Богатый опыт работы с микропленкой

«О, я думаю, это так», – ответил Оппенгеймер на вопрос Паша о том, есть ли люди, заинтересованные в работах радиационной лаборатории. «Но, – продолжал он, – но я не располагаю информацией из первых рук. Я думаю, тот человек – имени его я не знаю – действительно работает с советским консулом; и этот человек косвенно – через посредников, занятых в нашем проекте, дал понять, что он в состоянии без опасности утечки, без скандала или чего‑то в этом роде передавать информацию, полученную от участников проекта».

Оппенгеймер честно признался, что он «положительно относится» к идее обмена с русскими (как с союзниками США в борьбе с фашистской Германией) информацией о работе американцев над атомной бомбой, но он не хотел бы, чтобы такая информация попадала в СССР «из‑под полы».

Паш был весь во внимании.

«Не могли бы вы подробнее рассказать мне, какими именно данными вы располагаете? – спросил Паш. – Вы, разумеется, понимаете, что это меня интересует не менее – ну, или почти так же – чем вас интересует весь проект?»

«Могу сказать, – ответил Оппенгеймер, – что предложения о сотрудничестве всегда поступали не мне, а коллегам; такие предложения их беспокоили, и коллеги обсуждали их со мной». Он продолжал: «Чтобы назвать… имена, мне пришлось бы подозревать людей, чье отношение к делу ограничилось только непониманием сделанного предложения, но не готовностью к сотрудничеству».

В том разговоре Оппенгеймер невзначай, не называя имени, упомянул предложение, сделанное Шевалье нескольким физикам. Оппенгеймер сказал, что двое из этих физиков работали с ним в Лос‑Аламосе, еще один пока оставался в радиационной лаборатории, но был готов покинуть Беркли и отправиться в комплекс Ок‑Ридж в Теннеси. Позже Оппенгеймер признавался, что это была просто небылица, выдуманная для того, чтобы пустить Паша по ложному следу.

Оппенгеймер уже назвал имя Элтентона, который, по его словам, должен был наладить контакт с кем‑то из советского консульства, с «человеком, имевшим богатый опыт работы с микропленкой или Бог весть с чем еще». Но Оппенгеймер не хотел называть имени Шевалье, так как был уверен: тот сыграл роль ни о чем не осведомленного посредника. Паш настаивал, чтобы Оппенгеймер назвал имя друга, но Роберт ответил: «Я думаю, это будет ошибкой. То есть, я считаю, что уже рассказал вам, откуда шла инициатива такого незаконного сотрудничества, а все остальное произошло практически случайно… Связной, действовавший между Элтентоном и участниками проекта, считал, что сдавать информацию неправильно, и просто сообщил о таком предложении. Я не думаю, что он был за разглашение тайны. Я даже уверен, что он был против».

Паш продолжал давить, но Оппенгеймер сказал только, что посредник учился на факультете в Беркли, а имя его назвать отказался. «Нельзя ли узнать имя этого человека на факультете? – уговаривал Паш Оппенгеймера. – Не для того, чтобы наказать его, а чтобы узнать, как действовал Элтентон». Оппенгеймер не сдавался и постарался приуменьшить важность того случая. Разумеется, информация, критически важная для союзников США, при любом раскладе должна была передаваться по легальным каналам. Тот факт, что такой передачи не происходило и поэтому данные пытались заполучить тайно, был, конечно же, предательством по форме, но не по духу.

Все это выглядело сентиментальностью, характерной для многих «левацких» друзей и коллег Оппенгеймера. Но никто не предполагал, что подобную сентиментальность может проявить глава Лос‑Аламосской лаборатории, ведущий разработчик одной из самых секретных американских военных программ. Вдобавок Оппенгеймер начал плести паутину лжи, допуская распространенную ошибку: он самонадеянно верил, что вранье не раскроется. Его еще не уличили во лжи, но (и он этого не знал) уже записали на пленку.

Встреча закончилась так же, как и начиналась – полюбовно. Паш приказал составить стенограмму их беседы и отослать ее Гровсу вместе с сопроводительной запиской. Никаких действий с его стороны так и не последовало.

В то же время в ФБР пришло, мягко говоря, очень необычное анонимное письмо, датированное 7 августа 1943 года и написанное по‑русски. В нем были упомянуты Зарубин (он же Зубилин), Хейфец, Квашников, а также многие другие советские шпионы. Кроме того, в этом письме Зарубину вменялось в вину участие в мартовской расправе 1940 года, когда в катынском лесу казнили около 15 ООО польских военнопленных[97], и, как ни странно, шпионаж против США в пользу Японии. Было очевидно, что автор письма ненавидит Зарубина и хочет, чтобы ФБР выдало его советским властям как предателя, после чего его без долгих разбирательств казнил бы Василий Миронов, которого анонимный автор называл советским дипломатом и агентом НКВД. Разумеется, ФБР отнеслось к письму с подозрением и не знало, что с ним делать. Но оно содержало достаточно данных, поддающихся проверке, чтобы обратить на них внимание[98].

ФБР сразу согласилось установить слежку за Элтенто‑ ном. В начале сентября было перехвачено короткое сообщение от Вайнберга некому «С» (предполагалось, что это Стив Нельсон); в сообщении говорилось, что с ним (Вейнбергом) больше нельзя связываться. Паш настаивал, что это – верное доказательство вмешательства Оппенгеймера, который мог предупредить Вайнберга об опасности. После этого в растущий хор специалистов добавил свой голос и Пеер де Силва. 2 сентября он написал Гровсу: «Автор письма хочет официально письменно заявить, что Ю. Р. Оппенгеймер играет ключевую роль в попытке СССР заполучить путем шпионажа совершенно секретную информацию, жизненно важную для Соединенных Штатов».

Однако интенсивная слежка за радикальными молодыми физиками из радиационной лаборатории не выявила новых доказательств шпионажа. Тем не менее физиков отстранили от участия в программе и смежных проектах. Ломаница, как упоминалось, призвали в армию, Фридмана отстранили вскоре после того, как он получил в Беркли должность преподавателя физики для новобранцев. И Ломаниц, и Фридман считали, что их проблемы – из‑за их профсоюзной деятельности и не более.

На прощальной вечеринке перед отъездом Ломаница Вайнберг предположил, что у их общих бед может быть и другая причина, но не признался, что эта причина, возможно, – он сам. Тем временем за Вайнбергом в кампусе Беркли шла активная слежка: существовала вероятность, что он раскроет еще кого‑нибудь из советских разведчиков.

Оппенгеймер попросил включить в группу физиков, отправлявшихся в Лос‑Аламос, Бома. Гровс сообщил Оппенгеймеру, что не может дать санкции на перевод, обосновав свое решение весьма туманно: у Бома есть родственники в Германии. Вайнберг и Бом получили должности преподавателей‑ ассистентов и стали читать курс квантовой теории – когда‑то этот предмет вел сам Оппенгеймер.

12 сентября 1943 года в Вашингтоне Лэнсдейл снова провел с Оппенгеймером беседу. Лэнсдейл объяснил, что в сложившейся ситуации, особенно имея в виду его прошлые связи, не остается ничего иного, кроме как подозревать Оппенгеймера:

…чья супруга некоторое время была членом Партии; кто сам знаком со многими известными коммунистами, имеет связи с ними, является членом многочисленных так называемых подставных организаций, и, возможно, действует в интересах самой Партии; кому шесть месяцев назад стало известно о попытке шпионажа со стороны Партии, но он об этом не сообщил; и кто по‑прежнему отказывается от полного раскрытия известных ему фактов.

Но сам Лэнсдейл заверил Оппенгеймера, что не считает его замешанным в каких‑либо правонарушениях: «Я думаю, что вы не виновны, – сказал он. – Иначе я бы с вами об этом не говорил. Понимаете?»

«Лучше бы был. Больше мне сказать нечего», – ответил Оппенгеймер.

«Худой» и «Толстяк»

К осени 1943 года Оппенгеймер и его исследовательская группа уже ясно представляли себе путь к созданию атомной бомбы и не менее ясно видели проблемы, которые встретятся на этом пути.

В то время в Ок‑Ридж возводились два комплекса для крупномасштабного выделения урана‑235. Один из них назывался Y‑12; это был завод для электромагнитного разделения

изотопов на базе калютрона, сконструированного Лоуренсом. Лоуренс предполагал, что для выделения 100 граммов урана‑235 в день нужно оборудовать калютрон как минимум 2000 коллекторными баками и все они должны располагаться вертикально между лицевыми поверхностями полюсов тысяч и тысяч тонн магнита. Баки и магниты должны образовать овальные блоки (получившие название «беговые дорожки») – по 96 баков в каждой дорожке. Гровс счел, что постройка 2000 коллекторных баков – 20 дорожек – это нереальная задача для строительной компании, и снизил их количество до 500, то есть до 5 дорожек, предполагая, что совершенствование технологии, которое будет ощутимо еще до завершения строительства, позволит ускорить темпы производства урана и компенсировать разницу.

Чтобы комплекс заработал, нужны были вакуумная система и магниты, которые никогда еще не приходилось конструировать в таких истинно лоуренсийских масштабах. Длина каждого магнита составляла 76 метров, вес – от 3000 до 10 000 тонн. На их конструкцию ушла почти вся добытая в США медь; министерство финансов США ссудило для проекта 15 000 тонн серебра, из которого изготавливались обмотки электромагнитных катушек. Магниты требовали больше энергии, чем крупный город, и были такими сильными, что тянули даже гвоздики, забитые в обувь рабочих. Если к магниту случайно приближалась женщина, он мог вытянуть у нее из волос заколки. Трубы оттягивало от стен. На заводе было занято 13 000 рабочих. Первая дорожка – «Альфа‑1» – начала работу в ноябре 1943 года и неожиданно сломалась.

Несмотря на колоссальные масштабы Y‑12, Гровс все еще с сомнением относился к перспективам электромагнитного метода. Это была совсем новая технология, поэтому и территория завода была засекречена. Примерно в 13 километрах юго‑западнее от Y‑12 находился комплекс с газодиффузионной установкой – он назывался К‑25 и также пока еще находился на стадии возведения. Этот завод располагался в U‑образном строении длиной в почти километр и шириной 3 километра. В то время это было самое крупное здание в мире. На заводе должно было работать еще 12 ООО человек. Метод газовой диффузии считался более освоенной технологией, нежели электромагнитное разделение. Но укрощение и этой технологии все еще напоминало авантюру. В Колумбийском университете процесс газовой диффузии по‑прежнему активно изучали, еще не решены были проблемы, связанные с коррозией, вызываемой гексафторидом урана.

Неясность с выделением урана‑235 в некоторой степени компенсировалась растущей уверенностью в том, что непременно сработает пушечный метод и, более того, что можно создать бомбу, пригодную для транспортировки.

Специалист по баллистике, консультант в лаборатории Лос‑Аламоса вскоре после вводных лекций, прочитанных в апреле, обнаружил ошибку в исследовательской логике физиков. Сравнительно пессимистичные оценки ученых о размерах снаряда базировались на том, что пушка для атомного выстрела строятся так же, как и обычные пушки. Но последние конструировались с расчетом, что стрелять из них придется многократно. Очевидно, что та пушка, которая забьет «затравку» в докритическую массу урана‑235, сделает только один выстрел, после чего превратится в облако из атомов. Поэтому размер такой пушки можно существенно уменьшить.

Механизм действия бомбы (при условии использования урана‑235) уже не виделся проблемой. Все, что сейчас требовалось, – это ядерное топливо.

Физики Манхэттенского проекта занимались теперь приручением еще одного демона. После того как в декабре 1942 года Ферми успешно продемонстрировал самоподдер‑ живающуюся ядерную реакцию, ученые приступили к сборке гораздо более крупного реактора, предназначенного для производства плутония. Комплекс сооружали в «Зоне W» – на территории города Хэнфорд, на юге штата Вашингтон. Работы начались в марте 1943 года, в строительстве было занято 45 ООО человек. Первый ядерный реактор, названный «В», или «105‑В», на основе ураново‑графитовой модели, предложенной Ферми, начали строить в августе 1943 года.

На возведение завода должно было уйти около года, следовательно, первая значительная партия плутония, достаточная для применения в атомной бомбе, могла быть получена не ранее 1945 года.

Однако, в отличие от ситуации с ураном‑235, пока было не совсем ясно, будет ли эффективен пушечный метод в плутониевой бомбе. На тот момент ученые слишком мало знали о физических свойствах нового элемента (в частности, о спонтанном распаде и о преждевременной детонации), чтобы делать какие‑то выводы. Если плутоний покажет выраженную тенденцию к преждевременной детонации, начальной скорости заряда не хватит даже при выстреле из самой большой пушки. Плутониевая «затравка» войдет в докрити‑ ческую массу слишком медленно, чтобы вызвать взрыв.

В отличие от пушечного метода, имплозия позволяла собрать сверхкритическую массу гораздо быстрее и более надежно. Более того, Теллер предположил, что докритическую массу плутония в сверхкритическую может сжать сильная взрывная волна: обычный взрыв буквально спрессует докритическую массу до сверхкритической плотности, и после этого последует уже ядерный взрыв. В таком случае отпадала необходимость добиваться большой сверхкритичесой массы с обычной плотностью из полой сферы, собранной из отдельных компонентов.

Правда, чтобы реализовать имплозию, для обычного детонатора, которым обкладывалась сердцевина бомбы, нужно было создать ударную волну обязательно сферической формы. Математик и физик Джон фон Нейман показал, что ударная волна должна быть практически идеальной сферой с погрешностью не более 5 %. В начале июля Неддермейер приступил к небольшим имплозивным экспериментам, которые проходили на плато к юго‑востоку от лаборатории Лос‑Аламос; между плато и лабораторией пролегал каньон. Опыт состоял в следующем. Обычные взрывчатые вещества, обернутые вокруг коротких отрезков трубы, взрывали – в итоге трубы должны были тесно сблизиться друг с другом, образуя таким образом плоские металлические слитки. Сначала результаты были неудовлетворительными: трубы кривились и сгибались – это означало, что ударная волна имеет далеко не правильную форму.

По расчетам урановая или плутониевая бомба, основанная на пушечном методе, должна быть длинной и тонкой – 5 метров в длину и примерно 60 сантиметров в диаметре. Сербер назвал эту модель «Худой» – как героя детективного романа Дэшилла Хэммета, написанного в 1933 году (и серии фильмов, снятых по его мотивам). Предполагалось, что плутониевая имплозивная бомба, если имплозию действительно удастся осуществить, должна быть около 3 метров в длину и чуть больше 1,5 метров в диаметре. Такую бомбу Сербер назвал «Толстяк» – в честь Каспера Гатмена, персонажа, сыгранного Сидни Гринстритом в фильме «Мальтийский сокол».

Испытания по сбросу бомб таких размеров с бомбардировщика В‑29 начались в августе 1943 года. Крупномасштабное производство самолетов этой модели для военных целей в Америке только начиналось, и машину требовалось усовершенствовать – так, чтобы она могла донести бомбы до цели. В ходе экспериментов нужно было определить, какие именно изменения понадобится внести в конструкцию самолета. Для сохранения секретности при телефонных разговорах авиационные служащие говорили о самолетах так, как будто они предназначались для перелетов Рузвельта («худой») и Черчилля («толстяк»).