Часть вторая 5 страница

По субботам он посещал синагогу, молиться не умел, но вместе с молящимися раскачивался и завывал в унисон. Один из раввинов подарил ему тору на русском языке, которую он постоянно перечитывал и всегда носил в боковом кармане пиджака. На вопрос «зачем?» повторял слова раввина:

— Тора — карманная родина еврея.

Каждый вечер он провожал семьи, уезжающие в Израиль, помогал грузить вещи в машину, ехал на вокзал или в аэропорт, носил чемоданы, прощался, обнимал, желал удачи. На вопрос «Почему сам не едешь?» убеждённо отвечал:

— Нельзя бежать отсюда всем, нельзя!.. Здесь скопилось много зла и ненависти, поэтому Бог не любит эту землю — вот она и болеет. А вместе с ней болеем и мы. Именно здесь полыхнёт большая беда и догонит нас, куда бы мы ни уехали. Кто-то должен остаться и гасить этот пожар, пока он не распространился по всему миру.

— Как же ты, Чайник, собираешься бороться? — насмешливо спрашивали у него. — Как?

— Я открою свою звезду и покажу её людям — они станут добрей и беда отступит.

Осенью он ходил по улицам с канистрой воды и заливал урны, в которых жгли жёлтые упавшие листья.

— Это же крематории! Ведь листья — дети деревьев!.. Их нельзя сжигать!.. Им же больно!..

Он плохо спал. Один и тот же сон мучил его еженощно: Тэза в ночной рубашке пробирается сквозь лес из одних кактусов. Они огромные, колючие, безжалостные. Он бросается в эту чащу, чтобы её предупредить, защитить, прикрыть собою, но они не подпускают его к ней, выдвигают иголки и рвут его тело до крови. Он просыпался от собственного крика, хватался за голову и начинался приступ.

Самый тяжкий приступ случился с ним в квартире у Тэзы, когда он пришёл поздравить её с Новым годом. Он упал, качался по полу и стонал:

— Кипит!.. Всё кипит!.. Разбейте мне череп, выпустите пар!..

Тэза бросилась к телефону вызывать скорую помощь, но он ухватил её за руку и простонал:

— Не надо… Не волнуйтесь, я не умру… Даю честное слово… — Когда ему полегчало, пояснил. — Зимой нельзя умирать—умирать надо летом, когда земля не промёрзшая, копать легче. Я постараюсь умереть в августе, когда и цветы дешевле. — Увидев, что Тэза хочет что-то возразить, опередил её. — Поверьте, я не боюсь смерти, я все годы живу в ожидании её. Ведь наша земная жизнь — это только предисловие к вечной жизни. Я уйду первым и буду вас там ждать. Нет, нет, живите долго, но, когда придёт время, не бойтесь: я вас там встречу с букетом белых лилий — я знаю, вы их любите.

Ему исполнилось семьдесят. «Как ты дожил до этих лет?» спросили его. Он ответил:

— Потому что не задавал Богу вопросов. Есть люди, которые постоянно вопрошают: «Почему ты меня забыл, Господи?.. Почему не помогаешь?»… Вот Бог и забирает их на небо, чтобы ответить. А я ни о чём не спрашиваю, не напоминаю о себе… Я его оставил в покое, а он — меня.

Переехав в Израиль, Марина с дочкой Анютой и баба Маня с Лёвой поселились в одной квартире. Туда же Марина привезла и Стёпу. Она сперва опасалась, что бабушка не воспримет «гоя», но к её приятному удивлению, Стёпа понравился Мане:

— Конечно, на первый взгляд, выглядит жлобоватым, но если присмотреться, мужчина очень симпатичный. Что это за имя — Степарон?.. Он еврей?

— Он — украинец.

— Ничего, ничего!.. Среди них тоже попадаются приличные люди.

Расписываться в Одессе Стёпа отказался — он хотел, чтобы всё было «по израильскому закону», то есть, под хупой, с раввином… Но свадьба застопорилась: в Израиле необрезанных женихов не женили. Напрасно предусмотрительный Стёпа предъявлял специально привезенную фотографию Сениного члена, заверенную нотариусом, что это его личный орган — её не принимали. И тогда Стёпа решился, но поставил условие, чтобы «корнали под наркозом». Ему пообещали.

В один из ближайших дней собрали всех мужчин, которые решились на обрезание. Желающих было много, набился целый автобус. Их повезли в больницу к урологам. Ехали с энтузиазмом, как колхозники в фильмах Пырьева: смеялись, размахивали руками, пели: «Едем мы, друзья, в дальние края, будем мы обрезаны и ты, и я»… Возвращались вечером, уже без песен, тихо, руками никто не размахивал — каждый держался за ампутированную плоть. Обрезали всех, поэтому в автобусе стало больше места.

Стёпе, как и остальным, собирались делать под местным наркозом, но, увидев размеры операционного поля, дали общий. Месяца два после операции, несмотря на июльскую жару, он носил кальсоны, утверждая, что «после ампутации» мёрзнет.

Лёва сразу обрадовался Стёпе.

— Наконец, мне будет с кем выпить!

Лёва перевалил уже за восемьдесят, он называл себя «дезертир с кладбища», но был ещё бодр, весел и с удовольствием пропускал рюмочку за ужином.

Стёпа умел готовить и любил возиться на кухне. В особый восторг Маню привело то, как Стёпа сам замесил тесто, испёк в духовке мацу, смешал её с яйцами и приготовил что-то вроде бабки, очень вкусное.

— Мариночка, ты не права: он — еврей, но только он об этом не знает!.. Какое счастье, что ему сделали обрезание!

— Мне, напгимер, безгазлично. Почему ты так этому радуешься?

— У нас в Одессе говорили: во-первых, это красиво!..

B Израиле фонтан Лёвиной предприимчивости забил с новой интенсивностью. Присматриваясь к быту и нравам, он отметил, что большинство эмигранток из бывшего СССР, особенно, пожилые, привезли с собой любимые шубы, каракулевые, котиковые, нутриевые… Там, на бывшей родине, эти шубы являлись признаком благополучия, с ними трудно было расстаться, и их владелицы правдами и неправдами вывезли их в Израиль, в страну, где девять месяцев жарит ближневосточное лето, а оставшиеся три месяца — прохлаждает российское лето, именуемое здесь суровой зимой. Надевать шубу в Израиле — всё равно, что надевать на себя переносную сауну. Владелицы шуб с приходом октября проветривали их на балконах или за окнами, в надежде дождаться хоть малюсенького морозца и хотя бы несколько минут успеть продефилировать в мехах. Но мороза не было, шли тёплые дожди, и шубы продолжали печально висеть на балконах, превратившись в символы израильской зимы. Вот тут-то Лёву и озарило: если дать этим дамам возможность покрасоваться в своих меховых туалетах, они же никаких денег не пожалеют!

И он придумал: надо снять в аренду ангар или большой склад, поставить там много самых мощных кондиционеров, создать холод, пустить сверху искусственный снег, вдоль стен нагромоздить ледяные торосы, запустить ветродуи и записать на магнитофон завывания метели — всё это станет идеальным местом для прогуливания шуб. Идея была потрясающей, бизнес беспроигрышным, но где, где достать денег для воплощения этого замысла?!. Банк в кредите отказал. У семьи не было таких средств. Правда, Лёва попытался предложить Стёпе войти в долю, но Маня, подслушав, пригрозила, что если он ещё раз заикнётся об этом, она ему устроит вечную зиму дома. И тогда Лёва решил искать богатого партнёра. И нашёл.

Это был Алитет, еврей из Чукотки. Когда-то там остался доживать свой век ссыльный учитель, Абрам Меерсон, который женился на местной девушке, и от него пошла смешанная национальность: то ли чукреи, то ли еврочукчи. Отец давал детям библейские имена: Адам, Ной, Ева, и только младшего сына, по настоянию мамы, назвали в честь известного литературного героя Алитетом. Алитет Абрамович сконцентрировал в себе мамино хладнокровие северянки, её приспосабливаемость к тяжелейшим условиям жизни, и папин еврейский темперамент и авантюризм.

Когда он сообщил о своём решении ехать в Израиль, мама тихо заплакала, старый Меерсон в истерике выскочил на мороз и стал рвать на себе заиндевевшие пейсы, сестра и оба брата хором закричали: «Однако, ты — дурак!», но Алитет был твёрд и несгибаем, как айсберг. Он заявил, что думал всю ночь, и в нём проснулось еврейское самосознание. А поскольку ночь была полярной и он думал целых полгода — его уже было не переубедить. После многодневных споров семья покорилась его решению. Даже отец положил ему руки на плечи и произнёс: «Если честно, сам об этом подумывал, но я уже стар, от меня мало пользы, а ты — поезжай, помоги Израилю — у него много врагов!». Сестра и братья изменили свою формулировку и хором спели ему на прощанье: «Сионисты — беспокойные сердца, сионисты — всё доводят до конца!»

Ехать в Израиль Алитет решил на нартах, запряг десяток лучших собак, которых ему уступила семья, надел кухлянку из оленьей шкуры, торбаза на ноги, штаны из натурального меха — в таком виде он был готов для жизни на земле обетованной. Мать вынесла ему связку сушеной корюшки, покорившийся отец — мешок замороженной строганины («Можешь даже привезти её туда: она кошерная»). Чтобы скрыть волнение, Алитет поскорее вскочил в нарты, крикнул «Гей!» и покинул родное стойбище.

В Магадане он сделал стоянку, на заснеженном пустыре разбил ярангу, загнал туда собак, чтоб не разбежались, и занялся оформлением документов. В местном отделении Сохнута его встретили чуть ли не с оркестром: ведь это была сенсация, и она поднимала акции сотрудников Сохнута: найти еврея среди оленеводов!.. Они и помогли ему быстро оформить документы и вручили билет на теплоход, идущий из Одессы в Хайфу. (Он решил добираться морем, потому что нарты и такое количество собак в самолёт бы не взяли).

До Урала ему везло: стояли морозы, шёл снег — нарты весело неслись по обочинам дорог, приводя в изумление встречных водителей. Где его заставала ночь, там он и ночевал: ставил палатку, разводил костёр, жарил оленину. С восходом солнца мчался дальше. Но пришёл март, наступила оттепель, снег растаял. Тогда Алитет снял с нарт лыжи и вместо них поставил колёса от детских велосипедов, которые припас заранее, и помчался дальше. В Одессе собаки вкатили нарты в трюм, и все они благополучно пересекли Средиземное море.

В Хайфе он безуспешно пытался снять квартиру: с таким количеством собак ему везде отказывали. Тогда, плюнув на свои попытки, Алитет ушёл в горы: поднялся на Голаны, нашёл источник, поставил рядом большую ярангу для себя и палатку для собак, развёл огород, посадил несколько фруктовых деревьев, в ближайшем киббуце купил двух коз и стал жить натуральным хозяйством. В свободное время он изучал иврит по самоучителю и слушая уроки языка по транзистору. Изредка спускался в город, чтобы купить хлеба. Правда, со временем надобность и в этом отпала: когда наступила пасха, он закупил в городе килограмм двадцать мацы, загрузил в нарты и весь год с удовольствием ел её вместо хлеба. Кстати, собакам маца тоже очень понравилась, очевидно, и в них проснулось еврейское самосознание. Но собакам нужно было ещё и мясо. Поэтому, с наступлением темноты, Алитет отстёгивал поводки и пускал всю стаю на поиски пропитания. Собаки слетали с гор, вихрем проносились по селениям и всегда возвращались с добычей в зубах: или куры, или индейки, или кролики — и бросали её к ногам хозяина. Потом все сидели у костра и ужинали, Алитет свою порцию жарил, собаки поедали сырое мясо. Но не подумайте, что Алитет грабил своих сограждан — упаси Господи! Яранга стояла недалеко от границы с Сирией, и Алитет только туда направлял свою стаю («Это им за поддержку террора!»).

Прочитав в газете об этом еврочукче, Лёва радостно воскликнул «О!», понимая, что нашёл соратника. Он упросил Стёпу отвезти его на Голаны. Разыскав Алитета, увлечённо рассказал ему о своём замысле. Алитет обрадовался.

— Однако, здорово!.. Там надо ещё поставить настоящий чум, я буду в нём жить и катать дам на нартах!

Тут же составили план и подсчитали расходы на организацию бизнеса. Лёва признался, что у него нет денег. Но будущего партнёра это не смутило:

— Однако, не беда. Я дам телеграмму папе, он продаст своих оленей и нам для начала хватит.

Через неделю от папы Меерсона из Чукотки пришли деньги. И закипела работа. Был снят в аренду огромный старый ангар, в котором когда-то прятались то ли самолёты, то ли танки. Чтобы охладить его до нужной температуры, потребовалось тридцать самых мощных кондиционеров. Их купили. Потом пригласили специалистов по созданию искусственного льда и снега. Когда те назвали необходимую сумму, теперь уже Лёва хотел удирать в горы. Но Алитет успокоил его и снова дал телеграмму папе. На этот раз уже братьям пришлось продавать оленей. Работа продолжилась. Половину пола покрыли льдом, в одном углу нагромоздили ледяные торосы, в другом — стоял чум Алитета, рядом — запряжённые нарты. По всей стране, в газетах, на радио, по телевидению шла активная реклама. Все билеты на премьеру были раскуплены заранее.

В день открытия у входа выстроилась длинная очередь женщин в лёгких блузках или в майках (стояла июльская жара), но у каждой через руку была переброшена её любимая шуба. Ровно в полдень прозвучал гонг, призывно протрубили трубы и первые посетительницы ворвались в комнату, в которой уже было прохладно (своего рода переходной «предбанник», как у водолазов перед погружением). Счастливые женщины радостно натянули на себя свои шубы. Снова прозвучал гонг, задули ветродуи, раздался вой метели, повалил снег, и посетительницы вступили в долгожданную зиму. Там их встречал Алитет в торбазах и в кухлянке из оленей шкуры. Всё это приводило женщин в полный восторг: они подставляли ладони падающим снежинкам, с разбега прокатывались по льду, с визгом рассаживались на нартах. А желающие всё прибывали и прибывали, очередь обладательниц шуб вытянулась метров на двести.

Успех превзошёл все ожидания. Ангар работал до позднего вечера. После закрытия Лёва и Алитет радостно подсчитали выручку. Назавтра выстроилась ещё большая очередь — женщины прогуливали уже не только шубы, но и меховые жакеты, меховые безрукавки, шерстяные платки. Лёва продавал билеты, блаженно улыбался и уже планировал расширение бизнеса: отказаться от искусственного льда, а привозить натуральный, в холодильниках, прямо из Чукотки; оттуда же привезти моржа и соорудить ему в ангаре бассейн с плавающим айсбергом, туда же запустить двух белых медвежат… У него было ещё множество грандиозных идей, но, увы, и на сей раз им не суждено было осуществиться: узнав о таком успехе, из тундры прилетели братья Алитета и предъявили свои права на владение этим бизнесом, поскольку они его финансировали:

— Однако, мы своих олешек продали? Продали. Папиных олешек продали? Продали. Мы вам деньги отдали? Отдали. А теперь вы нам отдайте фирму.

Прилетели они со своим адвокатом из Магадана, который быстро-быстро всё это документально закрепил. Лёва не успел опомниться, как братья стали хозяевами ангара, Алитету, как члену семьи, выделили десять процентов от прибыли, а Лёве предложили должность кассира. Возмущённый Лёва отказался, хлопнул дверью и крикнул на прощанье: «Вы не Адам и Ной, вы — два Каина!». Алитету было очень стыдно перед Лёвой. Он пытался воздействовать на братьев, но они ему дуэтом отвечали: «Однако, капитализм! Закон тайги! Борьба за существование!». Тогда Алитет у того же адвоката составил дарственную и подарил Лёве свой чум на Голанах.

Вопреки своим заверениям, Чайник умер зимой. Какой-то пьяный избивал щенка — он бросился его спасать, схватил на руки, хотел унести, но озверевший ублюдок швырнул в него булыжник и попал в голову. Чайник опрокинулся на тротуар. Он лежал на снегу, раскинув руки, а спасённый щенок облизывал его лицо. Пьяница удрал, собрались люди, примчалась Тэза. Увидев её, он улыбнулся и еле слышно произнёс:

— Не волнуйтесь… Уже не кипит… Пар выходит… Мне хорошо, я ухожу… — И добавил. — Уходить не страшно, главное — сосредоточиться… — Дыхание стало более учащённым. Он напрягся и попросил. — Нагнитесь… Я хочу задать вам вопрос… Это очень важно… — И когда она присела на корточки и пригнулась поближе к нему, прошептал: — Вам по-прежнему нравятся белые лилии?..

Это были его последние слова. Он затих навсегда, но продолжал улыбаться, а из разбитой головы струилось облачко, как будто и вправду оттуда выходил пар.

Когда американцы впервые атаковали Ирак, Лева, памятуя о своей службе в кавалерийской бригаде генерала Доватора, обрушился на них с критикой:

— Разве подвижные установки ракетами уничтожить?.. Туда бы кавалерию и шашками, шашками!.. Надо готовиться к затяжной войне… Стёпа, поедем делать военные запасы.

Сработал генетический опыт советского человека: первым делом Лёва запасся спичками. Он закупил такое количество спичек, что Морис, хозяин магазина, принял его за профессионального поджигателя. Когда же Лёва потребовал ещё и пятьдесят кусков мыла, Морис не выдержал:

— Для кого столько?

— Для себя, — ответил Лёва, и Морис брезгливо отодвинулся, представив, какой на нём должен быть слой грязи.

В течение всего дня Лёва вместе со Стёпой грузили в машину фрукты, овощи, мясо, сыры, консервы… Морис уже не скрывал своей враждебности: теперь он точно понял, что когда Лёва окончательно отмоется, он подожжёт его магазин и откроет свой собственный.

По радио предупреждали, что надо быть готовыми к обстрелу Иракскими ракетами и при воздушной тревоге немедленно перейти в специально подготовленную комнату, в которой все щели в окнах и дверях должны быть заклеены прозрачной плёнкой на случай химической атаки, и надеть противогазы. Плёнка продавалась на метры, но Лёва с Маней купили приблизительно с километр, свернули и пёрли этот рулон-бревно на плечах. Плюс к этому они купили ещё двадцать мотков клейкой ленты — семья была готова к испытаниям.

Комнату, выбранную для убежища, поручили герметизировать Стёпе. Он к этому отнёсся очень добросовестно: дважды прошёлся липкой лентой по щелям и трижды задраил плёнкой — окно стало не только газонепроницаемым, но и пуленепробиваемым.

Завершив герметизацию комнаты, Стёпа решил поднять боевой дух семьи — вытащил привезенную из Днепродержинска гармошку и стал петь бодрые, мобилизующие частушки в восточном стиле:

Если к нам враги полезут, на-ни-на,

Мы возьмём свои обрезы, на-ни-на,

Подтвердят им наши жёны, на-ни-на,

Что обрезы заряжены, на-ни-на!..

Марина в ожидании тревоги очень нервничала, поэтому, не останавливаясь, стирала всё подряд, сушила, гладила и снова перестирывала. Потом она устроила генеральную уборку и домыла полы до такого стерильного состояния, что ходить по ним было преступлением — на них следовало сразу лечь и оперироваться.

Маня на нервной почве беспрерывно жевала.

— У меня зуб на зуб не попадает, — жаловалась она и не лгала: у неё между зубами всё время торчал какой-нибудь бутерброд. — Где он взялся на нашу голову, этот бандит! — Маня ненавидела Саддама и была убеждена, что он — незаконный сын Сталина. — Мышигине!^[4] — кричала она, когда Саддама показывали по телевизору. — Маньяк! Полоумный!..

— Говогят, все маньяки — очень сексуальны, — заметила Марина.

— До сорока лет и я был маньяком, — вздохнул Лёва.

Маня подошла сзади и нежно хлопнула его по лысине:

— Босяк!

Когда она стояла у Лёвы за спиной и две её огромные груди, как две наволочки с мукой, лежали на его плечах, у него подгибались ноги. Лёва напрягался и становился похожим на усатую кариатиду. Он хорохорился, но тоже нервничал, нафабрил свои будёновские усы, надел все свои медали и потребовал «наркомовские» сто грамм, как перед боем.

Когда ночью завыла сирена, произошла паника и неразбериха. Все спросонок, подхватив собаку Ляльку и кота Филю, бросились в комнату-убежище и стали натягивать на себя маски противогазов. У Мани это никак не получалось и она ругалась, что так «раскормила голову». Возникла проблема и с Лёвой: его будёновские усы под маской не помещались, а обстричь их он категорически отказывался. Поэтому Стёпа продырявил в его маске два отверстия и продел сквозь них Левины усы. А чтобы сквозь эти отверстия не проник газ, законопатил обе дырки липкой лентой. Сам же Стёпа от противогаза отказался.

— Плевать мне на его газы — я тридцать лет днепродзержинским воздухом дышал. У нас, если хотели кончить жизнь самоубийством, вместо газовой плиты просто открывали форточку.

Он достал гармошку и стал развлекать всех новой частушкой:

Я Саддама, я Хусейна

Утоплю на дне бассейна,

Но чтоб утопить Хусейна,

Дайте виллу мне с бассейном!

Где-то вдалеке взорвались две ракеты — два «Скада» советского производства.

— Не пугайтесь, ведь это же приветы с родины, — успокаивал Стёпа. Но все сидели испуганные, подавленные, похожие на фантомасов. Только дед Лёва в своей усатой маске был похож на лупоглазого кота. Каждый прижимал ухо к транзистору в надежде услышать русскую фразу, чтобы понять, что происходит снаружи. Перед самым отбоем собака Лялька, которая весь день объедалась вместе с Маней, устроила газовую атаку, но этого никто не почувствовал, кроме Стёпы, который теперь уже вынужден был надеть противогаз.

Потом был отбой. Прошёл страх и пришёл аппетит. Маня и Марина поспешно вынимали продукты из холодильника.

— Вот наш ответ Саддаму Хусейну, чтоб его лихорадка била об стенки собственного бункера! — произнесла Маня, указывая на накрытый стол.

Ответ был сокрушительный. Ели много, шумно, смачно, все, кроме Лёвы: он решил, чтобы не травмировать усы, пока противогаз не снимать, и только пытался всосать рюмку водки через фильтр.

Звонили родичам, звонили друзьям. Это была редкая возможность застать каждого дома. Потом смотрели репортаж из Москвы, где показывали Израиль в развалинах. Правда, развалины снимались в Ираке после налёта американской авиации, но смонтировано было вполне профессионально. Маня возмущённо прокомментировала:

— Если б у всех этих дикторов было столько здоровья, сколько правды в их репортажах, они бы до утра не дожили!

Невыспавшиеся, все легли досыпать, но вдруг проснулись от нового воя сирены, бросились в убежище, натянули маски и стали слушать радио — звучала весёлая музыка. Позвонили друзьям, потом соседям — у всех было спокойно. Семья поняла, что атака направлена только на них, и Стёпа стал поспешно оклеивать изнутри слоем плёнки ещё и дверь. И вдруг обнаружили, что нет Лёвы. В ужасе, что он остался там один на один с ракетами, Маня вышибла заклеенную дверь вместе с наличниками и выбежала в гостиную. За ней остальные. И только тут обнаружили источник сирены: это выл Лёва, выл от боли, пытаясь снять приклеенную к усам маску, но она прилипла намертво, поэтому Лёва ревел, как две сирены.

— Пора давать отбой! — Стёпа принёс ножницы, просунул их под резину и отрезал сперва левый ус, потом правый. Когда Лёва сорвал с себя маску, все увидели, что с укороченными усами он помолодел лет на десять. Но Маня была в ужасе:

— Ты стал похож на лысого Сталина!

Услышав это, Лёва подбрил усы, оставив чуть-чуть под носом, и теперь, опять же по заверению Мани, стал «вылитый Гитлер». Лёва плюнул на былую красоту и добрил усы наголо.

— О!.. Теперь ты — Котовский! — обрадовалась Маня. Лёва загордился и потребовал «обмыть» потерю усов. Снова среди ночи накрыли стол.

— Если война затянется, мы все растолстеем! — заявил Стёпа. — Только пьём, кушаем и спим. Я уверен, во время этой войны будет зачато много детей.

— Главное, чтоб они не рождались в противогазах, — добавил Лёва.

Собрав со стола, женщины ушли спать. А Стёпа принёс гармошку, и они с Лёвой вполголоса стали вместе сочинять новые частушки. А рядом, на столе, лежала противогазная маска Лёвы и улыбалась в приклеенные усы.

Алик уже довольно сносно говорил и читал на иврите и вполне освоился в Израиле («Я даже жену уже люблю справа налево!»). Со дня приезда он поставил перед собой задачу попасть на телевидение, но сразу оператором его не взяли, пришлось повкалывать и рабочим, и осветителем: убирал на съёмочной площадке, грузил декорации, устанавливал прожектора. Потом он пробился в помощники оператора и, наконец, получил самостоятельное задание: отснять эпизод из жизни бродячих кошек. Алик накупил сырой рыбы и спровоцировал кошек на массовую драку — получился интересный эпизод и его, исцарапанного с головы до ног, утвердили на должность оператора.

Он работал на телевидении, получал приличную зарплату. Алиса окончила курсы парикмахеров, которыми руководил Давид Фишман, и уже имела своих постоянных клиентов. Приобретала она их так: кто ни приходил в дом — родственники, друзья, соседи, газовщик, электрик, курьер, почтальон — она всех их стригла, почти насильно, но бесплатно. Женщины соглашались из экономии, а мужчины просто не могли отказать такому красивому мастеру и с удовольствием снова и снова подставляли ей свои головы, уже за деньги. Повышала она уровень своего мастерства на муже и на сыне. Данила сопротивлялся, а Алик отдавал ей свою голову в полное распоряжение, и она его достригала до черепа.

У семьи появился постоянный заработок, поэтому они смогли снять квартиру в новом высотном доме, на самом верхнем этаже, так высоко, что когда, уезжая утром на работу, Алик бибикал Алисе, то «бик» долетал до его окна только к вечеру, когда он возвращался с работы. Получалось, что отъезжая, он приветствовал своё возвращение.

Главным достоинством квартиры была большая веранда. Здесь по пятницам, на Шабат, собирались все родственники — можно было жарить шашлыки, выпивать, рассказывать анекдоты, ругать правительство, строить планы дальнейшей жизни и спорить до хрипоты на любимую еврейскую тему: о судьбе русского народа.

Когда Алик слышал причитания: «Мы приехали нищими, мы ничего не смогли провести сквозь таможню», он искренне возмущался:

— Неправда! Мы приехали богатыми. Мы привезли с собой интеллект, и российскую щедрость и широту души, и наивную доверчивость бывших пионеров — до сих пор верим газетам, верим обещаниям и по-детски удивляемся, когда нас обманывают. А главное, мы вывезли свой безумный и прекрасный образ жизни, когда к другу с бутылкой водки и с банкой солёных огурцов можно ввалиться поздним вечером без предупреждения. И друг не удивится — он ведь тоже из России…

И Алик был прав: наши люди вывозили, в первую очередь, не мебель, не ценности, не одежду — каждый привёз свой характер и свои пристрастия. Кто интересовался газетами, тот и здесь покупал их пачками на последние гроши. Кто ходил в театры и на концерты — и здесь не пропускал ни одной афиши. Кто гулял — пускался в загулы, кто выпивал, тот находил собутыльников. А кто ныл и хныкал, тот продолжал брюзжать и возмущаться… Единственное, что объединяло всех — это неуёмная тяга к политическим спорам и дискуссиям — тель-авивские кухни сразу превратились в московские, и там до поздней ночи кипели страсти и решались судьбы Мира…

— …Самое обидное, — горячился Борис, — что мы вывезли с собой и советскую категоричность, и активное неприятие чужой непохожести: не дать, не разрешить, не пропустить вперёд. Появляется одна русская партия, тут же немедленно возникают ещё две, и давай душить друг друга — в итоге, все проигрывают. Появляется преуспевающая русская газета — её тут же поливают грязью коллеги-журналисты!..

— Но это же объяснимо, — попыхивая трубкой, включился Иосиф. — Нас много лет приучали: «Все равны!.. Все — винтики!.. Все одинаковы!»… Как же теперь согласиться, что кто-то умней и талантливей? Ату его, ату!..

— Страшная это штука — привычка, — поддержал его Алик. — Семьдесят лет подряд наши родители слышали ложь, привыкли к ней и вынуждены были тоже врать. Мы, их дети, делали вид, что не замечаем этой всеобщей лжи и учили своих детей привыкать к этому планомерному убиению чувства собственного достоинства.

— Ты прав, прав! — Борис вскочил со стула и зашагал по веранде. — Общество, привыкшее к противоестественному, не может не деградировать, души мельчают и превращаются в душонки, человеческая жизнь, которая должна быть многоцветной и яркой, обесцвечивается в серое унылое существование, и любой народ, даже самый великий, может постепенно превратиться в стадо, покорное или агрессивное, агрессивное даже по отношению к самому себе!..

— Лично я устал от стада, — заявил Жора, — поэтому сейчас хочу пожить одиноким волком.

— Вполне правомочное желание. Но только не забывайте, что волк это своего рода профессия, это образ жизни, переход от травоядного существования к хищному промыслу — этому нелегко научиться.

— Жора, перестань лязгать своими вставными челюстями, — одёрнул Лёва. — Какой из тебя одинокий волк?.. Ты пока ещё одинокая овца из распавшегося стада.

— Дети, всё! Хватит о политике! — Подвела итог Ривка. — У меня есть вопрос к Манечке: почему вы переехали? У вас же была очень неплохая квартира?

— Во-первых, мы хотели поменять район, ближе к вам и к Алику с Алисочкой, во-вторых, там третий этаж без лифта — мне трудно подниматься. И ещё: в том подъезде такие ободранные стены, как если бы у вас, не дай Бог, шесть раз на лице была оспа.

У Мани с семейством Фишманых сразу же сложились очень тёплые отношения. Ривка приняла её, как родную, они часто общались, и Маня не уставала рассказывать ей о Тэзе, о её детстве, замужестве, привычках. Прослезившись дуэтом, они звонили ей в Одессу, чтобы послушать родной голос и расспросить о здоровье. Звать её в Израиль обе мамы давно прекратили, понимая, что это безрезультатно.

А сама Маня в Израиле чувствовала себя очень комфортно («Тут тоже все говорят по-русски, как на Брайтоне, только слишком много интеллигентов»), но её ноги («Чтоб они сгорели!») не хотели ей служить, она теперь больше сидела дома и слушала русское радио. Перед тем, как приехать к Алику и Алисе, всегда выясняла по телефону, не испортился ли лифт… Ходить с палочкой категорически отказывалась: