучше всего с нею можно познакомиться по статье Штаммлера.

Так же широко я предоставил место проблеме понятия об обществе, на которой лучше всего можно изучить, как показал мне мой опыт, принципиально различные постановки вопроса: Спенсер, Теннис, Штаммлер, Гирке и в известном смысле также Уорд разъясняют эту проблему, и к тому же каждый из них в совершенно своеобразной манере.

Образцы определенного социально-психологического метода исследования заключаются в статьях Линднера, Лебона, Зиммеля (б), который, кроме того, представлен еще особенно ценной, методологически цельной работой о социальной психологии (а) в принципиальном ее значении. В этом эскизе мастер социально-психологического анализа сам начертил границы социально-психологического метода исследования и тем самым представил методологически важный материал для основания духовно-научной социологии.

Эта духовно-научная социология находится еще в начальной стадии своего развития. Ее лучшие достижения заключаются пока в выработке социально-научной типологии; в качестве образцов таковой я привожу извлечения из Шеффле, Шпанна, Шелера и Макса Вебера.

Вернер Зомбарт

Огюст Конт

(1798-1857)

Основные законы социальной динамики иди общая теория естественного прогресса человечества2

„Если рассматривать с высшей научной точки зрения все человеческое развитие в его целом, то прежде всего мы придем к такому в общем пониманию: это развитие в существенных чертах состоит в том, что все более и более выделяются характерные способности человечества по сравнению с таковыми же способностями животного мира, являющимися для нас общими со всем органическим царством, хотя последние по необходимости продолжают составлять первоначальную основу человеческого существования, как н всякой иной животной жизни".

„С такой философской точки зрения, паша социальная эволюция фактически является лишь самым внешним итогом общего прогресса, который проходит беспрерывно через все живое царство от простых растений и самых низших животных, затем переходит по порядку к простейшим двуполым животным, потом подымается до птиц и млекопитающих, а среди последних мало-помалу доходит до плотоядных и обезьян; при этом необходимый перевес чисто органических функций повсеместно отступает все более и более на задний план, и, напротив, развитие анимальных функций в собственном смысле, главным образом, развитие интеллектуальных и моральных функций, все более и более стремится к достижению жизненного влияния, которое опять-таки, даже при высшем совершенстве человеческой природы, никогда не может быть достигнуто до конца".

„Таким путем обнаруживается... существенный характер ' нашего социального организма, если ограничиться сперва рассмотрением его чисто-статического состояния и абстрагироваться от необходимого его движения. Но этот характер должен, естественно, еще яснее выступить при непосред-

ственном изучении его постоянных изменений, как это легко подтверждает первая же общая оценка его постепенного последовательного хода развития.

Развивая в огромной и все растущей степени воздействие человека на внешний мир, цивилизация должна как будто прежде всего сосредоточивать наше внимание все больше и больше на заботах одного лишь нашего материального существования, сохранение и улучшение которого, видимо, составляет главную цель большинства социальных действий. Но более глубокое исследование, напротив, доказывает, что это развитие обнаруживает постоянную тенденцию дать господство самым выдающимся способностям человеческой природы, будь то просто благодаря обеспеченности, которую оно неизбежно приносит собой в отношении физических потребностей', начинающих требовать к себе все меньше внимания, будь то благодаря непосредственным и постоянным толчкам, которые оно дает интеллектуальным функциям и даже социальным чувствам, при чем двойственное постепенное развитие последних, очевидно, неизбежно связано с этим развитием. „В этом смысле индивидуальное развитие непременно воспроизводит перед нашими глазами в более быстрой и более систематической последовательности, совокупность которой, хотя и менее ясно выражена, но может быть лучше понята, главные фазы социального развития".

„После того, как этими предварительными соображениями мы достаточно определили необходимое направление совокупности человеческого развития, мы должны теперь рассмотреть эту эволюцию в отношении ее основной и общей скорости, независимо от тех или иных различий, какие могут зависеть от климата или даже от расы".

„Если ограничиться в этом отношении одними только универсальными причинами, то с самого начала будет ясно, что эта скорость должна, по существу, определяться совместным влиянием главных естественных условий, которые,, с одной стороны, относятся к человеческому организму, а с другой стороны—к среде, в которой он развивается. Но, именно неизменяемость этих различных основных условий, полная невозможность прервать или ограничить их господство не дают возможности, точно рассчитать их относительное значение".

.Социологический анализ по природе своей может в этом отношении правильно определить лишь чисто.побочные общие условия на основе заметных изменений, которым они самопроизвольно должны подвергаться.

Среди этих вторичных, но длительно действующих сил, которые сообща определяют естественную скорость человеческого развития, можно прежде всего привести, следуя Жоржу Дюруа, постоянное, впрочем, сильно преувеличенное

и даже неправильно оцениваемое этим остроумным философом, влияние скуки. Как и всякое другое живое -существо, и человек не может быть счастлив без достаточно полного применения своих различных способностей".

„Большая трудность, которую он должен находить в осуществлении связанного с особым превосходством его природы развития, по необходимости подчиняет его в большей степени, чем другие живые существа, тому удивительному состоянию давящей скуки, которое указывает как на фактическую наличность способностей, так и на недостаточное их применение. Это состояние должно было бы в действительности быть одинаково несовместимым как с совершенной бездеятельностью, из которой не могла бы произойти какая-либо принудительная тенденция, так и с идеальной жизненной силой, которая по природе была бы способна к неустанной работе. Такая, одновременно интеллектуальная и моральная наклонность, которая, как мы ежедневно видим, побуждает всех, хоть сколько-нибудь энергичных людей к такому множеству напряжений, несомненно должна была мощно содействовать ускорению нашего самопроизвольного развития на заре человечества, благодаря сильному беспокойству, которое она пробуждает, будь то ради жадных поисков новых источников возбуждения, будь то с целью более интенсивного развития нашей собственной непосредственной деятельности. Равным образом, это вторичное влияние могло ясно проявиться лишь при социальных отношениях, которые уже достаточно далеко продвинулись вперед, чтобы сделать чувствительной столь слабую первоначально потребность проявить самые значительные способности нашей природы, которые непременно являются также и наименее энергичными".

„Во-вторых, я должен указать здесь на среднюю продолжительность человеческой жизни, как на нечто такое, что, быть может, еще глубже влияет на эту скорость, чем какой- либо другой элемент, поддающийся оценке. В принципе не следует скрывать от себя, что наш социальный прогресс, главным образом, основан на смерти; это значит, что последовательные шаги человечества непременно предполагают постоянное, достаточно быстрое обновление действующих сил общего движения, которое, будучи обычно почти незаметным в процессе каждой индивидуальной жизни, действительно бросается в глаза лишь при переходе от одного поколения к другому. В этом отношении социальный организм не менее повелительно подчиняется тому же основному условию, что и индивидуальный организм, где по прошествии определенного времени различные главные составные части, неизбежно ставшие вследствие жизненных явлений совершенно неприспособленными к.продолжению общей работы

с другими частями, должны мало-помалу замещаться новыми элементами. Чтобы правильно оценить эту социальную необходимость, было бы излишне прибегать к химерическому предположению неограниченной продолжительности человеческой жизни, каковая, очевидно, привела бы к почти полному прекращению прогрессивного движения. Было бы, может быть, достаточно, не доходя до этих крайних пределов, представить себе, что фактическая продолжительность жизни увеличилась в десять раз, вообразив при этом, что ее раз личные естественные периоды сохранили те же самые соответственные пропорции. Если бы во всем остальном ничего не изменилось в основном строении человеческого мозга, то, как мне кажется, подобная гипотеза привела бы к неизбежному, хотя и неподдающемуся исчислению, замедлению нашего социального развития. Ибо тогда неизбежная и постоянная борьба, которая сама собой завязывается между социальным стремлением к сохранению обычной характерной чертой старости и жаждой нового, этим постоянным атрибутом молодости, существенно изменилось бы в пользу первого элемента этого необходимого антагонизма. Вследствие исключительного несовершенства нашей моральной природы, именно те, кто в своем зрелом возрасте самым энергичным образом способствовали всеобщим успехам человеческого духа или общества, не могут слишком долго сохранять свое заслуженное преимущественное положение без того, чтобы невольно не противиться более или менее враждебно позднейшему развитию, в котором они уже не могли бы участвовать достойным образом. Но если, с одной стороны, нельзя сомневаться, что слишком долгая продолжительность человеческой жизни неизбежно стремится замедлить наше социальное развитие, то, с другой стороны, не менее неоспоримо, что слишком короткое существование, по другим причинам, представляет не менее существенное препятствие для всеобщего прогресса, предоставляя, наоборот, слишком большое господство жажде новаторства. Неизбежное сопротивление, оказываемое самопроизвольно этому новаторству упорным консервативным стремлением старости, в действительности одно только может заставить чувство усовершенствования подчинить те или иные свои усилия совокупности прежних достижений. Без этой, весьма важной узды паша слабая природа была бы, наверное, слишком склонна довольствоваться, по большей части, лишь начинаниями и неоконченными планами, которые отнюдь не могли бы способствовать основательному и устойчивому прогрессу; так, действительно, сильно выражено наше непроизвольное отвращение к тяжкому постоянству трудов, которого неизбежно требует каждая истинная зрелость каких-либо наших планов".

„Наконец, нам следует указать среди общих причин, которые модифицируют существенную скорость нашего социального развития, на естественный рост человеческого населения, который, главным образом, способствует ускорению этого великого движения. Этот рост всегда справедливо рассматривался, как самый ясный симптом постепенного улучшения человеческого положения, и, несомненно, это неопровержимо, если рассматривать рост населения во всей совокупности нашего рода, или, по крайней мере, у всех до известной степени действительно солидарных между собой наций. Но тут отнюдь не идет речь о подобных соображениях, ныне совершенно бесспорных, несмотря на преувеличенную и даже извращенную критику наших политико-экономов; кроме того, они не относятся к предмету нашего нынешнего исследования. Мне надо теперь лишь указать на прогрессирующее уплотнение нашего рода, как на конечный всеобщий элемент, который играет роль при регулировании фактической скорости социального движения. Прежде всего, можно легко убедиться в том, что это влияние, особенно вначале, всегда много содействует все большему разделению единого человеческого труда, что, конечно, несовместимо с слишком малым числом работников. Кроме того, подобное уплотнение, благодаря более интимному и менее известному, хотя и более существенному свойству, непосредственно и весьма энергично поощряет более быстрое развитие социальной эволюции; оно либо побуждает отдельных лиц решаться на новые напряжения, чтобы более утонченными способами обеспечить себе существование, которое иначе было бы этим путем затруднительное, либо заставляет общество с более упорной и сосредоточенной энергией реагировать, чтобы оказать достаточное сопротивление более мощному развитию стремлений к обособлению. В обоих случаях мы видим, что дело идет не об абсолютном повышении числа индивидов, но об их более интенсивном скоплении на данном пространстве, соответственно особой формуле, которой я пользовался и которая вполне применима к крупным населенным центрам, где фактически должны были постоянно начинаться главные успехи человечества. Создавая новые потребности и новые затруднения это скопление развивает также самопроизвольно новые средства не только по отношению к прогрессу, но даже в пользу порядка, нейтрализуя все больше и больше различные психические неравенства и, наоборот, предоставляя растущее влияние интеллектуальным и моральным силам, которые в каждом слишком ограниченном населении по необходимости задерживаются в своем первоначальном подчиненном положении. Таково, в общих чертах, фактическое влияние подобного постоянного уплотнения, если не обращать сперва внимания на действительную

продолжительность его образования. Если же рассматривать теперь это уплотнение также в связи с большей или меньшей скоростью этого процесса, то легко будет открыть тут новую причину для всеобщего ускорения социального движения, в виду настоящего переворота, который должен испытать решительный антагонизм между стремлением к сохранению и жаждой новизны, при чем последняя, очевидно,, должна значительно возрасти в своей энергии. В этом смысле социологическое влияние более быстрого увеличения населения, по природе своей, должно быть вполне аналогично тому, которое мы только что установили в отношении продолжительности человеческой жизни; ибо не имеет большого значения, зависит ли частое обновление индивидов от более короткой продолжительности жизни одних или от более быстрого размножения, других. Таким образом, тут нет никакой необходимости в новом исследовании для характеристики естественной тенденции этого постепенного уменьшения периода удвоения населения все более ускорять социальную эволюцию, давая новый толчок жажде улучшения. Все же,. в заключение этих кратких замечаний, следует, как и в предшествующем случае, не забыть указать, что если это уплотнение и эта быстрота когда-нибудь перейдут за известную определенную степень, то они неизбежно перестанут способствовать подобному ускорению, и, напротив, сами собой создадут для него огромные препятствия. Можно представить себе достаточное переуплотнение, чтобы создать непреодолимые трудности для сохранения человеческого существования, к каким бы ухищрениям ни прибегали, чтобы избежать его последствий; что же касается быстроты размножения, то несомненно, ее чрезмерность решительно препятствует необходимой устойчивости социальных учреждений, так что она равнозначуща существенному уменьшению продолжительности нашей жизни. Но в действительности, фактическое движение человеческого населения до сих пор всегда, даже при благоприятных условиях, вопреки неразумным преувеличениям Мальтуса, далеко отставало от естественных границ".

„Только наши потомки, и к тому же, в слишком отдаленном будущем, чтобы это могло теперь внушать какую-либо разумную тревогу, должны будут серьезно беспокоиться по поводу этой самопроизвольной двойной тенденции, которой впоследствии, в виду незначительности нашей планеты и неизбежной ограниченности совокупности человеческих ресурсов, придется приобрести исключительное значение,.' когда человечество, достигнув приблизительно десятикратных размеров по сравнению с настоящим состоянием, будет повсюду столь же уплотнено, как теперь в Западной Европе. К этому неизбежному моменту времени более совершенное

развитие человеческой природы и более точное знание истинных законов социальной эволюции, несомненно, создадут новые средства различного рода, чтобы можно было с успехом противостоять подобным причинам уничтожения; об этих средствах мы не можем иметь ни малейшего представления, но вследствие этого нам отнюдь не следует заниматься тут исследованием того, будет ли в этом отношении достаточная общая компенсация".

„Несмотря на неизбежную солидарность, которая, согласно выставленным уже принципам, постоянно господствует среди различных элементов социальной эволюции, все же необходимо также', чтобы среди ее непрерывных взаимодействий один из этих общих видов прогресса самопроизвольно получил верх, так чтобы он обычно давал всем другим необходимый первоначальный толчок, хоть впоследствии сам он, с своей стороны, должен, благодаря собственной эволюции, получить новый стимул. Здесь достаточно будет непосредственно выделить этот превалирующий элемент, рассмотрение которого должно руководить всем нашим динамическим толкованием, не занимаясь подробно специальным подчинением ему других или отношением их между собой, ибо это подчинение достаточно ясно обнаружится в естественном проведении подобной работы. При таком ограничении определение не представит никаких серьезных затруднений, ибо достаточно выделить социальный элемент, развитие которого могло бы быть наилучшим образом понято, не касаясь всех других, несмотря на их необходимую универсальную связь. На основе этого, вдвойне решающего характера нельзя медлить поставить на первую очередь интеллектуальную эволюцию, как неизбежно господствующий принцип всей эволюции человечества".

„Хотя наш слабый ум при этом, несомненно и необходимо, нуждается в первом толчке и в постоянном возбудителе, что производится желаниями, страстями и чувствами, все же он является для них необходимым руководителем, который всегда должен был направлять весь человеческий прогресс. Лишь таким путем и благодаря все более ярко выраженному влиянию ума на общее поведение людей и общества, последовательный ход развития человечества мог, действительно, приобрести эти характерные черты прочной закономерности и длительной устойчивости, которые так глубоко отличают человеческий род от смутного, несвязанного и бесплодного развития высших пород животных, хотя наши инстинкты, наши страсти и даже наши примитивные чувства имеются в главных своих чертах у многих из них, и во многих важных отношениях даже более резко у них выражены".

„Таким образом, мы должны при всяком изучении человечества избрать или, вернее, сохранить в качестве есте-

ственного и постоянного руководителя всеобщую историю человеческого духа. При этой интеллектуальной истории мы должны, главным образом, заняться рассмотрением самых общих и самых абстрактных идей, требующих более специального участия наших самых выдающихся умственных способностей, органы которых соответствуют передней части лобной области. Таким образом, при рациональном порядке нашего исторического анализа неизбежно должна итти впереди последовательная оценка основной системы человеческих воззрений в отношении совокупности явлений, короче говоря, всеобщая история философии, каков бы ни был ее фактический характер: теологический, метафизический или позитивный. Ни одна другая существенная отрасль истории духа, даже история изящных искусств (включая поэзию), несмотря на свое исключительное значение, не могла бы без серьезных опасностей послужить этой необходимой цели, ибо способности выражения, которые более тесно связаны с способностями чувства и органы которых фактически, в собственном смысле, приближаются к средней части мозга, всегда, даже не исключая эпох их величайшего действительного влияния, в фактической экономии социального движения должны были подчиняться способностям непосредственной концепции. Единственный, связанный с подобным выбором научный недостаток заключается в том, что он вызывает склонность упускать из виду то там, то здесь в ходе исторических операций основную солидарность всех главных составных частей человеческого развития; но эта гибельная тенденция таким же образом проявилась бы и при всяком ином аналогичном выборе".

„Охарактеризовав таким образом сперва общее направление, затем существенную скорость и, наконец, необходимый порядок совокупности человеческой эволюции, мы можем теперь перейти, без всякого иного введения, к настоящему исследованию основной идеи социальной динамики, рассмотрев прежде всего, соответственно прежним соображениям, свойственные неизбежному прогрессу человеческого духа естественные законы. Мне кажется, что истинный научный принцип такой теории заключается всецело в том великом философском законе, который я открыл в 1822 году, о постоянной и необходимой последовательности трех общих состояний: одного, первоначально теологического, затем метафизического и, наконец, позитивного; в каждой науке наш ум проходит последовательно через эти три стадии".

„Неизбежная необходимость подобной интеллектуальной эволюции должна, в качестве первого элементарного принципа, невольно перенести первоначальную тенденцию человека, глубочайшее сознание его собственной природы, на всеобъемлющее основное объяснение всех любых явлений".

„Одной лишь этой философии удалось, при помощи ее удивительной, характерной самопроизвольности, фактически освободить человеческий дух от той дилеммы, в которой он сперва, казалось, безвозвратно завяз, между двумя противоположными, равно повелительными необходимостями: сначала „наблюдать, чтобы дойти до правильных представлений, и сперва придумать какие-либо теории, чтобы иметь возможность с успехом предпринять систематическое наблюдение. Этот злосчастный логический антагонизм, очевидно, не мог допустить никакого другого решения, кроме естественно обусловленного неизбежным первоначальным развитием теологической философии; последняя приравнивала всевозможные явления к человеческим поступкам или непосредственно, соответственно первоначальной фикции, которая наделяет каждое тело жизнью, более или менее сходною с нашей, или впоследствии косвенно, в соответствии с более устойчивой и более плодотворной гипотезой, которая ставит над всем видимым миром обычно невидимый, населенный более или менее общими сверхчеловеческими силами мир; его суверенное воздействие постоянно вызывает все наблюдаемые явления, модифицируя по своему желанию материю, обреченную без него на полную бездеятельность. В этом, втором состоянии, более знакомом нам и более близком к нашим идеям, хоть оно никогда не могло быть первоначальным,.теологическая философия дает, прежде всего, плодотворнейшие и обширнейшие вспомогательные средства для удовлетворения зарождающихся потребностей ума, который теперь склонен дать полную волю самым обманчивым объяснениям. При каждом новом затруднении, которое может нам доставить зрелище природы, фактически достаточно противопоставить ему либо представление нового Желания при соответствующей идеальной силе, либо, в крайнем случае, малоценное создание новой силы. Как бы ложны ни казались нам теперь эти ребяческие умозрения, не следует забывать, что всегда и везде только они могли вырвать человеческий гений из его первоначального оцепенения, доставляя его постоянной деятельности единственную самопроизвольную пищу, которая только и могла сперва существовать".

„К этим различным, чисто интеллектуальным причинам присоединяются не менее самопроизвольно моральные и, прежде всего, социальные, которые сами по себе сделали бы подобную необходимость неоспоримой. С первой точки зрения, теологическая философия характеризуется вначале тем счастливым свойством, что она одна лишь могла тогда внушить человеку достаточно сильное доверие, наполняя его глубоким сознанием универсального превосходства в отношении "общего его положения и его конечного могущества, что, несмотря на его химерическое преувеличение, долгое

время было необходимо для постепенного развития нашего фактического поведения.

„Высокое социальное назначение теологической философии должно получить правильную оценку с двух главных точек зрения: во-первых, поскольку она вначале указала руководящие принципы организации общества, а затем потому, что она дала возможность длительного существования класса мыслителей. С первой точки зрения, необходимо признать, что образование всякого действительного общества, способного к устойчивому и длительному существованию, неизбежно предполагает непрерывное и преимущественное влияние некоторой предварительной системы общих воззрений, которая в состоянии достаточное время держать в узде бурное естественное развитие индивидуальных различий в мнениях. Поскольку такое требование остается неоспоримым даже при самых развитых социальных отношениях, где столько непроизвольных, внутренних и внешних причин действуют сообща с огромной энергией, чтобы крепко связать индивида с обществом, постольку было бы с тем большим правом невозможно избегнуть этого требования вначале, когда семьи так еще слабо связаны между собой немногими, столь же прочными, как и несовершенными, отношениями. Какую бы социальную мощь ни приписывать общности интересов и даже симпатии чувств, этой общности и этой симпатии отнюдь недостаточно для основания самого маленького устойчивого общества, если интеллектуальная общность, пришедшая путем единодушного согласия к известным основным положениям, не будет тут правильным образом содействовать предупреждению “ли устранению неизбежных обычных разногласий".

„Помимо этой важной социальной задачи, первоначальный перевес теологической философии над другой общей точкой зрения был политически неизбежен для интеллектуального развития человечества, поскольку только эта философия могла создать в недрах общества особый класс, посвятивший себя регулярной научной деятельности. Эта вторая точка зрения, не будучи по природе своей столь же решающего характера, как предшествующая, необходимым следствием которой она, впрочем, является, в основе своей имеет не меньшее значение для совокупности нашей великой социологической науки, при чем она, сверх того, представляет тут двойное преимущество более легкой критики и более продолжительного 'применения; ибо в этом отношении социальное первенство теологической философии у самых передовых народов продолжалось, можно сказать, вплоть до наших дней. Мы совершенно не в состоянии теперь правильно представить себе те огромные трудности, которых потребовало в детский период человечества первое, хотя бы в грубых

чертах намеченное установление некоторой постоянной границы между теорией и практикой, ставшее возможным благодаря постоянному существованию, главным образом, ученого класса. Но благодаря нашей интеллектуальной слабости, "мы до такой степени склонны во всех отношениях к самой материальной рутине, что, несмотря на утончение наших умственных привычек, нам самим стоит исключительного труда дать надлежащую оценку какой бы то ни было новой операции, не затрагивающей непосредственно практического интереса. Это сравнение может, хотя и очень несовершенно, дать понять, как невозможно было в первый социальный период ввести у народов, состоявших исключительно из воинов и рабов, корпорацию, непосредственно освобожденную от военных и хозяйственных забот, характеристической деятельностью которой должна была быть прежде всего интеллектуальная. В такие суровые времена подобный класс не мог бы, наверное, ни быть основан, ни терпим, если бы неизбежный ход развития общества уже не ввел его самопроизвольно и даже ранее" не снабдил его естественным, более или менее веским авторитетом, вследствие неизбежного первоначального господства теологической философии. Такова, с этой второй точки зрения, существенная политическая задача этой первоначальной философии, которая создала таким путем корпорацию ученых, социальное существование которой, будучи очень далеко от допущения какого-либо предварительного решения, должно было, в противоположность закономерной организации всех других классов, существенно идти впереди и даже руководить ими, как это скоро докажет нам исторический анализ".

„Какое бы непреодолимое, первоначальное влияние мы в принципе ни приписали теологической философии на основе ее характерной самопроизвольности, каждая из решающих причин, объясняющих и оправдывающих подобное интеллектуальное господство, в то же время доказывает ее неизбежно-преходящий характер, ибо они всегда состоят в том, чтобы, исходя из различных оснований, констатировать совершенную, естественную гармонию этой философии с свойственными первобытному состоянию человечества потребностями, которые не могут оставаться такими же и, в соответствии с этим, допускать такую же философию, когда социальная эволюция достаточно пошла вперед. С этой точки зрения читатель может легко применить все те различные главные соображения, и повсюду он убедится, что, когда их распространяют на социальное состояние, двинувшееся далеко вперед, они столь же непроизвольно подтверждают неизбежную окончательную гибель теологической философии и неуклонное возникновение позитивной философии; в этом, именно, состоит, главным образом, исключительная логическая тон-

кость подобной аргументации, которою софистический ум так легко мог бы злоупотребить, чтобы безоговорочно отвергнуть догматически какую бы то ни было истинную пользу теологической философии; это повредило бы навсегда исторической науке, которая стала бы тогда абсолютно невозможной. Если обратить прежде всего внимание на интеллектуальное назначение, то мы найдем, что во всех случаях самопроизвольное влияние теологической философии, после того как она сыграла исключительную роль в нервом пробуждении нашего ума и даже руководила его постепенным развитием, поскольку еще невозможна была [никакая другая философия, неизбежно должно было кончиться тем, что она повсюду содействовала подавлению человеческого духа с тех пор, как начал ясно проявляться его радикальный антагонизм с позитивной философией. Равным образом, и в области моральной, по меньшей мере, так же очевидно, что отрадное доверие и деятельная энергия, столь счастливо пробужденные в первый период жизни человечества обманчивыми картинами такой философии, мало-помалу"' проявили тенденцию превратиться под слишком продолжительным ее господством в гнетущий страх и тупое равнодушие, примеры чему мы видим на каждом шагу с того момента, как эта философия, угрожаемая в своем господстве, принуждена была действовать в задерживающем, а не поощряющем направлении. В этом отношении окончательная победа позитивной философии так же несомненна, как и в первом, и это будет само собой доказано совокупностью нашего исторического анализа. Одна лишь позитивная философия может, в период мужественного расцвета человеческого разума, среди наших отважнейших предприятий, пробудить в нас непоколебимую энергию и целесознательную устойчивость, которые мы почерпаем без какой-либо внешней помощи и какого-либо воображаемого препятствия непосредственно из нашей собственной природы. Наконец, с социальной точки зрения, несмотря на то, что в этом отношении фактическое влияние теологической философии должно было удержаться дольше, слишком ясно, что эта философия, будучи по своему первоначальному назначению очень далека от стремления к объединению людей, существенно способствует их разделению и, равным образом, вызывая к жизни умозрительную деятельность духа, радикально препятствует этой деятельности. Свойство объединять людей, а равно возбуждать их деятельность, и руководить ею, принадлежит с момента падения религиозной веры более или менее исключительно совокупности позитивных воззрений, которые в настоящее время одни только в состоянии самопроизвольно установить от одного конца мира до другого, на столь же прочных, как и широких основаниях, действительную интеллектуальную

общность, которая может служить прочным фундаментом необъятнейшей политической организации".

„Исторический анализ ясно обнаружит перед нами, на основе совокупности социального прошлого, непрестанный упадок первой философии и соответствующий подъем второй, начиная с самых первых шагов развития человеческого разума. Хоть и может сперва показаться парадоксальным рассматривать теологическую философию именно в тот момент, когда она выполнила самую возвышенную свою миссию, но все же мы вскоре с полной научной уверенностью убедимся, что католицизм, это благороднейшее ее социальное творение, должен был быть также и последним проявлением ее силы, благодаря первоначальным зародышам разложения, которые с тех пор должны были все быстрее развиваться". “

„Ознакомившись достаточно сперва с необходимым исходным пунктом, а затем с неизбежной целью интеллектуального развития человечества, наше великое социологическое исследование требует лишь в большей мере общей, теперь почти самопроизвольной, оценки промежуточного состояния". „По мере того как теология удаляется из области науки и прежде чем там может окончательно водвориться физика, эта область понемногу заполняется метафизикой".

Эта метафизическая модификация теологической философии совершается естественно по отношению к каждому предмету путем постепенной замены божества сущностью, когда религиозные представления обобщаются, непрерывно уменьшая число сверхъестественных сил и их деятельное вмешательство, а, главное, когда они, если не в действительности, то хотя бы в принципе, достигают высшего единства. В этом последнем общем состоянии теологической философии сверхъестественная сила, потеряв свою первоначальную обособленность, обычно не могла уступить своего непосредственного руководства явлениями без того, чтобы не оставить па своем месте таинственную сущность, которая сперва необходимо из нее вытекала, но к которой впоследствии, при повседневном обиходе, человеческому духу приходилось все исключительнее сводить обособленное воздействие на каждое событие. Этот удивительный характер философия необходимо должна была сохранить долгое время либо для того, чтобы облегчить постепенный упадок теологии, изгоняя мало-помалу особое вмешательство сверхъестественных причин, либо для того, чтобы подготовить прогрессивное развитие физики, приучая все более к исключительному рассмотрению явлений. В обоих случаях это переходное состояние означает неизбежный симптом, а равно необходимое содействие. Что касается метода и науки, общий дух подобной философии, должен быть существенно аналогичен духу теологической философии, и всегда может стать одной лишь ее

модификацией. Метафизическая философия обладает лишь, по природе своей, меньшей интеллектуальной замкнутостью, и, в соответствии с этим, главным образом, гораздо менее интенсивной социальной мощью, и таким образом бесконечно лучше соответствует только критическому назначению, чем какой-либо действительной организации. Но эти качества, вполне приспособленные к их временной задаче во всем как индивидуальном, так и социальном развитии человечества, делают ее тем менее способной оказывать серьезное сопротивление росту позитивного духа. С одной стороны, растущее лукавство метафизических воззрений обнаруживает, таким образом, тенденцию все более и более упрощать свои характерные сущности, так что они могут уже заключаться в одних лишь абстрактных наименованиях соответственных явлений, и таким образом, доводят до полной смехотворности самопроизвольное обнаружение подобными объяснениями свойственной им радикальной пустоты, что, без сомнения, было бы невозможно по отношению к чисто теологическим формам. Во-вторых, органическая неспособность подобной философии, вследствие своей существенной непоследовательности в политическом отношении, воспрепятствовать дальнейшим модификациям, которые она неизбежно приносит с собой для теологического режима должна с таким же успехом бороться и с социальным развитием позитивного духа. Равным образом, в том и другом случае, чрезвычайно двусмысленный и подвижный характер собственно метафизической философии делает ее способной, путем бесчисленных модификаций, которым она может подвергаться, лучше, чем теологическая философия, избегать разумной дискуссии, теряющейся в смутных и неуловимых нюансах; это относится к тому периоду, когда позитивный дух, еще не вполне распространившись, не мог прямо установить единственно' действительный принцип своего общего авторитета и всецело овладеть, наконец, всеобщим признанием. Как бы то ни было, нельзя в общем отрицать интеллектуальной способности метафизики в отношении любого предмета временно поддерживать ход нашей умозрительной деятельности, пока она не в состоянии воспринять более существенной пищи, одновременно удаляя нас от чисто теологического режима и' все более подготовляя нас к истинно позитивному режиму. Кроме того, эта философия неизбежно обнаруживает такую же существенную способность руководить политическим промежуточным периодом, который постоянно сопровождает эту великую логическую переходную стадию. Не забывая о серьезных интеллектуальных и социальных опасностях, которые, к сожалению, характеризуют и метафизическую философию, подобная оценка объясняет истинный всеобщий принцип универсального влияния, которого она затем временно

достигла у самых передовых народов, где это влияние неизбежно предполагает инстинктивное сознание какой-то необходимой задачи, выполненной подобной философией в основном развитии человечества, а это сознание не может быть совершенно ошибочным. Таким образом, в настоящее время непреодолимая необходимость этой промежуточной стадии совершенно неоспорима, прежде чем мы произведем настоящий, специальный или общий, анализ в совокупности нашего исторического исследования".

„Для того, чтобы этот закон мог правильно выполнить подобное, научное назначение, мне нужно фактически для пополнения и подтверждения этого длинного и трудного доказательства лишь суммарно установить в принципе следующее положение: все материальное развитие неизбежно должно принять направление не только аналогичное, но даже вполне соответствующее тому, которое мы доказали только что лишь по отношению к интеллектуальному развитию, каковому, как я доказал в первой части этой главы, должны были по природе своей быть совершенно подчинены все системы социального прогресса. Поскольку это дополняй шее изучение теперь будет гораздо лучше понятно, чем главная теория, постольку мне нужно лишь, после беглой общей оценки материальной эволюции, указать на ее, до сих пор очень плохо понятое взаимоотношение с интеллектуальной эволюцией".

„Все многообразные, общие средства разумной науки, применимые к политическим исследованиям, уже сами по себе содействовали решительному установлению неизбежной первоначальной тенденции человечества к преимущественно воинственной жизни и его окончательному столь же непреодолимому назначению к индустриальному, главным образом, существованию. И в дальнейшем ни один хоть сколько-нибудь передовой ум не откажется более или менее определенно признать постоянное уменьшение воинственного духа и постепенный рост индустриального духа, как двойное необходимое последствие нашей прогрессивной эволюции, которая в этом отношении была достаточно ясно оценена большинством ученых, занимавшихся политической философией. Весьма характерное отвращение современных обществ к воинственной жизни обнаруживается постоянно во все более разнообразных формах и с растущей энергией даже в недрах армии, где, напр., повсюду пришлось прибегнуть к принудительному набору в виду совершенной недостаточности военных наклонностей; нет надобности поэтому в формальных доказательствах того, что ясно показывает нам повседневный опыт. Несмотря на. исключительное огромное развитие военной деятельности, которая вспыхнула в начале нынешнего столетия вследствие неизбежного воодушевления,

связанного с непреодолимыми анормальными условиями,— наш индустриальный и мирный инстинкт не замедлил вскоре восстановить регулярный ход своего преимущественного развития; этот инстинкт фактически обеспечивает спокойствие цивилизованного мира, хотя, вследствие отсутствия покамест какой-либо систематической организации международных отношений, европейский мир должен, кажется, часто стоять под вопросом; если это не всегда вызывает войну, но всегда достаточно, чтобы постоянно создавать опасное состояние беспокойства".

„Но несмотря на эту необходимую связь, индустриальное состояние так основательно отличается от военного, что всеобщий переход от одной социальной системы к другой, наверное, не мог совершиться более непосредственно, чем соответствующая последовательность в духовной области между теологическим и позитивным духом. Отсюда, наконец, с полной определенностью вытекает всеобщее необходимое посредство промежуточного состояния, вполне подобного.метафизическому состоянию в интеллектуальной эволюции; в этом промежуточном состоянии человечество могло все больше и больше освобождаться от военной жизни и все более подготовлять окончательный перевес индустриальной жизни. Неизбежно двусмысленный и неопределенный характер подобной социальной фазы, где, невидимому, политическую арену должны были занять прежде всего различные классы юристов... должен был заключаться сперва в обычной замене первоначальной наступательной военной организации оборонительной, а впоследствии даже во все более ясно выраженном, невольном, всеобщем подчинении воинственного духа производительному духу. Поскольку эта промежуточная фаза еще не окончилась, постольку ее своеобразная, хотя и чрезвычайно неясная, природа может получить оценку путем непосредственной интуиции".

Густав-Адольф Линднер

(1828—1887)





Дата публикования: 2014-11-28; Прочитано: 230 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.02 с)...