Часть вторая 11 страница. Лилиан опустила брезент. Затем, не глядя на меня, начала говорить

Лилиан опустила брезент. Затем, не глядя на меня, начала говорить. Ее лицо стало еще бледнее.

– Софи, мы больше не слышим раскатов орудий, потому что переехали линию фронта, – без всякого выражения произнесла она. – Мы едем в Германию.

В поезде стоит гул жизнерадостных голосов. Группа женщин в конце четырнадцатого вагона разражается громким хохотом. Напротив сидит обвешанная мишурой чета средних лет. Скорее всего, возвращается домой после предрождественской поездки. Багажные полки забиты покупками, в воздухе витают аппетитные ароматы выдержанных сыров, вина, дорогого шоколада. Но для Лив с Мо обратный путь – испытание не для слабонервных. Они сидят, практически не разговаривая. Мо целый день мучается от жуткого похмелья, которое можно снять только с помощью очередных маленьких, неоправданно дорогих бутылочек вина. Лив читает и перечитывает полученные записи, переводит слово за словом с помощью лежащего перед ней на столике карманного англо‑французского словаря.

Содеянное Софи Лефевр омрачает Лив всю поездку. Ей не дает покоя судьба Софи, жизнь которой, как она всегда считала, сложилась блестяще. Действительно ли та была коллаборационисткой? Что с ней сталось?

Официант везет по проходу тележку с напитками и сладостями. Но Лив настолько увлечена перипетиями судьбы этой девушки, что даже не поднимает головы. Мир, где тоскуют по пропавшим в лагере мужьям, умирают от голода, живут в постоянном страхе перед немцами, стал для нее реальнее своего собственного. Она словно чувствует запах дыма из трубы на крыше «Красного петуха», слышит звук шагов по рассохшимся половицам. Всякий раз, как она закрывает глаза, лицо девушки на картине превращается в испуганное лицо реальной Софи Лефевр, которую немцы заталкивают в грузовик и от которой отвернулась собственная семья.

Листы бумаги тонкие, пожелтевшие и сухие. Это письма Эдуарда к Софи, датированные тем временем, когда он был зачислен в пехотный полк, а она вернулась к сестре в Сен‑Перрон. Эдуард пишет, что так сильно тоскует по ней, что иногда по ночам начинает задыхаться. Он рассказывает ей, что рисует ее сперва мысленно, а потом – в морозном воздухе. А жена в своих письмах ревнует его к этой воображаемой Софи, молится за него и одновременно бранит. Она называет мужа poilu.[33]Даже несмотря на трудности перевода, образ любящей пары получается настолько ярким, что у Лив перехватывает дыхание. Лив проводит пальцем по выцветшим от времени страницам, восхищаясь женщиной, вдохновившей мужа на такие слова. Теперь Софи Лефевр уже не просто пленительное лицо на портрете, а выпуклое, трехмерное изображение, незаурядная личность, живой – чувствующий и дышащий – человек. Женщина, которую волнуют чистое белье, нехватка продуктов, подгонка военной формы мужа, собственные страхи и разочарования. И Лив еще больше укрепляется в своем решении бороться за портрет Софи.

Лив берет две следующие страницы. Здесь почерк более убористый, а между страничками лежит подкрашенная сепией фотография Эдуарда Лефевра. Он строго Смотрит прямо перед собой.

Октябрь 1914 г.

Северный вокзал – это бушующее людское море, состоящее из солдат и рыдающих женщин, в воздухе стоит тяжелый дымный запах человеческого горя. Я понимала, что Эдуард не хотел видеть моих слез. Кроме того, разлука будет недолгой, об этом писали все газеты.

«Я хочу знать о каждом твоем шаге, – сказала я. – Не ленись делать наброски. И старайся получше питаться. И не делай глупостей: не напивайся, не лезь в драку, чтобы тебя, не дай бог, не арестовали. И возвращайся поскорее домой».

А он взял с меня обещание, что мы с Элен будем осторожны.

«Дай слово, если вдруг почувствуешь, что линия фронта смещается в сторону твоего города, то сразу вернешься в Париж, – сказал он, а когда я кивнула, добавил: – Софи, и не смотри на меня так загадочно. Пообещай думать в первую очередь о себе. Я не смогу хорошо воевать, если буду постоянно бояться, что ты в опасности».

«Ты же знаешь, что я сделана из очень прочного материала».

Он оглянулся, чтобы посмотреть на часы. Недалеко от нас пронзительно загудел паровоз. И толпу на платформе тут же окутали клубы вонючего дыма. Я приподнялась на цыпочки, чтобы поправить его синюю фуражку. Затем сделала шаг назад, чтобы лучше его видеть. Господи, какой человечище! Все остальные на его фоне просто пигмеи. Он на полголовы выше стоящих рядом мужчин, а военная форма только подчеркивает ширину его плеч. Я ощущала его присутствие на физическом уровне: при одном взгляде на него у меня замирало сердце. И все равно не могла до конца поверить, что он действительно уезжает.

Неделей раньше он написал гуашью на листе бумаги мой портрет. И вот теперь он похлопал себя по нагрудному карману. «Я забираю тебя с собой», – сказал он.

«И я тебя», – прижав руку к сердцу, ответила я; было ужасно обидно, что у меня нет его портрета.

Я огляделась по сторонам. Двери вагонов открывались и закрывались, люди тянули друг к другу руки, пальцы сплетались в прощальной ласке.

«Эдуард, не хочу видеть, как ты уезжаешь, – сказала я ему. – Я закрою глаза, чтобы сохранить твой образ и унести его с собой».

Эдуард кивнул. Он все понял.

«На прощание», – неожиданно произнес он, привлек меня к себе, облапив огромными ручищами, поцеловал долгим, страстным поцелуем. Крепко зажмурившись, я обнимала Эдуарда, вдыхала терпкий мужской запах, словно хотела пронести его, как связующую нить, через долгие дни разлуки. Я, казалось, только теперь поняла, что он действительно уезжает. Мой муж уезжает. И когда терпеть больше не оставалось сил, я, решительно сжав губы, вырвалась из его рук.

Все так же, не открывая глаз, чтобы не видеть выражение его лица, я схватила его за руку, а потом резко развернулась и стала протискиваться назад сквозь толпу.

Не знаю, почему мне тогда не захотелось проводить мужа до вагона. Теперь я жалею об этом буквально каждый божий день.

А вернувшись домой, я случайно полезла в карман и нашла листок бумаги, который он засунул туда, когда прижимал меня к себе. Небольшая карикатура на нас обоих. Себя он изобразил в виде медведя в военной форме, который обнимает меня, очень миниатюрную, с тонюсенькой талией и гладко зачесанными волосами. А внизу сделал приписку своим смешным, с завитушками, почерком: «До встречи с тобой я не знал, что такое счастье».

Лив на секунду закрывает глаза. Потом аккуратно складывает бумаги в папку. Ее мозг напряженно работает. Затем разворачивает фотокопию портрета Софи Лефевр, смотрит на ее улыбающееся лицо, лицо соучастницы. Нет, месье Бессетт, должно быть, ошибается. Разве может женщина, влюбленная в своего мужа, изменить ему, причем изменить с врагом? Нет, просто невероятно. Лив складывает фотокопию и убирает папку в сумку.

– Ну что ж, до Сент‑Панкраса остался час езды. Как думаешь, ты нашла то, что искала? – сняв наушники, спрашивает Мо.

Лив пожимает плечами. Говорить ей мешает комок в горле. Черные как смоль волосы Мо разделены на зачесанные назад тонкие пряди, лицо, особенно щеки, молочно‑белое.

– Ты нервничаешь по поводу завтрашнего дня?

Лив судорожно сглатывает и изображает некое подобие улыбки. Последние шесть недель она не может думать ни о чем другом.

– Учитывая, чего тебе это стоило, – продолжает Мо с таким видом, будто долго размышляла на эту тему. – Мне почему‑то не кажется, что мистер Маккаферти хочет тебя подставить.

– Что?

– Я знаю кучу поганых, лживых людишек. Но он не из таких. – Мо задумчиво щиплет себя за палец и наконец говорит: – Мне кажется, что Судьба выкинула одну из своих грязных шуток и развела вас по разные стороны баррикад.

– Но он не должен был приходить ко мне ради картины.

Лив задумчиво смотрит в окно на предместья Лондона и снова чувствует комок в горле. Сидящая напротив пара в мишуре сидит привалившись друг к другу. Их руки сплетены.

Она так до конца и не понимает, что заставило ее так поступить. На вокзале Мо объявляет, что идет к Ранику. Она советует Лив не сидеть всю ночь в Интернете в поисках мутных реституционных дел и велит сунуть камамбер в холодильник, пока он куда‑нибудь не делся и не провонял весь дом. Лив стоит в переполненном вестибюле вокзала, сжимая в руке пластиковый пакет с сыром, и провожает глазами направляющуюся в сторону метро маленькую черную фигурку с небрежно закинутой на плечо сумкой. Интересно, Мо говорит о Ранике слегка развязно, самодовольно, но всегда серьезно. Такое впечатление, будто в их отношениях произошел явный сдвиг.

Лив ждет, пока Мо не исчезает в толпе. Ее, словно камень, положенный для перехода через реку, обтекает поток спешащих куда‑то пассажиров. И все в основном идут парами, обмениваются нежными, взволнованными взглядами, а если кто и один, то он тоже явно спешит домой, к любимому человеку. Она видит обручальные кольца, кольца, подаренные в честь помолвки, слышит приглушенные разговоры о прибытии поезда, о молоке, которое надо купить по дороге, и вопросы типа: «Ты меня сможешь встретить на станции?» Потом она, конечно, вспомнит о тех, кого тоже немало, о тех, кто страшится возвращения к своему партнеру, ищет предлога опоздать на поезд, прячется в барах. Но сейчас она не замечает уставших от жизни, несчастных и одиноких людей. Нет, сейчас вид всей этой толпы для нее словно пощечина, напоминание о ее одиночестве. Да, когда‑то я была одной из вас, думает она, и уже плохо представляю, каково это – снова стать такой.

«До встречи с тобой я не знал, что такое счастье».

На информационном табло зажигается время прибытия поездов, за стеклянными витринами магазинчиков толпятся те, кто припозднился с рождественскими подарками. Возможно ли снова стать тем человеком, которым ты когда‑то был? Лив решает не дожидаться, пока ответ на этот вопрос лишит ее остатков воли, а поднимает дорожную сумку и быстрым шагом, почти бегом, направляется к станции метро.

Без Джейка даже тишина в квартире становится немножко другой. Это совсем не та уютная тишина, когда Джейк на пару часов уходит в гости к другу. Нет, она тяжелая, она давит на плечи. Ему иногда кажется, что болезненное спокойствие его дома в такие часы имеет горький привкус вины, привкус поражения. И еще хуже становится на душе от осознания того, что в ближайшие четыре дня на встречу с сыном рассчитывать не приходится. Пол заканчивает уборку кухни – Джейк решил испечь шоколадные кексы, и теперь все кухонные принадлежности в воздушном рисе, – садится, открывает воскресную газету, которую по привычке покупает, но никогда не читает.

После того как Леони его бросила, тяжелее всего он переносил раннее утро. Он даже не представлял, насколько любил слушать топот босых ног Джейка, когда тот приходил в родительскую спальню – волосы встрепаны, глаза заспаны, – чтобы забраться в постель и лечь между родителями. Как было приятно согревать его холодные ступни и вдыхать чистый детский запах его кожи. И когда сын зарывался рядом в одеяло, у Пола возникало странное, идущее изнутри ощущение полной гармонии с миром. И теперь Джейк больше не живет с ним, и эти утренние часы в холодной постели словно возвещают об очередном дне жизни сына, проведенном без отца. Джейка ждут новые – крупные или мелкие – события и приключения, которые помогут ему стать таким, каким ему суждено быть, но Пол не будет при этом присутствовать.

Сейчас он чувствует себя по утрам немного лучше (в какой‑то степени потому, что Джейк, которому уже девять, теперь не просыпается так рано), но первые несколько часов после его отъезда Пол все равно ходит потерянный.

Он погладит несколько рубашек, может быть, сходит в тренажерный зал, потом примет душ и позавтракает. А там уже и вечер недалеко. Пара часов перед телевизором, возможно, работа с бумагами, просто чтобы убедиться, что все в порядке, а затем спать.

Он как раз заканчивает с рубашками, когда раздается телефонный звонок.

– Привет, – говорит Джейн.

– Кто это? – спрашивает Пол, прекрасно зная, кто звонит.

– Это я, – отвечает она, изо всех сил пытаясь скрыть легкую обиду в голосе. – Джейн. Просто хотела узнать насчет завтрашнего дня.

– Мы в полной боевой готовности, – говорит он. – Шон еще раз проверил документы. Барристер проинструктирован. Сделали все, что могли.

– Удалось что‑нибудь узнать насчет того, как все‑таки исчезла картина во время оккупации?

– Не слишком много. Но у нас достаточно письменных свидетельств третьих лиц, чтобы поставить жирный знак вопроса.

– «Бригг и Состой» открывают собственное сыскное агентство, – немного помолчав, сообщает Полу Джейн.

– Кто‑кто?

– Аукционный дом. Очевидно, хотят иметь запасной вариант. У них хорошие спонсоры.

– Проклятье! – бросает Пол взгляд на бумаги на письменном столе.

– Уже переманивают персонал у других агентств. Набирают бывших полицейских из антикварного отдела. – В ее голосе слышится скрытый вопрос. – Любого с опытом работы детектива.

– Ну, по крайней мере, ко мне они не обращались.

Джейн снова замолкает. Интересно, поверила ли она ему?

– Пол, мы должны выиграть это дело. Надо показать, что мы лучшие из лучших. И именно к нам следует обращаться по вопросам розыска и возвращения пропавших ценностей.

– Я все понял, – говорит Пол.

– Вот и хорошо, – после очередной затянувшейся паузы небрежно бросает она и переходит к пустой болтовне о прошедшем уик‑энде, о поездке к родителям, о свадьбе, на которую ее пригласили в Девоне.

Она очень долго мусолит тему свадьбы, и у него закрадывается подозрение, что она просто хочет набраться смелости пригласить его, тогда он резко меняет тему. Наконец она кладет трубку.

Пол включает музыку на полную громкость, чтобы заглушить жужжание транспорта за окном. Вообще‑то, ему всегда нравился оживленный уличный гул, кипучая жизнь Вест‑Энда, но с течением времени до него стало доходить, что если он не в том настроении, то шум большого города только усиливает непременную меланхолию воскресного вечера. Пол выключает громкость. Он понимает, почему ему грустно, но не хочет этого признавать. – Бессмысленно думать о том, чего не можешь изменить.

Он только‑только заканчивает мыть голову, когда в Дверь кто‑то звонит. Тихо выругавшись, Пол тянется за полотенцем и вытирает лицо. Он мог бы запросто спуститься вниз с полотенцем на бедрах, но у него есть нехорошее подозрение, что это Джейн. Крайне нежелательно, чтобы она восприняла это как приглашение.

Надев футболку прямо на мокрое тело, он на ходу прокручивает в голове варианты извинений.

«Прости, Джейн, но я как раз собирался уходить».

«Да‑да. Обсудим это на работе. Надо собрать совещание, чтобы все приняли участие».

«Джейн, я действительно считаю, что ты супер! Но идея не слишком хорошая. Мне очень жаль».

Когда он открывает дверь, именно последняя фраза, как самая удачная, почти срывается у него с языка.

На тротуаре перед домом стоит Лив Халстон с дорожной сумкой в руках. Ночное небо над ее головой расцвечено праздничной иллюминацией. Она роняет вещи к ногам и поворачивает к нему очень бледное, серьезное лицо с таким видом, будто собиралась что‑то сказать, но забыла что.

– Слушания по делу начинаются завтра, – увидев, что она упорно молчит, произносит он, не в силах оторвать от нее глаз.

– Я знаю.

– По идее, мы с тобой не должны общаться.

– Не должны.

– У нас у обоих могут быть большие проблемы.

Пол стоит перед дверью собственного дома и ждет. Ее лицо, в обрамлении поднятого воротника плотного черного пальто, выдает крайнее напряжение, глаза лихорадочно блестят, словно в ее душе идет тяжелая внутренняя борьба, о которой он не должен знать. Он начинает извиняться, но она его опережает:

– Послушай, я понимаю, что все это глупо, но давай на время забудем о деле. Хотя бы на один вечер, – неуверенно произносит она. – Давай станем просто обычными людьми.

В ее голосе есть нечто такое, что задевает его за живое. Пол Маккаферти собирается что‑то сказать, но передумывает. Он молча поднимает ее сумку и заносит в прихожую. И, отрезав им обоим путь к отступлению, притягивает ее к себе, обнимает обеими руками и неожиданно осознает, что весь остальной мир перестает для него существовать.

– Эй, соня‑засоня!

Она медленно садится, потихоньку начиная понимать, где находится. Пол наливает кружку кофе и протягивает ей. Он выглядит на удивление свежим. На часах 6.32.

– А еще я приготовил тебе тосты. Я тут подумал, что, может быть, ты захочешь заскочить домой до…

«До…»

Начала слушаний. У нее уходит секунда на то, чтобы переварить информацию. Он ждет, пока она не протрет глаза, наклоняется и нежно целует ее. Она машинально отмечает, что он уже успел почистить зубы, и вспоминает, что она еще нет.

– Я только не знал, что ты намазываешь на тост. Думаю, джем подойдет, – берет он с подноса тост. – Джейк любит именно так. Содержание сахара девяносто восемь процентов. Или типа того.

– Спасибо, – говорит она, прищурившись на тарелку у себя на колене. Она уж и забыла, когда в последний раз ей приносили кофе в постель.

Они пристально смотрят друг на друга. Ну и ну, думает она, вспоминая предыдущую ночь. И все, больше она ни о чем не в состоянии думать. Пол, словно читая ее мысли, улыбается одними глазами.

– Ты не хочешь… обратно в постель? – спрашивает она.

Тогда он ложится рядом, его ноги, теплые и сильные, переплетаются с ее. Она слегка приподнимается, чтобы он мог обнять ее за плечи, а затем льнет к нему, наслаждаясь близостью его крепкого тела. И пахнет от него чем‑то сонно‑сладким. Ей хочется просто лежать, уткнувшись ему в грудь, вдыхать запах его кожи, вбирать его в себя, пока не заболят легкие. И Лив внезапно вспоминает о мальчике, с которым встречалась еще подростком. Она тогда была влюблена по уши, но, когда они наконец поцеловались, ее неприятно удивило, что от его кожи, волос, от него самого пахло как‑то не так. Словно химический состав его тела имел специфическое свойство отпугивать ее. А аромат кожи Пола, совсем как запах хороших духов, она может вдыхать бесконечно.

– Ты в порядке?

– И даже лучше, – отвечает она, делая глоток кофе.

– Я снова полюбил воскресные вечера. И с чего бы это?

– Все потому, что воскресные вечера явно недооценивают.

– Так же как и нежданных гостей. А я было подумал, что ты свидетель Иеговы. Хотя если бы вся женская половина свидетелей Иеговы вытворяли то же, что и ты прошлой ночью, они, несомненно, встречали бы более радушный прием.

– Тебе стоит им это посоветовать.

– Что я непременно и сделаю.

А потом они в уютной тишине молча едят тосты, прислушиваясь к урчанию мотора мусоровоза и приглушенному стуку переворачиваемых мусорных баков.

– Лив, я скучал по тебе, – говорит он.

Она склоняет голову и еще крепче прижимается к нему. На улице кто‑то громко беседует по‑итальянски. У нее приятно болит все тело, словно она, сама того не зная, долго находилась в состоянии напряжения, от которого наконец избавилась. Она сама себе удивляется. Интересно, что сказала бы сейчас Мо? Хотя Лив и так знает ответ.

А затем тишину нарушает голос Пола.

– Лив… боюсь, это дело тебя разорит, – говорит он и, увидев, что она сидит, уставившись на кружку с кофе, тихо повторяет: – Лив…

– Не желаю говорить об этом деле.

– Но я и не собираюсь обсуждать… подробности. Просто хочу сказать, что беспокоюсь за тебя.

– Не стоит, – вымученно улыбается она. – Ведь ты еще не выиграл.

– Но даже если дело выиграешь ты, это колоссальные судебные издержки. Я уже несколько раз участвовал в подобных процессах и представляю, во что они обходятся. – Пол ставит кружку, берет ее за руку. – Послушай, на прошлой неделе у меня состоялась приватная беседа с семьей Лефевр. Джейн, наш второй директор, об этом даже не знает. Я вкратце обрисовал им твою ситуацию, рассказал, как тебе дорога картина и как тяжело с ней расставаться. И заставил их согласиться на достойную компенсацию. Цифра вполне серьезная, шестизначная. Это покроет судебные издержки, и кое‑что останется.

Лив смотрит на свои руки, покоящиеся в его широких ладонях. И хорошее настроение в одночасье испаряется.

– Ты что, хочешь… уговорить меня пойти на попятную?

– Но вовсе не потому, почему ты думаешь.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Я нашел доказательства. – Он смотрит не на нее, а прямо перед собой.

– Во Франции? – холодея, спрашивает она.

Он упрямо сжимает губы, словно не знает, как много имеет право сказать.

– Я нашел старую газетную статью, написанную американской журналисткой, которой принадлежала твоя картина. В статье она рассказывает, как получала картину на складе краденых произведений искусства неподалеку от Дахау.

– И что?

– А то, что все эти работы были крадеными. И с нашей стороны это веский довод в пользу того, что картина незаконно поступила в собственность немецких оккупантов.

– Но это всего лишь предположение.

– Но оно ставит под сомнение легальность владения картиной всех ее последующих хозяев.

– Это ты так считаешь.

– Лив, я хорошо знаю свое дело. Мы уже на полпути. И если имеются дополнительные доказательства, можешь не сомневаться, я обязательно их найду.

Она чувствует, что начинает каменеть.

– Мне кажется, ключевое слово здесь «если», – выдергивает она руку.

Пол резко поворачивается и смотрит ей в глаза:

– Ну, хорошо. Я только одного понять не могу. Ладно, отбросим в сторону высокие слова относительно того, что нравственно, а что безнравственно. Нет, я не могу понять, почему такая умная женщина, как ты, цепляется за картину, которая досталась ей почти даром, и не соглашается отдать ее за кучу денег. За хренову кучу денег, гораздо больше, чем она за нее заплатила.

– Дело не в деньгах.

– Ой, только вот этого не надо! Я говорю об очевидных вещах. Что, если ты продолжишь тяжбу и проиграешь? Потеряешь сотни тысяч фунтов. Быть может, даже свой дом. Личную безопасность. И все ради картины? Ты это серьезно?

– Софи не была членом их семьи. Им на нее… им на нее наплевать.

– Софи Лефевр уже восемьдесят лет, если не больше, как умерла. И мне кажется, что сейчас ей уж точно все равно.

Лив слезает с кровати, лихорадочно ищет свои брюки.

– Ты что, действительно ничего не понимаешь? – спрашивает она, рывком застегивая молнию. – Господи! Ты не тот человек, за которого я тебя принимала.

– А вот и нет. Я тот человек, который, как ни странно, не хочет, чтобы ты зазря потеряла свой дом.

– Ох да, я и забыла! Ты тот человек, который пробрался в мой дом, чтобы там нагадить.

– Ты что, думаешь, не нашелся бы кто‑нибудь другой, кто взялся бы за такую работу? Лив, дело простое, как дважды два. Кругом полно организаций типа нашей, и никто из них не стал бы отказываться.

– Ну что, мы закончили? – Она уже надела бюстгальтер и теперь натягивает через голову джемпер.

– Вот черт! Послушай, я только советую тебе хорошенько подумать. Я… я не хочу, чтобы ты из какого‑то дурацкого принципа потеряла все.

– Надо же! Значит, все дело в заботе обо мне. Ладно.

Пол потирает лоб, словно хочет сохранить остатки самообладания. Затем качает головой:

– Знаешь что, моя дорогая? Полагаю, причина вовсе не в картине. Причина в твоей неспособности двигаться вперед. Отдать картину – значит оставить Дэвида в прошлом. И ты на это не способна.

– Я сделала шаг вперед! Ты сам знаешь, что я сделала шаг вперед! А что, по‑твоему, черт возьми, означала для меня прошлая ночь?!

– Послушай меня, – смотрит он на нее. – Я не знаю. Действительно не знаю.

И когда она вихрем проносится мимо него, он даже не пытается ее остановить.

Двумя часами позже Лив, сидя в такси, смотрит, как Генри на ходу уминает датское печенье и запивает его кофе. От этого зрелища у нее начинаются спазмы в животе.

– Пришлось отвести детей в школу, – объясняет он, стряхивая крошки на колени. – Вечно не успеваю толком поесть.

На Лив темно‑серый приталенный пиджак, из‑под которого виднеется голубая блузка. Для нее подобный наряд – своего рода доспехи. Ей надо что‑то ответить Генри, но она не в состоянии открыть рот. Сказать, что она нервничает, – значит ничего не сказать. Она вся точно натянутая струна. Дотронешься до нее – и, кажется, она зазвенит.

– Стоит мне только сесть за стол, чтобы спокойно выпить кофе, как тут же кто‑нибудь из детей требует дать ему тост или овсянку.

Она молча кивает. В ушах до сих пор стоит голос Пола: «Все эти работы были крадеными».

– Я, наверное, год питался лишь тем, что мог найти, уже убегая на работу, в хлебнице. Даже пристрастился к пресным лепешкам.

У здания суда ждут какие‑то люди. А на ступеньках лестницы собралась небольшая толпа. Лив думает, что это зеваки, но когда она выходит из такси, Генри хватает ее за руку.

– О господи! Постарайтесь пониже опустить голову, – говорит он.

– Что?

И едва она успевает ступить на тротуар, как ее ослепляют вспышки фотокамер. На секунду Лив будто парализует. Но вот уже Генри чуть ли не волоком тащит ее за собой, кто‑то пихает ее локтем, кто‑то выкрикивает ее имя. Кто‑то всовывает ей в ладонь записку, и она слышит панические нотки в голосе Генри, когда толпа начинает сжиматься вокруг нее. Она видит вокруг себя пиджаки, пиджаки и темные призрачные отражения огромных объективов.

– Всем посторониться! Пожалуйста, назад!

Она замечает блеск латуни на полицейской форме и закрывает глаза, а потом чувствует, что Генри усиливает хватку, так как ее отпихивают в сторону.

Наконец они проходят через охрану и оказываются в торжественной тишине здания суда. Лив ошеломленно моргает, не в силах оправиться от шока.

– Какого черта здесь происходит? – тяжело дыша, спрашивает она.

Генри приглаживает волосы и поворачивается, чтобы выглянуть из дверей на улицу:

– Газетчики. Боюсь, дело вызвало слишком большой ажиотаж.

Она одергивает пиджак, осматривается вокруг и именно в этот момент видит, как через охрану с бумагами под мышкой проходит Пол, надевший по такому случаю бледно‑голубую рубашку и темные брюки. Похоже, репортеры не стали ему досаждать, так как вид у него абсолютно невозмутимый. Их глаза на секунду встречаются, и во взгляде Лив читается молчаливая ярость. Он чуть‑чуть замедляет шаг, но выражение его лица остается прежним. Оглянувшись на секунду, он направляется в сторону зала заседаний номер два.

Лив разворачивает бумажку, что ей сунули в руку, и читает:

Владеть тем, что забрали немцы, – ПРЕСТУПЛЕНИЕ.

Положите конец страданиям еврейского народа. Верните то, что по праву принадлежит им. Поступите по совести, пока еще НЕ ПОЗДНО.

– Что там такое? – заглядывает ей через плечо Генри.

– Почему они мне это дали? Ведь истцы даже не евреи! – восклицает Лив.

– Я предупреждал вас, что трофейные произведения искусства – взрывоопасная тема. Боюсь, что в вас вцепятся все группы заинтересованных лиц вне зависимости от того, пострадали они или нет.

– Ведь это же нелепо. Мы не крали чертову картину. Она принадлежала нам почти десять лет.

– Ну все, хватит, Лив. Нам нужно попасть в зал судебных заседаний номер два. Я попрошу кого‑нибудь принести вам стакан воды.

Места для прессы полностью забиты. Она видит сидящих впритирку репортеров. Они переговариваются, обмениваются шутками, просматривают до появления судьи сегодняшние газеты. Стая хищников, бдительно следящих за своей жертвой. Лив пытается отыскать знакомых ей представителей истца. Ей хочется встать и закричать прямо в мерзкие рожи газетчиков: «Для вас все это игрушки. Не так ли? Завтрашняя газета, в которую потом завернут рыбу с чипсами». Она чувствует, как бешено колотится сердце и стучит в висках.

Судья, сообщает ей Генри, усаживаясь на свое место, очень опытный в ведении таких дел и безупречно честный. Но на вопрос Лив, как часто судья выносил решение в пользу ответчиков, Генри отвечает уклончиво.

У представителей обеих сторон толстые папки с документами, экспертными заключениями, толкованием неясных пунктов французского судебного права. Генри шутливо замечает, что Лив так поднаторела в тонкостях судебных процессов, что после окончания тяжбы он готов предложить ей работу.

– Все может быть. Возможно, мне действительно срочно придется искать себе работу, – мрачно отвечает она и слышит: «Всем встать, суд идет».

– Ну вот и началось, – ободряюще улыбнувшись, трогает ее за локоть Генри.

Лефевры, двое мужчин в возрасте, уже сидят на скамье рядом с Шоном Флаерти, и молча наблюдают за тем, как их барристер Кристофер Дженкс излагает суть претензий. У истцов на удивление мрачный вид, руки сложены на груди, словно они уже заранее демонстрируют свое недовольство исходом дела. Кристофер Дженкс объясняет суду, что Морис и Андре Лефевры являются доверительными собственниками имеющихся работ Эдуарда Лефевра. И крайне заинтересованы в сохранении его творческого наследия.

– И в набивании собственных карманов, – еле слышно бормочет Лив, на что Генри только качает головой.

Дженкс расхаживает по залу, только изредка сверяясь с записями и обращаясь исключительно к судье. Поскольку в последние годы популярность Лефевра значительно возросла, его наследники решили провести ревизию оставшихся работ и нашли упоминание о картине «Девушка, которую ты покинул», в свое время принадлежавшую жене художника Софи Лефевр.