Глава вторая. Один из кровавых призраков того времени

Всякий, кто посетил бы в те годы городок Вернон и кто, гуляя там попрекрасному каменному мосту, которому, несомненно, предстоит вскоре бытьзамененным каким-нибудь безобразным сплетением из железа и проволоки,взглянул бы через парапет, непременно заметил бы человека лет пятидесяти, вкожаной фуражке, в брюках и куртке из грубого серого сукна, с пришитым к нейжелтым лоскутком, бывшим ранее красной орденской ленточкой, в деревянныхбашмаках, почти совсем седого, с обветренным и почти черным от загара лицом,с широким шрамом, пересекавшим лоб и спускавшимся на щеку, согнувшегося,сгорбленного, до срока состарившегося; целый день человек этот расхаживал сзаступом и садовым ножом по одному из находившихся близ моста огороженныхучастков, словно цепью террас окаймляющих левый берег Сены, - по одному изтех очаровательных, заросших цветами уголков, которые, будь они побольше,могли бы сойти за сад, а будь поменьше - за букет. Все эти участки однимконцом упираются в реку, а другим в дома. Самый маленький из этих уголков исамый убогий из этих домиков занимал около 1817 года вышеупомянутый человекв куртке и деревянных башмаках. Он жил тут одиноко и уединенно, тихо ибедно, в обществе служанки, о которой трудно было сказать - молода она илистара, хороша или дурна собой, крестьянка это или мещанка. Он называл свойквадратик земли садом, и сад этот славился в городе чудесными цветами,которые он там выращивал. Только этим он и занимался. Трудом, упорством, тщательным уходом и обильной поливкой ему удалосьвслед за творцом и самому сотворить несколько сортов тюльпанов и георгин, очем, по-видимому, позабыла природа. Он был изобретателен и опередил СуланжаБодена, пустив поросшие вереском грядки под редкие и ценные культурыамериканского и китайского кустарника. В летнюю пору, с рассветом, онпоявлялся на дорожках сада и принимался за подрезку, подчистку, прополку,поливку, расхаживая среди цветов с добрым, печальным и кротким видом.Иногда, задумавшись, он часами простаивал неподвижно, то слушая пение птицили доносившийся из ближнего дома лепет младенца, то разглядывая росинку натравке, игравшую, как драгоценный камень в лучах солнца. Он довольствовалсясамой скромной пищей, молоко предпочитал вину. Ребенок мог бы командоватьим; служанка позволяла себе бранить его. Он был застенчив до дикости, редковыходил из дому и ни с кем, кроме нищих, стучавшихся к нему, да своегодуховника, добрейшего старого аббата Мабефа, не виделся. Впрочем, есликто-либо из местных жителей или приезжих, человек совершенно емунеизвестный, которому хотелось поглядеть на тюльпаны и розы, дергал за егозвонок, он приветливо открывал двери своего домика. Это и был луарскийразбойник. И вместе с тем каждому, кто вздумал бы почитать воспоминания о военныхпоходах, биографии военных деятелей, Монитер и бюллетени великой армии,должно было броситься в глаза довольно часто встречающееся там имя ЖоржаПонмерси. Юношей этот Жорж Понмерси служил рядовым в Сентонжском полку.Наступила революция. Сентонжский полк вошел в состав Рейнской армии, ибостарые, существовавшие при монархии полки сохраняли присвоенные им названияпровинций даже после падения монархии и были слиты в бригады лишь в 1794году. Понмерси сражался под Шпейером, Вормсом, Нейштадтом, Тюркгеймом,Альцеем и Майнцем, - в отряде из двухсот человек, составлявшем арьергардГушара. Он был в числе двенадцати храбрецов, которые стойко держались застарым Андернахским крепостным валом, сражаясь с корпусом принцаГессенского, и отступили, присоединившись к основным силам, лишь после тогокак неприятельские пушки разворотили бруствер от гребня до основания, ввойсках Клебера он сражался при Маршьенне и у Мон-Палиселя, где был раненв руку картечью. Затем он отправляется на итальянскую границу; здесь мынаходим его среди тридцати гренадеров, защищавших под командованием ЖубераТендское ущелье. Жубер был произведен за это дело в генерал-адъютанты, аПонмерси - в подпоручики. Осыпаемый картечью в битве при Лоди, он стоялподле Бертье и заслужил отзыв Бонапарта: "Наш пострел везде поспел: он и вартиллерии, он и в кавалерии, он и в инфантерии". Понмерси видел, как споднятой саблей и с криком: "Вперед!" пал в сражении при Нови его бывшийкомандир генерал Жубер. Выполняя боевое поручение, он со своей ротой отплылна легком паруснике, шедшем из Генуи, в один из маленьких портов побережья,- куда именно, не помню, - и попал в пренеприятное положение, очутившисьмежду семью и восемью английскими кораблями. Капитан, родом генуэзец, хотелсбросить пушки в море, спрятать солдат в межпалубном пространстве ипроскользнуть в темноте под видом торгового судна. Но Понмерси велел поднятьна флагштоке национальный флаг и смело прошел под пушками английскихфрегатов. Это придало ему отваги, и в двадцати милях оттуда он на своемпаруснике решился напасть на большой английский транспорт с войсками изахватил его. Транспорт шел в Сицилию и был до такой степени перегруженлюдьми и лошадьми, что сидел в воде по самые палубные крепления. В 1805 годуПонмерси служил в дивизии Малера, отбившей Гюнцбург у эрцгерцога Фердинанда.При Вельтингене под градом пуль он вынес на руках смертельно раненного всражении полковника Мопети, командира 9-го драгунского полка. Он отличилсяпод Аустерлицем во время прославленного перехода колонн под неприятельскимогнем. Когда отряд русских конногвардейцев разбил батальон 4-го пехотногополка, Понмерси был в числе добившихся реванша. Император пожаловал егокрестом. Понмерси был свидетелем пленения Вурмсера в Мантуе, Меласа вАлександрии, Макка под Ульмом. Его часть входила в 8-й корпус доблестнойармии Мортье, взявшей Гамбург. Затем он перешел в 55-й пехотный полк,преобразованный из прежнего Фландрского полка. Под Эйлау он находился на томсамом кладбище, где бесстрашный капитан Луи Гюго, дядя автора этой книги, сосвоей ротой из восьмидесяти трех человек в течение двух часов сдерживалнатиск неприятельской армии. Понмерси был одним из трех ушедших живыми сэтого кладбища. Он принимал участие в сражении под Фридландом. Видел Москву,Березину, Люцен, Бауцен, Дрезден, Вахау, Лейпциг и Гельнгаузенское ущелье;затем Монмирайль, Шато-Тьери, Краон, берега Марны, берега Эны и страшныелаонские позиции. Под Арне-ле-Дюке, будучи в чине капитана, он зарубилдесять казаков и спас, впрочем, не своего генерала, а своего капрала. Онвышел из этого дела израненным: у него извлекли из одной только левой рукидвадцать семь осколков кости. За неделю до капитуляции Парижа он поменялсяместом с товарищем и перешел в кавалерию. Он был человеком, как говорили пристаром режиме, двойной сноровки, то есть умел в качестве солдата одинаковохорошо управляться как с саблей, так и с ружьем, а в качестве офицера - какс эскадроном, так и с батальоном. Благодаря этому качеству,усовершенствованному выучкой, и возникли такие особые виды войск, как,например, драгуны, являющиеся одновременно и кавалеристами и пехотинцами. Онпоследовал за Наполеоном на остров Эльбу. Под Ватерлоо он командовалэскадроном кирасир, входившим в бригаду Дюбуа. Это он отнял знамя уЛюненбургского батальона. Он бросил знамя к ногам императора. Он был весьзалит кровью. Когда он вырывал знамя, его ударили саблей и рассекли емулицо. Император, довольный, крикнул ему: "Поздравляю тебя полковником,бароном и кавалером ордена Почетного легиона!" - "Благодарю вас, вашевеличество, за мою вдову", - ответил Понмерси. Час спустя он упал в овраг наОэнскую дорогу. А теперь скажите - кто же этот Жорж Понмерси? Да все тот желуарский разбойник. Читатель кое-что о нем знает. После Ватерлоо, как вы помните, Понмерсивытащили из оврага на Оэнской дороге, ему удалось присоединиться к армии, азатем в лазаретном фургоне он добрался до луарского лагеря. В годы Реставрации он был переведен на половинный оклад, а затемотправлен на жительство - другими словами под надзор - в Вернон. ЛюдовикXVIII, сочтя все, имевшее место в течение Ста дней, недействительным, непризнал ни его звания кавалера ордена Почетного легиона, ни его чинаполковника, ни его баронского титула. А Понмерси не упускал случаяподписаться: "Полковник барон Понмерси". Выходя из дому, он прикреплял ксвоему старому синему, и к тому же единственному, сюртуку ленточку орденаПочетного легиона. Королевский прокурор велел предупредить его, что возбудитпротив него судебное преследование за "незаконное ношение этого знакаотличия". Выслушав предупреждение, переданное ему через чиновника, Понмерсиответил с горькой усмешкой: "Не знаю, я ли перестал понимать по-французски,вы ли разучились говорить на французском языке, но я решительно ничего непонял". После этого целую неделю он изо дня в день появлялся в городе сорденской ленточкой. Больше его не посмели тревожить. Два-три раза военномуминистру и начальнику военного округа случилось направлять ему письма снадписью: "Господину майору Понмерси". Он отсылал письма обратнонераспечатанными. Подобным образом поступал в это самое время на острове св.Елены и Наполеон с посланиями Гудсона Лоу, адресованными "ГенералуБонапарту". Понмерси отвечал - да простят нам это выражение - плевком, как иего император. Вот так же в Риме среди пленных карфагенских солдат попадались воины, вкоторых жила частичка души Ганнибала, и они отказывались приветствоватьФламиния. В одно прекрасное утро, встретив на улице Вернона королевскогопрокурора, Понмерси подошел к нему и задал вопрос: "Скажите, господинкоролевский прокурор, разрешается ли мне носить шрам на лице?" Никаких средств, кроме жалкого половинного оклада эскадронногокомандира, он не имел Он нанимал в Верноне самый маленький домишко, какойтолько можно было сыскать. Он жил один, с его образом жизни мы ужепознакомились. При Империи он успел между двумя войнами жениться на девицеЖильнорман. Старый буржуа, в глубине души крайне недовольный, дал скрепясердце согласие на брак, заявив, что и "самые знаменитые семьи бывают подчасвынуждены к этому". В 1815 году г-жа Понмерси, женщина во всех отношенияхпревосходная, редких душевных качеств и вполне достойная своего мужа,умерла, оставив ребенка. Этот ребенок мог бы скрасить одинокую жизньполковника. Но дед потребовал внука к себе, заявив, что лишит мальчиканаследства, если ему не отдадут его. Отец уступил, блюдя интересы сына, и,потеряв возможность удержать подле себя ребенка, пристрастился к цветам. Он не занимался политикой, не бунтовал и не принимал участия взаговорах. Его мысли были сосредоточены либо на невинных делах, которыми онзанимался теперь, либо на великих делах, которые совершал ранее. Его времяделилось между ожиданием цветения гвоздики и воспоминаниями об Аустерлице. Жильнорман не поддерживал с зятем никаких отношений. В его глазахполковник был "бандитом", а сам он в глазах полковника - "бестолочью".Жильнорман никогда не упоминал о полковнике, если не считать ироническихнамеков на его "баронство". Они раз навсегда уговорились, что Понмерси нестанет делать никаких попыток видеться или говорить с сыном, под угрозой,что мальчика возвратят ему, изгнав и лишив наследства. Понмерсипредставлялся Жильнорманам зачумленным. Им хотелось воспитать ребенкапо-своему. Быть может, полковник и допустил ошибку, приняв такие условия, ноон строго соблюдал их, полагая, что поступает правильно и жертвует толькособой. Наследство Жильнормана - отца сулило немного, зато наследствомадмуазель Жильнорман - старшей было весьма значительным. Эта тетушка,оставшаяся в девицах, обладала богатством, полученным с материнской стороны,а сын сестры являлся прямым ее наследником. Ребенок, которого звали Мариус, знал, что у него есть отец, и только.Никто не говорил с ним об отце. Но в обществе, куда водил его дед, еговстречали шушуканьем, намеками, перемигиваниями, и в конце концов это дошлодо сознания мальчика; он начал кое-что понимать. Он подвергался длительномувоздействию окружающей среды, он, так сказать, впитывал ее в себя, и,естественно, проникся взглядами и идеями, как бы насыщавшими атмосферу,которою он дышал; постепенно он привык думать об отце со стыдом н сердечнойболью. Полковник раз в два-три месяца покидал свой дом, украдкой, как беглыйарестант, приезжал в Париж и шел в церковь Сен-Сюльпис к тому часу, когдатетка Жильнорман приводила туда Мариуса к обедне. Там, дрожа от страха, какбы тетка не обернулась, он, схоронившись за колонной, не смея пошевельнутьсяи вздохнуть, смотрел на сына. Покрытый шрамами воин боялся старой девы. Отсюда возникла его дружба с вернонским кюре аббатом Мабефом. Достопочтенный кюре приходился братом церковному старосте церквиСен-Сюльпис, а тот обратил внимание на мужчину, не отрывавшего глаз отребенка; староста заметил и шрам на его щеке и крупные слезы на глазах.Мужественный на вид человек, плачущий как женщина, произвел на него сильноевпечатление. Ему запомнилось его лицо. Однажды, приехав в Вернон повидатьсяс братом, он встретил на мосту полковника Понмерси и узнал в нем человека,которого видел в Сен-Сюльпис. Староста рассказал о нем кюре, и под каким-топредлогом они вдвоем нанесли полковнику визит. За первым визитом последовалидругие. Полковник, вначале очень несловоохотливый, под конец разговорился.Таким образом кюре и старосте удалось узнать всю историю его жизни и то, какон пожертвовал личным счастьем ради будущности своего ребенка. Это внушилокюре чувство уважения и нежности к полковнику, а тот полюбил кюре. Впрочем,никто не сближается между собою так легко и не достигает такоговзаимопонимания, как старый священник и старый солдат, если по счастливойслучайности оба они искренни и добры. В сущности эти люди ничем неотличаются друг от друга. Один посвящает себя служению земной отчизне,другой - небесной. Вот и вся разница. Два раза в год, к 1 января и ко дню св. Георгия, Мариус под диктовкутетки писал отцу официальные поздравительные письма, казавшиеся списанными скакого-нибудь письмовника. Это все, что допускал Жильнорман. А отец отвечалнежными посланиями, которые дед, не читая, засовывал себе в карман.

Глава третья. REQUIESCANT {x}

{* Да почиют (лат.)} Салоном г-жи де Т. ограничивалось для Мариуса Понмерси знание жизни.Салон был единственным оконцем, через которое он мог глядеть в мир. Окнобыло тусклое; сквозь него проникало больше холода, нежели тепла, большемрака, нежели света. Вступив радостным и сияющим в этот мирок, ребенок посленедолгого пребывания там стал печальным и - что еще менее соответствовалоего возрасту - серьезным. Окруженный всеми этими важными и странными людьми,он глядел вокруг с изумлением. А все, что он видел, могло только усилить эточувство. В салоне г-жи де Т. можно было встретить старых знатных почтенныхдам, носивших фамилии Матан, Ноэ, Левис, произносившуюся Леви, Камби,произносившуюся Камбиз. Старые лица и библейские имена смешивались в головемальчика с рассказами из Ветхого завета, которые он учил наизусть. И когда,собравшись в кружок у потухающего камина, дамы молча восседали в полумраке,вокруг лампы под зеленым абажуром, лишь изредка роняя торжественные игневные слова, маленький Мариус испуганными глазами смотрел на их строгиепрофили, на седеющие и седые волосы, на их длинные, сшитые по моде прошлоговека платья самых мрачных цветов. Ему казалось, что перед ним не женщины, апатриархи и волхвы, не живые существа, а призраки. К этим призракам присоединялись духовные особы - завсегдатаи старинногосалона и дворяне: маркиз де Сассене, личный секретарь г-жи де Берри; виконтде Валори, печатавший под псевдонимом Шарля-Антуана написанные одним и темже размером оды; князь де Бофремон, еще молодой, но уже седеющий, у которогобыла хорошенькая и остроумная жена, чьи туалеты из алого бархата с золотымшнуром и глубоким декольте рассеивали царивший в салоне мрак; маркизКариолис д'Эспинуз, лучший во Франции знаток "меры учтивости"; графд'Амандр, холостяк с добродушным подбородком, и кавалер де Пор де Ги, столпЛуврской библиотеки, именовавшейся "королевским кабинетом". Де Пор де Ги,лысый, раньше времени состарившийся, рассказывал, что в 1793 году,шестнадцати лет от роду, он был сослан на каторгу за отказ от присяги изакован в кандалы вместе с восьмидесятилетним епископом де Мирпуа, такжеосужденным за отказ от присяги, с той только разницей, что тот былнепокорным священником, а он - непокорным солдатом. Дело происходило вТулоне. На их обязанности лежало убирать по ночам с эшафота головы и телагильотинированных днем. Взвалив на спину обезглавленные кровоточащиетуловища, они уносили их; на вороте их красных арестантских халатовобразовывалась корка запекшейся крови, к утру высыхавшая, вечером влажная. Всалоне г-жи де Т. можно было услышать много таких страшных рассказов. Впроклятиях Марату здесь докатывались до восхваления Трестальона. Депутаты изпороды "бесподобных", Тибор дю Шалар, Лемаршан де Гомикур и знаменитыйшутник "правой" Корне-Денкур, играли здесь в вист. Бальи де Ферет, носивший,несмотря на худые ноги, короткие штаны, забегал иногда по дороге к Талейранув этот салон. Он был собутыльником графа д'Артуа и, в противоположностьАристотелю, ходившему на задних лапках перед Кампаспой, заставлял ползать начетвереньках девицу Гимар, явив векам образец бальи, отомстившего зафилософа. Из духовных лиц здесь бывали аббат Гальма, тот самый, которому Лароз,сотрудничавший в газете "Фудр", говорил: "Да кому же теперь меньшепятидесяти? Разве какому-нибудь молокососу-первокурснику!"; аббат Летурнер,королевский проповедник; аббат Фрейсину, в ту пору еще не граф, не епископ,не министр, не пэр, носивший старую сутану, на которой вечно не хваталопуговиц. Сюда приходили аббат Керавенан, кюре церкви Сен-Жермен-де-Пре,тогдашний папский нунций, высокопреосвещеннейший Макки, архиепископНизибийский, впоследствии кардинал, с длинным меланхолическим носом, и аббатПальмиэри, носивший звание духовника папы, одного из семи действительныхпротонотариев святейшего престола, каноника знаменитой Либерийской базилики,ходатая по делам святых - postulatore di santi, что указывало накасательство его к делам канонизации и соответствовало примерно чинудокладчика Государственного совета по райской секции. Наконец салон посещалидва кардинала: де ла Люзерн и де Клермон-Тонер. Кардинал де ла Люзерн былписателем; несколько лет спустя на его долю выпала честь помещать своистатьи в Консерваторе рядом со статьями Шатобриана. Тулузский архиепископ деКлермон-Тонер в летнюю пору частенько приезжал вместо дачи в Париж к своемуплемяннику маркизу де Тонеру, занимавшему пост морского и военного министра.Кардинал де Клермон-Тонер был маленький веселый старичок, из-подподвернутой сутаны которого виднелись красные чулки. Он избрал себеспециальностью ненависть к Энциклопедии и увлекался бильярдом. Парижане,которым случалось в описываемое время проходить вечером по улице Принцессы,где находился тогда особняк Клермон-Тонеров, невольно останавливались,привлеченные стуком шаров и резким голосом кардинала, кричавшего своемуконклависту, преосвященному Котрету, епископу in раrtibus {В иноверческойстране (лат.).} Каристскому: "Смотри, аббат, я карамболю". Кардинала деКлермон-Тонера ввел к г-же де Т. его ближайший друг де Роклор, бывшийепископ Санлисский и один из сорока бессмертных. В Роклоре заслуживаливнимания высокий рост и усердное посещение академии. Через стеклянную дверьзалы, смежной с библиотекой, где происходили тогда заседания французскойакадемии, любопытствующие могли каждый четверг лицезреть бывшего Санлисскогоепископа, свеженапудренного, в фиолетовых чулках, обычно стоявшего спиной кдвери, - вероятно для того, чтобы лучше был виден его поповский воротничок.Хотя святые отцы являлись по большей части столько же служителями церкви,сколько царедворцами, они накладывали печать сугубой строгости на салон г-жиде Т., а пять пэров Франции: маркиз де Вибре, маркиз де Таларю, маркизд'Эрбувиль, виконт Дамбре и герцог де Валентинуа подчеркивали егоаристократизм. Герцог де Валентинуа, будучи владетельным принцем Монако, тоесть владетельным иностранным принцем, составил себе тем не менее такоевысокое представление о Франции и об ее институте пэрства, что все сводил кпоследнему. Ему принадлежат слова: "Римские кардиналы - те же пэры Франции;английские лорды - те же пэры Франции". Впрочем, поскольку в ту эпохуреволюция проникала всюду, тон в этом феодальном салоне, как мы уже сказали,задавал буржуа. В нем царил Жильнорман. Тут была эссенция и квинтэссенция парижского реакционного общества. Тутпринимались карантинные меры даже против самых громких роялистскихрепутаций. От славы всегда несколько отдает анархией. Попади сюда Шатобриан,и он бы выглядел здесь "Отцом Дюшеном". Все же кое-кому из признавших в своевремя республику оказывалось снисхождение, и они допускались в этоправоверное общество. Граф Беньо был принят сюда с условием исправиться. Современные "благородные" салоны совсем не походят на описываемый нами.Нынешнее Сен-Жерменское предместье заражено вольнодумством. Теперешниероялисты, не в обиду будь им сказано, - демагоги. В салоне г-жи де Т., где собиралось избранное общество, под лоскомизощренной учтивости господствовал утонченный и высокомерный тон.Установившиеся здесь нравы допускали великое множество всяких изысканностей,которые возникали сами по себе и возрождали доподлинный старый режим, давнопогребенный, но все еще живой. Иные из принятых здесь манер вызывалинедоумение, в особенности манера выражаться. Люди неискушенные легко сочлибы эти в действительности лишь устаревшие формы речи за провинциализмы.Здесь широко употреблялось, например, обращение "госпожа генеральша".Можно было услышать, хотя и реже, даже "госпожа полковница". Очаровательнаяг-жа Леон, вероятно из уважения к памяти герцогинь де Лонгевиль и де Шеврез,предпочитала это обращение своему княжескому титулу. Маркиза де Креки тожевыражала желание, чтобы ее называли "госпожой полковницей". Этот аристократический кружок придумал в интимных беседах с королем вТюильри именовать его только в третьем лице: "король", избегая титулования"ваше величество", как "оскверненного узурпатором". Здесь судили обо всем - и о делах и о людях. Насмехались над веком, чтоосвобождало от труда понимать его. Подогревали друг друга сенсациями,спешили поделиться друг с другом всем слышанным и виденным. Здесь Мафусаилпросвещал Эпименида. Глухой осведомлял слепого. Здесь объявляли несуществовавшим время начиная с Кобленца. Здесь считали, что, подобно томукак Людовик XVIII достиг милостью божией двадцать пятой годовщины своегоцарствования, так и эмигранты милостью закона достигли двадцать пятой своейвесны. Тут все было в полной гармонии; тут жизнь чуть теплилась во всем; словаизлетали из уст едва уловимым вздохом; газета, отвечавшая вкусам салона,напоминала папирус. Здесь попадались и молодые люди, но они выгляделиполумертвыми. В прихожей посетителей встречали старенькие лакеи. Господам,время которых давно миновало, прислуживали такие же древние слуги. Всепроизводило впечатление чего-то отжившего, но упорно не желающего сходить вмогилу. Охранять, охранение, охранитель - вот примерно весь их лексикон."Блюсти за тем, чтобы не запахло чужим духом", - к этому, в сущности,сводилось все. Взглядам этим почтенных особ было действительно присущеособое благоухание. Их идеи распространяли запах камфары. Это был мир мумий.Господа были набальзамированы, из лакеев сделаны чучела. Почтенная старая маркиза, разорившаяся в эмиграции и державшая толькоодну служанку, все еще говорила: "Мои слуги". Что же собой представляли посетители салона г-жи де Т.? Это были"ультра". Быть ультра! Быть может, явления, обозначаемые этим словом, не исчезлии по сей день, но самое слово потеряло уже всякий смысл. Постараемсяобъяснить его. Быть "ультра" - это значит во всем доходить до крайности. Это значит воимя трона нападать на королевский скипетр, а во имя алтаря - на митру; этозначит опрокидывать свой собственный воз, брыкаться в собственной упряжке;это значит возводить хулу на костер за то, что он недостаточно жарок дляеретиков; это значит упрекать идола, что в нем мало идольского; это значитнасмехаться от избытка почтительности; это значит винить папу в недостаткепапизма, короля - в недостатке роялизма, а ночь - в избытке света; этозначит не признавать за алебастром, снегом, лебедем, лилией их белизны; этозначит быть таким горячим защитником, что из защитника превращаешься воврага; так упорно стоять "за", что это превращается в "против". Непримиримый дух "ультра" характеризует главным образом первую фазуРеставрации. В истории не найдется эпохи, которая походила бы на этот краткийпериод, начавшийся в 1814 году и закончившийся около 1820-со вступлением вминистерство г-на де Вилель, исполнителя воли "правой". Описываемые шестьлет представляют собой неповторимое время - и веселое и печальное, блестящееи тусклое, как бы освещенное лучами утренней зари, но и окутанное мракомвеликих потрясений, все еще заволакивающим горизонт и медленно погружающимсяв прошлое. И среди этого света и тьмы существовал особый мирок, новый истарый, смешной и грустный, юный и дряхлый, протиравший глаза; ничто так ненапоминает пробуждение от сна, как возвращение на родину. Существовалагруппа людей, смотревшая на Францию с раздражением, на что Франция отвечалаиронией. Улицы были полным-полны старыми филинами-маркизами, возвратившимисяиз эмиграции аристократами, выходцами с того света, "бывшими людьми", сизумлением взиравшими на окружающее; славное вельможное дворянство ирадовалось и печалилось, что оно снова во Франции, испытывая упоительноесчастье оттого, что снова видит родину, но и глубокое отчаяние оттого, чтоне находит здесь своей старой монархии. Знатные отпрыски крестоносцевоплевывали знать Империи, то есть военную знать; историческая нацияперестала понимать смысл истории; потомки сподвижников Карла Великогоклеймили презрением сподвижников Наполеона. Как мы уже сказали, мечискрестились, взаимно нанося оскорбления. Меч Фонтенуа подвергался насмешкам,как ржавое железо. Меч Маренго внушал отвращение и именовался солдатскойшашкой. Давно прошедшее отрекалось от вчерашнего. Чувство великого и чувствосмешного были утеряны. Нашелся даже человек, назвавший Бонапарта Скапеном.Этого мира больше нет. Теперь от него, повторяем, ничего не осталось. Когдамы извлекаем оттуда наугад какую-нибудь фигуру, пытаемся воскресить его ввоображении, он кажется нам таким же чуждым, как мир допотопных времен. Даон и в самом деле был поглощен потопом. Он исчез в двух революциях. О, какмогуч поток освободительных идей! Как стремительно заливает он все, чтонадлежит ему разрушить и похоронить, и как быстро вырывает он глубочайшиепропасти! Таков облик салонов тех отдаленных и простодушных времен, когдаМартенвиль считался мудрее Вольтера. У этих салонов была своя литература и своя политическая программа.Здесь веровали в Фьеве. Здесь законодательствовал Ажье. Здесь занималисьтолкованием сочинений Кольне, публициста и букиниста с набережной Малаке.Наполеон был здесь только "корсиканским чудовищем". Позднее, в виде уступкидуху времени, в историю вводится маркиз де Буонапарте, генерал-поручиккоролевских войск. Салоны недолго сохраняли неприкосновенную чистоту своих воззрений. Ужес 1818 года сюда начинают проникать доктринеры, что являлось тревожнымпризнаком. Доктринеры, будучи роялистами, держались так, словно старалисьоправдаться в этом. То, что составляло гордость "ультра", у них вызывалосмущение. Они были умны; они умели молчать; они щеголяли своей в мерунакрахмаленной политической догмой; успех был им обеспечен. Они несколькозлоупотребляли - впрочем, не без пользы для себя - белизной галстуков истрогостью наглухо застегнутых сюртуков. Ошибка, или несчастье, партиидоктринеров заключалась в том, что они создали поколение юных старцев. Онистановились в позу мудрецов. Они мечтали привить крайнему абсолютизмупринципы ограниченной власти. Либерализму разрушающему онипротивопоставляли, и порой чрезвычайно остроумно, либерализм охранительный.От них можно было услышать такие речи: "Пощада роялизму! Он оказал рядуслуг. Он восстановил традиции, культ, религию, взаимоуважение. Емусвойственны верность, храбрость, рыцарственность, любовь, преданность. Самтого не желая, он присовокупил к новому величию нации вековое величиемонархии. Его вина в том, что он не понимает революции, Империи, нашейславы, свободы, новых идей, нового поколения, нашего века. Но если онвиноват перед нами, то разве мы так уж неповинны перед ним? Революция,наследниками которой мы являемся, должна уметь понимать все. Нападать нароялизм - значит грешить против либерализма. Это страшная ошибка, страшноеослепление! Революционная Франция отказывает в уважении историческойФранции, иначе говоря, своей матери, иначе говоря, себе самой. После 5сентября с дворянством старой монархии стали обращаться так же, как после 8июля обращались с дворянством Империи. Они были несправедливы к орлу, мы - клилии. Неужели необходимо всегда иметь предмет гонения? Что пользы счищатьпозолоту с короны Людовика XIV или сдирать щипок с герба Генриха IV? Мысмеемся над Вобланом, стиравшим букву "Н" с Иенского моста. А что собственноон делал? Да то же, что и мы. Бувин, как и Маренго, принадлежит нам. Лилии,как и буква "Н", - наши. Это наше наследство. К чему уменьшать его? Отпрошлого своей отчизны так же не следует отрекаться, как и от ее настоящего.Почему не признать всей своей истории? Почему не любить всей Франции вцелом?" Так доктринеры критиковали и защищали роялизм, вызывая своей критикойнедовольство крайних роялистов, а своей защитой - их ярость. Выступлениями "ультра" ознаменован первый период Реставрации;выступление Конгрегации знаменует второй. На смену восторженным порывампришла пронырливая ловкость. На этом мы и прервем наш беглый очерк. В ходе повествования автор этой книги натолкнулся на любопытное явлениесовременной истории. Он не мог оставить его без внимания и не запечатлетьмимоходом некоторые своеобразные черты этого ныне уже никому неведомогообщества. Однако он долго не задерживается на этом предмете и рисует его безчувства горечи и без желания посмеяться. Его связывают с этим прошлымдорогие, милые ему воспоминания, ибо они имеют отношение к его матери.Впрочем, надо признаться, что этот мирок не лишен был своего рода величия.Он может вызвать улыбку, но его нельзя ни презирать, ни ненавидеть.Это - Франция минувших дней. Как все дети, Мариус Понмерси кое-чему учился. Выйдя из-под опекитетушки Жильнорман, он был отдан дедом на попечение весьма достойногонаставника чистейшей, классической ограниченности. Эта юная, едва начавшаяраскрываться душа из рук ханжи попала в руки педанта. Мариус провелнесколько лет в коллеже, а затем поступил на юридический факультет. Он былроялист, фанатик и человек строгих правил. Деда он недолюбливал, егооскорбляли игривость и цинизм старика, а об отце мрачно молчал. В общем это был юноша пылкий, но сдержанный, благородный, великодушный,гордый, религиозный, экзальтированный, правдивый до жестокости,целомудренный до дикости.