Часть вторая 2 страница. Рыжеволосую Кэролайн, которая вот уже пятнадцать лет была подругой Майкла, его нагота тоже не особенно беспокоила

Рыжеволосую Кэролайн, которая вот уже пятнадцать лет была подругой Майкла, его нагота тоже не особенно беспокоила. По правде говоря, она и сама обожала разгуливать по дому полураздетой. Лив иногда начинало казаться, что она знает их бледные, дряблые старческие тела лучше своего собственного. Кэролайн, к которой Майкл испытывал настоящую страсть, примерно раз в два месяца срывалась с привязи, жалуясь на его мизерные заработки и короткие, но пылкие интрижки с другими женщинами. Что они в нем находили, оставалось для Лив загадкой.

«Моя дорогая, это все мое жизнелюбие! – восклицал отец. – Моя темпераментная натура! Если в тебе нет огня, считай, что ты умер». И Лив в глубине души подозревала, что она его самое большое разочарование.

Она допивает кофе и печатает имейл для Абиолы.

Привет, Абиола!

Встретимся у Конахи‑билдинг в два часа дня. Наконец‑то все прояснилось. Они, конечно, нервничают, но определенно за.

Надеюсь, у тебя все получится.

С наилучшими пожеланиями,

Лив

Она отправляет письмо и смотрит на послание от менеджера банка. Ее пальцы все еще лежат на клавиатуре. Немного подумав, она нажимает на «Delete».

Где‑то в душе Лив понимает, что это не может продолжаться до бесконечности. Она буквально слышит угрожающие требования, что содержатся в аккуратных конвертах с последними предупреждениями, совсем как барабанную дробь вражеской армии. И очень скоро она уже не сможет больше игнорировать их и увиливать от ответа. Она уже и так во всем себя ограничивает, практически ничего не покупает, редко выходит в свет, но денег все равно не хватает. А банкоматы взяли себе за правило выплевывать ее дебетовые и кредитные карты. В прошлом году в рамках учета местных налогоплательщиков и переоценки местных налогов к ней приходила женщина из муниципалитета. Она обошла Стеклянный дом и посмотрела на Лив так, будто та хотела обмануть местные власти или типа того. Словно это являлось величайшим оскорблением, что в сущности такая соплюха живет одна в таком доме. Лив ее не винила. После смерти Дэвида она и сама чувствовала себя здесь самозванкой. Но сейчас она вроде музейной смотрительницы: бережет память о Дэвиде и содержит дом в том виде, в котором ему хотелось бы.

И теперь Лив платит максимальный местный налог, такой же, как банкиры с их зарплатой в миллион фунтов или финансисты с их непомерно раздутыми бонусами. Налоги съедают больше половины ее заработка за несколько месяцев.

Она больше не открывает конверты с выписками из счета в банке. Нет смысла. Она и так знает, что там будет написано.

– Это моя вина, – театрально роняет голову на руки отец. Между растопыренными пальцами торчат редкие пучки седых волос. Кухня заставлена кастрюлями со сковородками, здесь все говорит о прерванной вечерней трапезе: половина здорового куска пармезана, миска с застывшей пастой – словом, «Мария Селесте» в домашнем варианте. – Я знал, что не должен был от нее отходить. Но я был точно мотылек, летящий на огонь! Какой жар! Жар! – говорит он загадками.

Лив понимающе кивает. Она пытается мысленно вписать в контекст сексуальной драмы образ ее главной героини – хозяйки цветочной лавки. Ей уже хорошо за пятьдесят, она высаживает по две пачки в день, а ее серые лодыжки торчат из слишком коротких брюк, как два куска сырого рубца.

– Мы оба знали, что это неправильно. И я старался. Видит Бог, как я старался быть хорошим. Но вот однажды я заглянул туда за луковицами весенних цветов, а она подошла и встала сзади, вся такая пахнущая фрезиями, и я еще подумать не успел, а мой бутон уже стал набухать…

– Ладно, папа. Избавь меня от подробностей. – Лив включает чайник, и, пока она вытирает столешницу, отец осушает до дна свой бокал. – Не слишком ли рано для вина?

– Для вина никогда не бывает слишком рано. Напиток богов. Мое единственное утешение.

– Ты всю жизнь только и делаешь, что ищешь утешения.

– И как мне удалось воспитать такую волевую женщину, у которой столько условностей?

– А тебе и не удалось. Потому что меня воспитывала мама.

Он меланхолично качает головой, очевидно совершенно забывая о том, как проклинал жену, когда та ушла от него вместе с маленькой дочкой, и призывал всех богов обрушить свою ярость на ее неверную голову. Иногда Лив начинает казаться, что с тех пор, как шесть лет назад умерла мама, воспоминания о их непродолжительной и крайне непрочной супружеской жизни были сильно отредактированы в папиной голове, и эта невозможная женщина, эта потаскуха, эта ведьма, настроившая против него единственного ребенка, превратилась чуть ли не в Святую Деву. Но Лив не возражала. Она и сама через это прошла. Когда ты теряешь мать, со временем твое воображение делает из нее идеальную женщину. Вспоминаешь легкие поцелуи, ласковые слова, теплые объятия. Она слушала бесконечные жалобы друзей на надоедливых, приставучих матерей, но совершенно не понимала их, словно те говорили на корейском языке.

– Твоя утрата ожесточила тебя.

– Просто я не влюбляюсь в каждого представителя противоположного пола, кому случится продать мне банку еды в томатном соусе.

Она открывает ящики в поисках фильтров для кофе. Если ее дом вылизан до блеска, то в жилище отца царят хаос и кавардак.

– Прошлым вечером видел Жасмин в «Пигс фут», – неожиданно улыбается отец. – Роскошная женщина. Спрашивала о тебе.

Лив находит пакетики, открывает один, насыпает туда кофе.

– Правда?

– Выходит замуж за испанца. Похож на Эррола Флинна. Глаз с нее не сводит. Заметь, мне тоже было от нее не оторваться. Она прямо‑таки гипнотизирует своей походкой. А как она покачивает бедрами! Он берет ее с ребенком. Думаю, ребенок от кого‑то другого. Собираются жить в Мадриде, – говорит отец, принимая из рук Лив кружку кофе. – И почему вы больше не встречаетесь? Вы ведь так дружили!

– Люди расходятся, – пожимает она плечами.

Но она не может признаться, что ее объяснение – только часть правды. Когда теряешь мужа, то о некоторых вещах просто невозможно никому рассказать. Это непреходящая усталость, когда спал бы и спал, причем веки будто налиты свинцом, и, для того чтобы поднять их, требуются титанические усилия, а продержаться еще один день для тебя словно подвиг Геракла; и еще ты подсознательно начинаешь ненавидеть своих подруг: каждый раз, когда кто‑то из них появляется у тебя на пороге или идет тебе навстречу по улице, обнимает тебя и говорит, что ей так жаль, так безумно жаль, ты смотришь на нее, на ее мужа, на ее детишек и сама пугаешься своей дикой зависти. Почему они живы, а Дэвид умер? Почему этот жирный зануда Ричард, с его друзьями из Сити, с его гольфом по выходным, Ричард, которого абсолютно ничего не интересует за пределами его крошечного самодовольного мирка, продолжает жить, тогда как Дэвид, блестящий, любящий, щедрый, страстный Дэвид, должен был умереть? Почему подлец Тим сможет породить себе подобных, дать начало целым поколениям будущих маленьких Тимов, тогда как Дэвид, с его пытливым умом, его добротой, его любовью, исчез, не оставив после себя никакого следа?

Лив хорошо помнит, как содрогалась в беззвучных рыданиях в чужих ванных, когда сбегала из забитых народом комнат; она прекрасно понимала, что ведет себя неприлично, но ничего не могла с собой поделать. И только по прошествии нескольких лет она научилась смотреть на счастье других, не ощущая при этом, как кровоточит сердце от собственной утраты.

Теперь жгучая боль уже прошла, но она предпочитает наблюдать за домашними радостями людей со стороны, причем желательно тех, кого она не слишком хорошо знает, словно счастье – всего лишь научная концепция, которую можно доказать, чему она только рада.

Она больше не встречается с прежними друзьями, всякими там Жасмин и Черри. Женщинами, которые еще помнят, какой она была в юности. Слишком сложно объяснять. И ее не совсем устраивает, что объяснение это свидетельствует не в ее пользу.

– Ну, мне все‑таки кажется, что вам стоит повидаться перед ее отъездом. Я всегда любил смотреть на вас вместе. Вы были словно две юные богини.

– Когда ты собираешься позвонить Кэролайн? – спрашивает она, сметая крошки с ободранного соснового кухонного стола и счищая круглый след от бокала с вином.

– Она не захочет со мной разговаривать. Прошлой ночью я отправил на ее мобильник четырнадцать сообщений.

– Папа, ты должен прекратить спать с другими женщинами.

– Я знаю.

– И ты должен начать зарабатывать.

– Я знаю.

– И ты должен одеться. На ее месте я непременно снова ушла бы, если бы, вернувшись, застала тебя в таком виде.

– На мне ее халат.

– Я догадалась.

– Он до сих пор хранит ее запах. – И отец скорбно, со слезами на глазах нюхает рукав халата. – Что же мне делать, если она не вернется?

Лив застывает на месте, лицо ее каменеет. Интересно, а имеет ли отец хоть малейшее представление, какое сегодня число? Она смотрит на потасканного мужчину в женском халате, на синие вены, просвечивающие сквозь кожу в пигментных пятнах, и поспешно возвращается к мытью посуды.

– Знаешь что, папа? Ты спрашиваешь не у того человека.

Старик осторожно опускается в кресло и тяжело вздыхает, словно пройтись по комнате потребовало от него определенных усилий. Его сын стоит с озабоченным видом, сложив на груди руки.

Немного подождав, Пол Маккаферти бросает взгляд в сторону своей секретарши Мириам.

– Не хотите ли чаю или кофе? – спрашивает она.

В ответ старик качает головой:

– Нет, спасибо. – Всем своим видом он словно говорит: «Давайте лучше приступим к делу».

– Тогда я вас оставляю, – произносит Мириам и, пятясь, выходит из тесного кабинета.

Пол открывает папку. Кладет руки на стол, чувствуя на себе взгляд мистера Новицки.

– Итак, я пригласил вас сегодня, потому что у меня есть для вас новости. Во время первой нашей встречи я предупредил, что дело может оказаться запутанным в связи с недостатком данных с вашей стороны, подтверждающих провенанс. Как вы, наверное, знаете, многие галереи неохотно отдают произведения искусства при отсутствии основательных доказательств…

– Я хорошо помню картину, – прерывает его старик.

– Мне это известно. Так же как, впрочем, и вам, что галерея, о которой идет речь, с трудом пошла на сотрудничество с нами, несмотря на то что в их провенансе имеются существенные пробелы. Дело осложнило и резкое увеличение цены указанного произведения. Кроме того, большим минусом стало и то, что вы не смогли сделать правильное описание.

– Но как, по‑вашему, я могу описать правильно такую картину? Мне было десять, когда нам пришлось покинуть дом. Всего десять лет! Вот вы смогли бы мне назвать цвет обоев в спальне ваших родителей в то время, когда вам было десять лет?

– Нет, мистер Новицки, не мог бы.

– Мы что, должны были знать, что не сможем вернуться? Такая система просто нелепа. Почему мы должны доказывать, что у нас все было украдено? После всего того, через что нам пришлось пройти…

– Папа, давай не будем об этом… – Джейсон, сын мистера Новицки, опускает руку на плечо отца, и старик неохотно сжимает губы, словно уже привык к тому, что ему постоянно затыкают рот.

– Именно об этом я и хотел бы с вами поговорить, – кивает Пол. – Я предупреждал вас, что в данном случае наша позиция не самая сильная. Во время встречи в январе вы упомянули о том, что ваша мать дружила с соседом по имени Артур Бохман, который переехал в Америку.

– Да. Они были хорошими соседями. Он точно должен был видеть картину в нашем доме. Ведь он так часто к нам заходил. Я играл в мячик с его дочерью… Но он умер. Я же говорил вам, что он умер.

– Ну, мне удалось найти оставшихся членов его семьи в Де‑Мойне. И его внучка Анна Мари порылась в семейных альбомах и в одном из них случайно нашла это. – Пол вынимает из папки лист бумаги и передает мистеру Новицки.

Копия, конечно, не идеальная, но черно‑белое изображение вполне отчетливое. Семья чинно сидит на обитом плотной тканью диване. Женщина сдержанно улыбается, на коленях у нее карапуз с глазками‑пуговками. Мужчина с пышными усами стоит облокотившись на спинку дивана. Рядом маленький мальчик; он широко улыбается, демонстрируя недостающий передний зуб. За их спиной на стене висит картина, на которой изображена танцующая девушка.

– Это она, – тихо говорит мистер Новицки, прижимая артритные пальцы к губам. – Дега.

– Я навел справки в банке изображений, затем в Фонде Эдгара Дега. Я послал фотографию их юристам вместе с заявлением Анны Мари, где она утверждает, что видела картину в доме ваших родителей, а также слышала, как ваш отец рассказывал историю ее приобретения, – говорит Пол и, сделав паузу, продолжает: – Но это еще не все, что помнит Анна Мари. Она рассказывает, что, после того как ваши родители исчезли, Артур Бохман как‑то ночью проник в ваш дом, чтобы забрать оставшиеся семейные ценности. И он сказал своей жене, бабушке Анны Мари, что там с виду все оставалось нетронутым. И, уже собираясь уходить, он обнаружил, что картина исчезла. Поскольку все остальное было на месте, Артур Бохман решил, что картину семья забрала с собой. И вопрос этот больше не возникал, так как ваши семьи на время потеряли друг друга из виду.

– Нет, – говорит старик, не сводя глаз с фотографии. – Нет. У нас ничего не осталось. Только кольца моей матери. Обручальное и подаренное в честь помолвки. – Его глаза наполнились слезами.

– Вполне возможно, что нацисты давно облюбовали картину. В нацистской Германии проходило массовое изъятие особо ценных произведений искусства.

– Это мистер Дрешлер. Он им сказал. Я всегда знал, что именно он им сказал. А еще называл моего отца своим другом! – Лежащие на коленях руки старика дрожат.

Реакция весьма типичная, несмотря на то что прошло больше шестидесяти лет. Многие из тех, что предъявляют права на произведение искусства, яснее помнят события 1940‑х годов, чем то, как они оказались у Пола в кабинете.

– Ну хорошо. Мы проверили записи мистера Дрешлера и обнаружили ряд документально не подкрепленных сделок с немцами, причем одна из них касается картины Дега. Правда, не совсем ясно, какой именно, но даты и тот факт, что в вашем районе не могло быть много таких картин, – весомый аргумент в вашу пользу. – (Мистер Новицки медленно поднимает глаза на сына, словно хочет сказать: «Вот видишь?») – Так вот, мистер Новицки, вчера я получил ответ из галереи. Хотите, чтобы я прочел вам его?

– Да.

Дорогой мистер Маккаферти!

В свете открывшихся обстоятельств и пробелов в нашем провенансе, а также с учетом моральных страданий, причиненных семье Новицки, мы решили не оспаривать претензии на интересующую Вас картину Дега. Совет попечителей галереи отдал распоряжение нашим юристам прекратить дальнейшее разбирательство, и мы ждем ваших указаний по передаче данного объекта.

Пол ждет.

Старик, казалось, ушел в свои мысли.

– Они что, возвращают ее мне? – наконец подняв голову, довольно кивает он, не в силах сдержать улыбку.

Дело было длинным и сложным, но разрешилось, к его удовольствию, неожиданно быстро.

– Они что, и вправду возвращают ее нам? Неужели они согласились с тем, что ее у нас украли.

– Вам остается только сообщить, куда вы хотите, чтобы ее доставили.

Долгая пауза. Джейсон Новицки отворачивается от отца, поднимает руку и смахивает слезы.

– Простите, – говорит он. – Сам не понимаю, с чего это я…

– Это обычная реакция. – Пол достает из ящика стола бумажные платки и протягивает Джейсону. – Подобные дела всегда вызывают эмоциональную реакцию. Ведь речь, в сущности, идет не только о картине.

– Мы так долго к этому шли. Утрата Дега стала постоянным напоминанием о том, какие испытания выпали на долю бабушки с дедушкой, а также папы во время войны. И я не верил, что вы… – Он обрывает фразу и, важно надув щеки, добавляет: – Потрясающе! Найти семью того человека. Нам говорили, что вы один из лучших, но…

– Я только делаю свою работу, – качает головой Пол.

Они с Джейсоном поворачиваются к старику, который все еще смотрит на фотографию картины. А он вдруг весь как‑то съежился, словно согнувшись под тяжестью событий шестидесятилетней давности. И Джейсону, и Полу приходит в голову одна и та же мысль.

– Папа, с тобой все в порядке?

– Мистер Новицки?

Тогда старик чуть‑чуть выпрямляется, будто начинает вспоминать, что он не один в комнате. Его рука лежит на фотографии.

Пол садится обратно в кресло, задумчиво вертя в руках шариковую ручку:

– Итак, вернемся к картине. Могу порекомендовать вам специализированную транспортную компанию. Вам необходим транспорт, обеспеченный средствами безопасности, климат‑контролем и подвесным устройством. И я также предложил бы вам застраховать груз. Нет нужды говорить, что такая ценная картина, как ваша…

– А у вас имеются связи в аукционных домах?

– Простите?

– У вас имеются связи в каких‑нибудь аукционных домах? – спрашивает мистер Новицки, к которому постепенно возвращается нормальный цвет лица. – Я тут недавно разговаривал с одним аукционистом, но они хотят слишком много денег. Кажется, двадцать процентов. Плюс налоги. Слишком жирно.

– Вы что, хотите оценить картину для того, чтобы застраховать ее?

– Нет. Я хочу ее продать. – Старик достает потертый бумажник и кладет в него фотографию. – Сейчас самое время продавать. Иностранцы все скупают… – пренебрежительно машет он рукой.

– Но, папа… – оторопело смотрит на него Джейсон.

– Все это обошлось нам недешево. Надо платить по счетам.

– Ведь ты же сам говорил…

Однако мистер Новицки уже отворачивается от него и обращается к Полу:

– Не могли бы вы навести для меня справки? Включите все в счет на оплату ваших услуг.

Где‑то на улице громко хлопает дверь, и звук гулко разносится, отражаясь от стен прилегающих домов. Из соседнего кабинета слышен приглушенный голос Мириам, которая общается с кем‑то по телефону. Пол с трудом сглатывает комок в горле. Старается, чтобы голос звучал ровно.

– Я сделаю это.

В комнате повисает неуютная тишина. Наконец старик встает с места.

– Ну, это очень хорошие новости, – сдержанно улыбается он. – Действительно очень хорошие новости. Большое спасибо, мистер Маккаферти.

– Не стоит благодарности, – отвечает Пол, поднимается и протягивает старику руку.

Когда посетители уходят, Пол Маккаферти бессильно опускается в кресло. Закрывает папку, потом – глаза.

– Нельзя принимать вещи так близко к сердцу, – говорит Джейн.

– Понимаю. Но все как‑то…

– Это не наше дело. Мы здесь занимаемся исключительно возвратом.

– Понимаю. Просто мистер Новицки так долго рассказывал, какое значение имеет картина для его семьи, уверял, будто она символизирует все, что они потеряли…

– Пол, не бери в голову.

– В нашем отделе такого не было. – Пол встает и начинает мерить шагами захламленный кабинет Джейн. Останавливается у окна, выглядывает на улицу. – Ты возвращал людям их вещи, и они были счастливы.

– Но ты же не собираешься снова работать в полиции.

– Сам знаю. Я просто говорю. Достали меня все эти дела по реституции.

– Ну, ты заработал гонорар на совершенно безнадежном на первый взгляд деле. И эти деньги позволят тебе переехать. Так что мы оба должны быть счастливы. Вот. – Джейн придвигает к нему папку. – Пришло вчера вечером. Похоже, дело совсем простое.

Пол вынимает оттуда бумаги. Портрет женщины, который числился пропавшим начиная с 1916 года, причем пропажа обнаружилась десять лет назад после ревизии работ художника ныне здравствующими членами его семьи. А на следующем листе – фотография искомой картины на фоне стены в минималистском стиле. Опубликована в глянцевом журнале несколько лет назад.

– Первая мировая?

– Срок давности на такие вещи не распространяется. Похоже, расклад весьма простой. Они утверждают, что у них есть свидетельства того, что во время той войны картина была украдена немцами. С тех пор ее больше не видели. А несколько лет назад один из членов семьи художника случайно открыл старый глянцевый журнал… И как думаешь, что он увидел на развороте?

– А они уверены, что это оригинал?

– С картины не делалось копий.

Пол качает головой, он на время забывает о событиях сегодняшнего утра и чувствует только обычный в таких случаях приступ легкого волнения.

– А она вот, оказывается, где. Спустя почти сто лет. Висит на стене в доме какой‑то богатой пары.

– В заметке просто сказано «в центре Лондона». Всякие там «Идеальные дома» именно так и делают. Не дают точного адреса, чтобы не наводить грабителей. Но мне почему‑то кажется, что отыскать дом особого труда не составит. Фамилия богатой четы в статье все же приводится.

Пол закрывает папку. В памяти снова возникает сжатый в узкую полоску рот мистера Новицки и глаза его сына, который смотрит на отца так, будто видит его впервые.

«Вы ведь американец, – уже уходя, сказал ему старик. – Вам этого, скорее всего, не понять».

– Как продвигаются поиски жилья? – кладет ему руку на плечо Джейн.

– Не слишком удачно. Все хорошее вмиг раскупается теми, кто располагает наличными.

– Ну ладно, если хочешь взбодриться, можно сходить куда‑нибудь перекусить. Сегодня вечером я свободна.

Пол улыбается. Он старается не замечать, как Джейн машинально приглаживает волосы, словно подчеркивая тайную надежду, скрытую в ее улыбке.

– Сегодня хочу поработать подольше, – делает шаг в сторону двери Пол. – Есть парочка неотложных дел. Но все равно спасибо. Прямо с утра возьмусь за эту папку.

Приготовив отцу обед и пропылесосив первый этаж его дома, Лив возвращается к себе уже в пять. Кэролайн редко пользуется пылесосом, и к тому моменту, как Лив закончила уборку, цвет старых персидских ковриков стал гораздо ярче. В этот непривычно теплый для конца лета день в городе вовсю кипела жизнь, на улице стоял шум от проходящих машин и пахло расплавленным асфальтом.

– Привет, Фрэн! – уже стоя в дверях, здоровается Лив.

Женщина приветливо кивает в ответ. Несмотря на жару, на ней натянутая до бровей шерстяная шапка. Она усиленно роется в пластиковом пакете. У нее их целая коллекция: связанных попарно или засунутых один в другой. И она весь день только и делает, что сортирует их. Сегодня она отодвинула свои две накрытые брезентом коробки поближе к относительно безопасной двери местного сторожа. Предыдущий сторож годами терпел Фрэн и даже использовал ее как неофициальный передаточный пункт. А вот новый, посетовала она, когда Лив принесла ей чашечку кофе, постоянно грозится прогнать с насиженного места. Некоторые из жильцов жалуются, что она подрывает престиж этого места.

– У тебя был посетитель.

– Что? О… И когда она приходила?

Лив не оставила ни записки, ни ключа. Она даже подумывала о том, чтобы зайти в ресторан, чтобы узнать, как там Мо. Но одно дело – думать и совсем другое – осуществить задуманное. При мысли, что она снова окажется в тишине пустого дома, Лив испытывает легкое облегчение.

В ответ Фрэн только пожимает плечами.

– Хочешь чего‑нибудь выпить? – спрашивает Лив, отпирая дверь.

– Чаю, если можно, – отвечает Фрэн и, словно Лив никогда прежде не поила ее чаем, поспешно добавляет: – С сахаром, пожалуйста. – А затем с видом страшно занятого человека возвращается к своим пакетам.

Она чувствует запах, едва успев открыть дверь. Мо сидит по‑турецки на полу возле стеклянного кофейного столика. В одной руке у нее книжка в бумажной обложке, в другой – сигарета, пепел которой она стряхивает в белое блюдце.

– Привет, – говорит она, не поднимая головы.

Лив, забыв о ключе, который держит в руках, изумленно смотрит на нее:

– Я… я думала, тебя нет. Фрэн сказала, что ты ушла.

– А… та дама внизу? Да. Я только что вернулась.

– Откуда вернулась?

– С дневной смены.

– Ты что, работаешь еще и в дневную смену?

– В доме престарелых. Надеюсь, утром я тебя не слишком сильно побеспокоила? Я постаралась уйти по‑тихому. Боялась, что выдвигание всяких там ящиков может тебя разбудить. А побудка в шесть утра отбивает всякое желание принимать гостей.

– Выдвигание ящиков?

– Ты же не оставила ключа.

Лив хмурится. Она явно не поспевает за ходом мыслей собеседницы. Мо откладывает в сторону книжку и медленно произносит:

– Мне пришлось немного порыться, прежде чем я нашла ключ в ящике твоего письменного стола.

– Ты что, лазила в мой письменный стол?

– Ну, я решила, что это наиболее вероятное место, – говорит Мо и, перевернув страницу, уже тише добавляет: – Блин, ты же любишь, чтобы все лежало на своих местах.

И снова берется за книгу. Книгу Дэвида, посмотрев на корешок, обнаруживает Лив. Это зачитанный Дэвидом чуть ли не до дыр экземпляр «Введение в современную архитектуру», издательство «Penguin». Лив живо представляет себе, как он, растянувшись на диване, читает книгу. И теперь видеть ее в чужих руках для нее словно нож острый. Лив ставит сумку и идет на кухню.

Гранитная столешница вся в крошках от тостов. На столе две грязные кружки. Рядом с тостером валяется полуоткрытая упаковка нарезного белого хлеба. На мойке лежит использованный чайный пакетик, а в кусок несоленого масла, как в грудь жертвы убийцы, воткнут кухонный нож.

Лив, постояв с минуту, начинает наводить порядок, сметать крошки в мусорное ведро, загружать чашки и тарелки в посудомоечную машину. Она нажимает на кнопку, раздвигающую защитные экраны на крыше, а затем нажимает на другую, открывающую стеклянную крышу, и машет рукой, чтобы развеять вездесущий табачный дым.

Обернувшись, она видит, что Мо стоит в дверях.

– Здесь нельзя курить, – говорит Лив с легкой паникой в голосе. – Нет, нельзя.

– О, конечно. Я не знала, что у тебя есть терраса.

– Нет. И на террасе тоже нельзя. Пожалуйста. Здесь вообще нельзя курить.

Мо смотрит на столешницу, которую яростно надраивает Лив.

– Эй! Я бы все сделала перед уходом. Правда‑правда.

– Все в порядке.

– А вот и нет. Иначе у тебя сейчас не было бы предынфарктного состояния. Послушай! Остановись! Я сама за собой уберу. Правда.

Лив останавливается. Она знает, что вышла из берегов, но ничего не может с собой поделать. Единственное, чего она хочет, – чтобы Мо ушла.

– Я обещала Фрэн принести ей чашку чаю, – говорит она.

И пока спускается на первый этаж, чувствует, как кровь стучит в висках.

Вернувшись, она обнаруживает, что все убрано. Мо деловито снует по кухне.

– Не могу заставить себя убирать за собой сразу, – произносит она, когда Лив переступает порог. – И все потому, что только и делаю, что убираю. За стариками, за гостями в ресторане… Если весь день этим занимаешься, то дома устраиваешь нечто вроде забастовки.

Лив старается держать себя в руках и не сердиться на Мо за слово «дома». Неожиданно ее внимание привлекает запах уже не табачного дыма, а чего‑то другого. И в духовке горит лампочка.

Она нагибается, заглядывает внутрь и видит свое дорогое блюдо для выпечки, в котором булькает что‑то сырное.

– Приготовила кое‑что на ужин. Макаронную запеканку. Просто побросала туда все, что удалось найти в угловом магазинчике. Будет готово через десять минут. Я собиралась поесть чуть позже, но раз уж ты здесь… – (Лив уже и не помнит, когда в последний раз включала духовку.) – О… – продолжает Мо, доставая прихватки. – А еще звонил мужчина из муниципалитета.

– Что?

– Ну да. Что‑то насчет муниципального налога. – (У Лив все опустилось внутри.) – Я сказала, что я – это ты, и он сообщил, сколько ты им должна. Чертову уйму денег. – И она протягивает Лив бумажку с накарябанной там суммой и, не дав Лив открыть рот, продолжает: – Ну, мне пришлось убедиться, что они ничего не перепутали. Я решила, что он ошибся.

Лив примерно представляет себе размер суммы, но, увидев цифру на бумаге, испытывает настоящий шок. Она чувствует на себе взгляд Мо и по затянувшейся паузе в разговоре понимает, что та обо всем догадалась.

– Эй, а ну‑ка присядь. На сытый желудок все воспринимается как‑то легче. – Усадив Лив на стул, Мо открывает духовку, и кухню наполняют непривычные ароматы домашней еды. – А если нет, я знаю, где можно найти по‑настоящему удобный диванчик.

Еда действительно вкусная. Лив съедает целую тарелку и теперь держится за живот, гадая про себя, почему ее так удивляет, что Мо умеет готовить.

– Спасибо, – говорит она, увидев, что Мо подчистила свою тарелку. – Действительно вкусно. Уж и не помню, когда в последний раз столько ела.

– Нет проблем.

«А теперь тебе надо уйти». Но Лив не решается произнести слова, последние двадцать часов вертевшиеся на языке. Она не хочет, чтобы Мо ушла прямо сейчас. Не хочет оставаться один на один и с налоговиками из муниципалитета, и с последними предупреждениями, и со своими грустными мыслями. Она даже чувствует неожиданную благодарность за то, что есть с кем поболтать. Может, тогда она на время забудет о сегодняшней дате.

– Итак. Лив Уортинг. История с умершим мужем…

– Мне бы не хотелось об этом говорить. – Лив аккуратно кладет на тарелку нож с вилкой. Она чувствует на себе пристальный взгляд Мо.

– О'кей. Ни слова о покойных мужьях. А как насчет бойфрендов?