Стремись всеми силами выработать полное самообладание, чтобы я мог оставить тебя на попечение едущего сюда Ананды

- Ананды! - одновременно вскрикнули оба юноши. Но крик Генри был таким скорбным, что Сандра в изумлении даже выронил пилу из рук.

- Разве ты, Генри, не мечтаешь день и ночь о новой встрече с Анандой? А ты, Сандра, ты напоминаешь жену Лота, превратившуюся в соляной столб. Бери пилу, тщательнее осматривай ветви и приведи в порядок все свои импульсы.

Пойдём, друг Генри, к тому высокому старому дубу. Для нас обоих хватит работы, чтобы помочь дереву обрести новую молодую жизнь, сбросив старые лохмотья.

Приступив к работе и делая вид, что вовсе не замечает, как Генри старается незаметно смахнуть одну за другой непрошеные слёзы, Флорентиец ласково говорил юноше:

- Приезд Ананды не должен смущать тебя тем, что ты ещё не готов к встрече. Ананда ведь не только частица божественной мудрости, сошедшей на землю в человеческом теле. Это и часть божественной доброты, воплотившейся, чтобы развязать тугие узлы, затянутые человеческой любовью. В девяноста девяти случаях из ста то, что люди называют любовью, на самом деле лишь предрассудки и суеверия либо себялюбивые мечты.

Ананда в каждом своём общении с человеком вскрывает неожиданные для него самого сюрпризы его страстей. Человек думает, что проходит путём верности и милосердия, ищет освобождения и приносит людям помощь своей верностью. А на самом же деле встреченные им не только не отдыхают в его атмосфере: от его верности страдает всё земное, что к нему близко. Кому нужна подобная верность? Путь к Учителю, как ко всякому высшему сознанию, лежит через любовное единение с людьми. И та верность, когда человек дал умереть в разлуке существу, которое в нём нуждалось и звало его, только потому, что он ждал, чтобы у него, наконец, что-то созрело внутри, не даёт выполнить ту задачу, которую целое кольцо невидимых помощников ждало случая на него возложить. И получается, что готовое в духовном мире дело не может стать земным действием. И запись в Белой книге человека, в книге его Вечной Жизни гласит: "может" не значит "будет".

В твоей книге, Генри, есть разные страницы. Есть страницы подвига и самоотверженности, есть страницы любви, есть и такие белые страницы, где живёт запись: "может" не значит "будет". Но страниц радости в ней нет, как не было её у тебя в данном твоём воплощении до сих пор. А между тем сейчас ты пришёл на землю учиться радости, и для этого счастливого урока тебе давались тысячи предлогов и случаев. Мать твоя, смиренная избранница, полное чести, силы и чистоты существо, с детства окружала тебя радостью и любовью.

А ты отвечал ей всю жизнь требовательностью, унынием и эгоизмом. Только теперь, после всего страшного и тяжёлого, во что ты окунулся в Константинополе, когда сам воочию столкнулся с тёмной силой, ты понял ужас и величие пути человека на земле, и сердце твоё, извергая струи крови, открылось для матери, открылось во всю ширь. Ты по-новому увидел мир и себя в нём.

- Только потому, - перебил Генри, - что великая сострадающая любовь Флорентийца раскрыла мне глаза и помогла увидеть жизнь поиному.

- Не будем говорить о причинах. Все люди, без исключения, переживают свои моменты перерождения. И каждому жизнь подаёт его цветок жизни и смерти.

Человек берёт его, вдыхает аромат жизни и отворачивается от смрада и гноя уже отживших в нём частиц. А бывает это - у каждого по-своему, по-особому, ибо у каждого свой индивидуальный, неповторимый путь. Послезавтра сюда приедет твоя мать. Её привезёт Дория, а капитан Джемс всячески ей поможет.

- О Господи, только этого недоставало, чтобы капитан Джемс в вашем доме встретился с моей матерью! - простонал Генри.

- Что же так пугает тебя, если капитан увидит твою всё ещё обворожительно красивую мать?

- Я и сам не знаю, что в капитане меня и очаровывает, и отталкивает, и возмущает. Быть может, в этом повинно одно воспоминание юности. Однажды я принёс газету с объявлениями, выходящую раз в месяц, завернув в неё цветы, которые мама велела мне купить. Со свойственной маме аккуратностью она вынула цветы и стала расправлять газету. На первой странице большими буквами было напечатано объявление, что лорд Самуэль Ретедли, барон Оберсвоуд извещает жену своего сына Ричарда Ретедли об оставленном на её имя крупном капитале. Что если в течение двух лет жена не явится в банк за капиталом, он будет отдан на сохранение её брату до самой его смерти. Я не помню ничего больше, но мама упала в обморок, единственный раз в жизни, и с большим трудом, после двух недель болезни, вернулась к обычной жизни. Когда я услышал фамилию Ретедли в Константинополе, - точно змея меня укусила. Но потом, сопоставив высокое общественное положение капитана и бедность, в какой мы жили, я успокоился насчёт существования каких-либо отношений между Цецилией Оберсвоуд и лордами Англии. Случайных совпадений в фамилиях немало бродит по свету. Но сейчас я так сильно дорожу спокойствием матери, что хотел бы избежать для неё всяких волнений.

- Видишь ли. Генри, любовь к матери, которая сейчас в тебе проснулась, не должна принимать уродливые формы. А всякая форма любви, в которой есть страх, непременно будет безобразной. Что значит её обморок, какие воспоминания пробудила в ней твоя газета, что прочла она между строк объявления - если она тебе сама не сказала, это не должно тебя касаться. И твоя истинная любовь, твоё истинное уважение к ней могут выразиться только в твоём почтительном молчании по поводу каких-то неведомых тебе страниц её жизни. Если ты на деле любишь мать, то твой единственный жизненный урок, твоя единственная помощь ей,- это полное спокойствие и вера в высокую честь матери. Жди её приезда сюда, как величайшую для вас обоих радость.