Глава третья. Изумление Мариуса растет

Не прошло и нескольких дней, как Мариус подружился с Курфейраком.Юность - пора стремительных сближений и быстрого зарубцовывания ран. Вобществе Курфейрака Мариусу дышалось легко - ощущение, ранее ему незнакомое.Курфейрак ни о чем его не расспрашивал. Ему это и в голову не приходило. Втаком возрасте все читается на лице. Слова излишни. Про физиономию иногоюнца так и хочется сказать, что она у него сама все выкладывает. Длявзаимопонимания молодым людям достаточно взглянуть друг на друга. Тем не менее однажды утром Курфейрак неожиданно спросил Мариуса: - Кстати, у вас есть какие-нибудь политические убеждения? - Ну разумеется, - ответил Мариус, слегка обиженный вопросом. - Кто же вы? - Демократ-бонапартист. - Окраска в достаточной мере серая, - заметил Курфейрак. На следующий день Курфейрак взял Мариуса с собой в кафе "Мюзен". Там онс улыбкой шепнул ему на ухо: "Надо помочь вам вступить в революцию", - ипровел Мариуса в комнату Друзей азбуки. Затем он представил его товарищам,добавив вполголоса: "Ученик". Мариус не понял, что хотел он сказать этимнемудреным словом. Очутившись здесь, Мариус попал в осиное гнездо остромыслия. Впрочем,несмотря на молчаливость и серьезность, он и сам принадлежал к той жекрылатой и жалоносной породе. Мариус вел до тех пор уединенный образ жизни, и в силу привычки и понатуре он был склонен к монологам и разговорам с самим собою, и ему былокак-то не по себе среди обступившей его молодежи. Ее кипучая, брызжущаяэнергия и привлекала и раздражала его. От водоворота идей, рождаемого этимивольными, неугомонно ищущими умами, мысли кружились у него в голове. В этиминуты душевного смятения они разбегались, и он с трудом собирал их. Онслышал вокруг неожиданные для него суждения о философии, литературе,искусстве, истории, религии, знакомился с самыми крайними взглядами. Апоскольку он воспринимал их вне всякой перспективы, то не был уверен, нехаос ли все это. Отрекшись от убеждений деда ради убеждений отца, Мариусполагал, что приобрел устойчивое миросозерцание; полный тревоги, не смея исамому себе в том признаться, теперь он начал подозревать, что это не так.Угол его зрения снова стал перемещаться. Под действием мерных толчковумственный горизонт его заколебался. Это было состояние внутренней ломки.Оно причиняло ему почти физические страдания. Для этих молодых людей, казалось, не существовало "ничего святого". Полюбому поводу Мариус мог услышать потрясающие речи, смущавшие его еще робкийум. Вот на глаза попалась театральная афиша с названием трагедии старого,так называемого классического, репертуара. - Долой трагедию, любезную сердцу буржуа! - кричит Баорель. Ему возражает Комбефер: - Ты заблуждаешься, Баорель. Буржуазия любит трагедию, и пускай себелюбит, оставим в данном случае буржуазию в покое. Трагедия, разыгрываемая впариках, имеет право на существование. Я не разделяю мнения тех, кто во имяЭсхила оспаривает у нее это право. В самой природе встречаются образцытопорной работы, среди ее творений есть готовые пародии: клюв - не клюв,крылья - не крылья, плавники - не плавники, лапы - не лапы, крик жалобный,но вызывающий смех, - вот вам утка. И поскольку рядом с вольной птицейсуществует еще домашняя птица, я не вижу оснований, почему бы подле античнойтрагедии не существовать трагедии классицистов? В другой раз, при Мариусе, проходившем вместе с Анжольрасом иКурфейраком по улице Жан-Жака Руссо, произошел следующий разговор. - Обратите внимание, - сказал Курфейрак, беря его под руку, - мынаходимся на Штукатурной улице, которая именуется ныне улицей Жан-Жака Руссопо той причине, что лет шестьдесят назад здесь проживала забавная парочка:Жан-Жак со своей Терезой. Время от времени тут рождались маленькие существа.Тереза производила на свет детей, а Жан-Жак - подкидышей. Курфейрака оборвал Анжольрас: - Не оскверняйте памяти Жан-Жака! Я преклоняюсь пред этим человеком.Пусть он отрекся от своих детей, но он взял себе в сыновья народ. Никто из молодых людей не употреблял слова "император". Только ЖанПрувер иногда говорил "Наполеон", все остальные называли его Бонапартом, аАнжольрас выговаривал Буонапарт. Все это приводило Мариуса в изумление. То было initium sapientiae{Начало познания (лат.).}.

Глава четвертая. ДАЛЬНЯЯ КОМНАТА В КАФЕ "МЮЗЕН"

Один разговор между молодыми людьми, при котором присутствовал Мариус ив который он изредка вставлял слово, произвел на него огромное впечатление. Дело происходило в дальней комнате кафе "Мюзен". В тот вечер почти всеДрузья азбуки были в сборе. По-праздничному горел кенкет. Говорили о том осем громко, но без особого увлечения. За исключением Анжольраса и Мариуса,которые хранили молчание, каждый разглагольствовал о чем придется.Товарищеские беседы принимают иногда такую форму мирной бестолковойболтовни. Это был не столько разговор, сколько игра, словесная неразбериха.Перебрасывались словами, подхватывали их на лету. Говор слышался во всехуглах. Ни одна женщина не допускалась в заднее помещение кафе, кроме судомойкиЛуизон, время от времени проходившей туда, где мылась посуда, в"лабораторию" кабачка. Грантер, сильно навеселе, забрался в угол и выкрикивал оттуда всякуючепуху, оглушая окружающих. - Жажда томит меня, о смертные! - орал он. - Мне приснился сон, будто сгейдельбергской бочкой случился удар, будто ей поставили дюжину пиявок ибудто одна из них - я. Мне хочется выпить. Мне хочется забыться. Жизнь - ктоее только выдумал! - прегнусная штука. И длится она минуту, и цена ей грош.Станешь жить - непременно сломаешь себе на этом деле шею. Жизнь - сцена сдекорациями и почти без реквизита. Счастье - старая рама, выкрашенная содной стороны. Все суета сует, говорит Екклезиаст. Я вполне разделяю мнениемилейшего старца, хотя его, быть может, никогда не существовало на свете.Нуль, не желая ходить нагишом, рядится в суету. О суета! Стремление всеприукрасить громкими словами. Ты превращаешь кухню в лабораторию, плясуна вучителя танцев, акробата в гимнаста, кулачного бойца в боксера, аптекаря вхимика, парикмахера в художника, штукатура в архитектора, жокея вспортсмена, мокрицу в ракообразное из отряда равноногих. У суеты естьизнанка и лицо. С лица она тупа - это негр в побрякушках, с изнанки глупа -это философ в рубище. Я плачу над первым и смеюсь над вторым. То, чтозовется почестями и высоким саном, даже настоящая честь и слава - подделкапод золото. Человеческое тщеславие - игрушка для царей. Калигула сделалконсулом коня, Карл Второй возвел в рыцарское достоинство жаркое. А послеэтого в компании консула Incitatus {Быстро бегущего (лат)} и баронетаРостбифа не угодно ли кичиться чинами и орденами! Что же касается душевныхкачеств человека, то и они немногого стоят. Достаточно послушать панегирики,какие сосед поет соседу. Белое всегда жестоко к белому. Умей лилия говорить,непоздоровилось бы от нее голубке! Ханжа, которая судит о святоше, ядовитееехидны и гадюки. Жаль, что я невежда, а не то я привел бы вам кучу примеров,но я ничего не знаю. Кстати, умом я никогда не был обижен. Когда я учился уГро, то зря времени не тратил, я проводил его с пользой: картинок не мазал,а таскал яблоки. Что малевать, что воровать - один черт! Это я о себе.Впрочем, и вам всем цена не выше. Плевать я хотел на все ваши совершенства,достоинства и качества. Любое качество может обернуться недостатком:бережливый - родня скупому, щедрый - брат моту, храбрый - друг бахвала, отсмиренных речей всегда отдает лицемерием. В добродетели столько же пороков,сколько дыр в плаще Диогена. Кому дарите вы восторги? Убиенному или убийце?Цезарю или Бруту? Обычно все на стороне убийцы. Да здравствует Брут, онсовершил убийство! Вот это и называется добродетелью! Добродетелью - пускай,но и безумством. У этих великих мужей большие странности. Брут, убившийЦезаря, был влюблен в статую мальчика. Статуя эта была изваяна греческимскульптором Стронгилионом, резцу которого принадлежит также фигура амазонки,так называемой Эвкнемозы Прекрасноногой, которую Нерон повсюду возил ссобою. От Стронгилиона остались только эти две статуи, послужившие почвойдля сближения Брута и Нерона. Брут был влюблен в одну, Нерон - в другую.История - это переливание из пустого в порожнее. Один век бесцеремонносдирает все у другого. Битва под Маренго - точная копия битвы под Пидной;Толбиак Хлодвига и Аустерлиц Наполеона похожи как две капли крови. Я непридаю победе никакого значения. Побеждать - глупейшее занятие. Не победить,а убедить - вот что достойно славы. А ну-ка, попробуйте хоть что-нибудьдоказать! Но вам достаточно преуспевать и покорять. Какая посредственность,какое ничтожество! Увы, куда ни глянь, всюду тщета и низость. Всеподчиняется успеху, даже грамматика. "Si volet usus" {Если потребует обычай(лат)}, говорит Гораций. Вот за что я и презираю род человеческий. Атеперь не перейти ли нам от общего к частному? Быть может, вы ждете от меняпохвалы народам? С кого же начать, позвольте спросить? Не угодно ли сГреции? Афиняне, эти парижане древности, убили Фокиона - здесь невольнонапрашивается сравнение с убийством Колиньи - и до такой степенинизкопоклонствовали перед тиранами, что Анацефор говорил про Пизистрата,будто "на запах его урины слетаются пчелы". В течение полувекавлиятельнейшим лицом в Греции был маленький тщедушный грамматик Филет,которому приходилось подбивать свою обувь свинцом, чтобы его не унесловетром. На главной площади Коринфа стояла статуя, изваянная Силанионом иописанная Плинием. Статуя изображала Эпистата. Что же такого великогосовершил Эпистат? Он изобрел прием "подножку". Вот и все, что можно сказатьо Греции и славе. Пойдем дальше. Кому теперь вознести мне хвалу? Англии илиФранции? Франции? За что, не за Париж ли? Но я уже высказал свой взгляд наАфины. Англии? За что? Не за Лондон ли? Но я ненавижу Карфаген. К тому жеЛондон не только метрополия роскоши, но и столица нищеты. В одном лишьЧаринг-Кроссе ежегодно умирает от голода до ста человек. Вот он каков,Альбион! Для полноты картины добавлю, что видел однажды англичанку,танцевавшую в венке из роз и в синих очках. Так скорчим же Англии рожу!Однако не означает ли мой отказ от похвалы Джону Булю желание похвалитьбрата Джонатана? Никоим образом. Сей брат-рабовладелец мне совсем не внушаетсимпатии. Отнимите у Англии time is money {Время - деньги (англ.)} и чтоостанется от Англии? Отнимите у Америки cotton is king {Хлопок - король(англ.)}, и что останется от Америки? У Германии характер лимфатический, уИталии - желчный. Может быть, нам следует восторгаться Россией? Вольтеррассыпал ей похвалы. Впрочем, он рассыпал их и Китаю. Я не отрицаю, что уРоссии есть свои преимущества, в том числе крепкая деспотическая власть. Номне жаль деспотов. У них хрупкий организм. Обезглавленный Алексей, заколотыйПетр, один Павел задушенный, другой - затоптанный сапогами, ряд зарезанныхИванов, несколько отравленных Николаев и Василиев - все явно свидетельствуето том, что обстановка во дворце русских императоров вредна для здоровья.Одно явление, наблюдающееся среди всех цивилизованных народов, служитпредметом удивления для мыслителей. Я имею в виду войну, ибо война, притомвойна цивилизованная, применяет все виды разбоя, начиная с нападенияиспанских трабукеров в горных ущельях Жакки и кончая грабежом индейцев-команчей. Бросьте, скажете вы. Европа все-таки лучше Азии! Я не отрицаю, чтоАзия нелепа. Однако я не вижу особых оснований вам, народы Запада,потешаться над далайламой, - вам, которые внесли в свои моды и в свойэлегантный обиход все нечистоплотные привычки царственных особ - и грязнуюсорочку королевы Изабеллы и стульчак дофина! Нет, дудки, господа человеки! ВБрюсселе больше всего потребляют пива, в Стокгольме - водки, в Мадриде -шоколада, в Амстердаме - можжевеловки, в Лондоне - вина, в Константинополе -кофе, в Париже - абсента. Вот вам и все полезные сведения. А вообще говоря,Париж всех перещеголял. В Париже и тряпичник живет, как сибарит; Диогену,наверное, доставило бы не меньше удовольствия быть тряпичником на площадиМобер, чем философом в Пирее. Запомните также следующее: кабачки тряпичниковназываются погребками. Самые знаменитые из них - "Кастрюля" и "Скотобойня".Итак, о трактиры и кабаки, закусочные и питейные, ресторации и харчевни,распивочные и кофейни, караван-сараи халифов и погребки тряпичников! Симсвидетельствую, что я чревоугодник, столуюсь у Ришара, плачу сорок су заобед и желаю иметь персидские ковры, чтобы завертывать в них нагуюКлеопатру. Кстати, где же она, Клеопатра? Ах, это ты, Луизон? Давайпоздороваемся. Так разглагольствовал нахлеставшийся Грантер в углу дальней комнатыкафе "Мюзен", задев проходившую мимо судомойку. Боссюэ протянул руку, пытаясь заставить его замолчать, но Грантерразошелся. - Лапы прочь, орел из Мо! Твой жест Гиппократа, отвергающего презренныйдар Артаксеркса, ничуть меня не трогает. Я готов избавить тебя от труда иугомониться. Между прочим, мне очень грустно. Что вам еще сказать? Человекдурен, человек безобразен. Бабочка удалась, а человек не вышел. С этимживотным господь бог опростоволосился. Толпа - богатейший выбор всяческихуродств. Кого ни возьми - дрянь. Женщина прелестна, рифмуется с "бесчестна".Да, разумеется, я болен сплином, осложненным меланхолией и ностальгией, а впридачу ипохондрией, и я злюсь, бешусь, зеваю, скучаю, томлюсь и изнываю. Ину его, господа бога, к черту! - Да замолчи же, наконец, ЭР прописное! - прервал его Боссюэ,обсуждавший в эту минуту какой-то юридический казус с воображаемымсобеседником и по уши увязший в одной из фраз судейского жаргона,заключительные слова которой гласили: "...А что до меня, то, будучи еще мало искушенным в юриспруденции ивыступая в роли обвинителя не более как любитель, я все же решаюсьутверждать нижеследующее, а именно: что, согласно нормандскому обычномуправу, ежегодно в Михайлов день со всех, без изъятий, землевладельцеввзимался в пользу сеньора, помимо прочих, еще некий налог как с земельнойсобственности, так и с земель, переходящих по наследству, спорных, взятых вкраткосрочную или долгосрочную аренду, свободных от обложений, сданных ипринятых в залог, а равно с земельных купчих и..." - "Эхо, жалобных нимф голоса"... - затянул Грантер. По соседству с Грантером за столиком царила почти мертвая тишина. Листбумаги, чернильница и перо между двумя рюмками свидетельствовали о том, чтоздесь сочиняется водевиль. Это серьезное дело обсуждалось вполголоса, двесклоненные головы касались друг друга. - Прежде всего надо придумать имена. Раз есть имена, нетрудно придуматьсюжет. - Это верно. Диктуй. Я записываю. - Господин Доримон. - Рантье? - Разумеется. - Его дочь Целестина... -...тина. Дальше? - Полковник Сенваль. - Сенваль слишком избито. Лучше Вальсен. Неподалеку от начинающих водевилистов другая пара, тожевоспользовавшись шумом, вполголоса обсуждала условия дуэли. Умудренныйопытом тридцатилетний старец наставлял восемнадцатилетнего юнца, расписывая,с каким противником ему предстоит иметь дело. - Будьте осторожны, черт побери! Это лихой дуэлист. Работает чисто.Ловко нападает и не даст противнику слукавить. Руку имеет твердую, находчив,сообразителен, удары парирует мастерски, а наносит их математически точно,будь он неладен! И вдобавок левша. В противоположном от Грантера углу Жоли и Баорель играли в домино ирассуждали о любви. - Ты счастливчик, - говорил Жоли. - Твоя возлюбленная все времясмеется. - И напрасно, - отвечал Баорель, - это с ее стороны большая оплошность.Возлюбленной вовсе не следует вечно смеяться. Это поощряет нас к измене.Видя ее веселой, не чувствуешь раскаяния; а если она печальная, становитсясовестно. - Неблагодарный! Так приятно, когда женщина смеется! И никогда-то вы нессоритесь! - Ну, на этот счет у нас особый уговор. Заключая наш священный союз, мыопределили друг другу границы и никогда их не преступаем. То, что на север,отошло к Во, то, что на юг, - к Жексу. Отсюда нерушимый мир. - Мир - это спокойно перевариваемое счастье, - А как твои дела, Жол-л-л-л-и? Как твоя ссора с мамзель? Ты знаешь,кого я имею в виду? - Да она все дуется на меня, жестоко и упорно. - Казалось бы, такой тощий возлюбленный, как ты, уже одной своейхудобой должен был бы ее разжалобить. - Увы! - На твоем месте я бы с ней распрощался. - Легко сказать. - Не труднее чем сделать. Если не ошибаюсь, ее зовут Мюзикетта? - Да. Ах, дружище Баорель, что это за прелестная девушка, и какаяначитанная! Ножка маленькая, ручка маленькая. Всегда мило одета, беленькая,пухленькая, а глазки - ну просто колдовские. Я от нее без ума. - В таком случае надо постараться ей понравиться. Надо принарядиться.Купил бы ты себе у Штауба добротные шерстяные панталоны. Это действует. - Надолго ли? - крикнул Грантер. В третьем углу шел жаркий спор о поэзии. Драка разгоралась междуязыческой и христианской мифологией. Вопрос касался Олимпа, защитникомкоторого, уже в силу своих симпатий к романтизму, естественно, выступал ЖанПрувер. Он бывал застенчив только в спокойном состоянии духа. Стоило емуприйти в возбуждение, как у него развязывался язык, появлялся задор, и онстановился насмешлив и лиричен. - Не будем оскорблять богов, - взывал он. - Быть может, боги еще живы.Мне Юпитер вовсе не кажется мертвым. По-вашему, боги - это только мечты.Однако и теперь, когда эти мечты рассеялись, в природе по-прежнему находишьвсе великие мифы языческой древности. Какая-нибудь гора, ну хотя быВиньмаль, очертаниями своими напоминающая крепость, для меня, как и встарь,- головной убор Кибелы; вы ничем мне не докажете, что Пан не приходит поночам дуть в дуплистые стволы ив, перебирая пальцами дырочки. И я всегда былубежден, что образование водопада Писваш не обошлось без некоего участия Ио. Наконец, в последнем углу говорили о политике. Бранили королевскуюхартию. Комбефер вяло защищал ее, Курфейрак яростно нападал. На столе лежалзлополучный экземпляр хартии в знаменитом издании Туке. Курфейрак, схвативлисток и потрясая им в воздухе, подкреплял свои аргументы шелестом бумаги. - Во-первых, я вообще против королей, - уверял он. - Уже из соображенийэкономического порядка я считаю их лишними: король всегда паразит. Королянельзя иметь даром. Вы только послушайте, во что обходятся короли. Послесмерти Франциска Первого государственный долг Франции достигал тридцатитысяч ливров ренты; после смерти Людовика Четырнадцатого он возрос до двухмиллиардов шестисот миллионов, считая стоимость марки в двадцать восемьливров, что, по словам Демаре, равнялось бы в тысяча семьсот шестидесятомгоду четырем миллиардам пятистам миллионам, а в наши дни составляло быдвенадцать миллиардов. Во-вторых, не в обиду будь сказано Комбеферу,королевские хартии плохие проводники прогресса. Говорят, что конституционныефикции нужны для того, чтобы облегчить поворот к новому, сделать переходменее резким, ослабить удар, дать нации незаметно пройти путь от монархии кдемократии. Эти аргументы никуда не годятся! Нет, нет и нет! Не следуетвводить народ в заблуждение. Самые лучшие принципы блекнут и вянут в вашихконституционных подвалах. Никаких половинчатых решений. Никакихкомпромиссов. Никаких всемилостивейших, дарованных народу вольностей. Вовсяких таких вольностях наличествует какой-нибудь параграф четырнадцатый.Одной рукой дается, другой отнимается. Нет, я решительно против вашейхартии. Хартия - маска, под которой скрывается ложь. Народ, принимающийхартию, отрекается от своих прав. Право есть право лишь до тех пор, пока оноостается целостным. Нет! Никаких хартий! Дело происходило зимой; два полена потрескивали в камине. Соблазн былвелик, и Курфейрак не устоял. Скомкав в кулаке несчастную хартию Туке, онбросил ее в огонь. Бумага запылала. Комбефер с философским спокойствиемглядел, как горело лучшее детище Людовика XVIII, и ограничился фразой: - Метаморфоза совершилась - хартия превращена в пламя. А над всем этим здесь царило то, что у французов именуется оживлением,у англичан - юмором. Насмешки, шутки, остроты, парадоксы и пошлости, трезвыемысли и глупости, шальные ракеты вопросов и ответов, поднимаясь со всехконцов комнаты, создавали впечатление веселой перестрелки, которая шлаповерх голов присутствующих.