Глава двадцать первая

Август Уотерс умер через восемь дней после его пре-похорон, в Мемориале, в реанимации, когда рак, который состоял из него, наконец остановил его сердце, которое тоже состояло из него.

Он был со своими мамой, папой и сестрами. Его мама позвонила мне полчетвертого утра. Конечно, я знала, что он умирает. Я говорила с его папой перед тем, как пойти спать, и он сказал мне: «Это может случиться сегодня», но все равно, когда я схватила телефон с прикроватного столика и увидела на экране надпись Мама Гаса, все внутри меня взорвалось. Она просто плакала на другом конце провода и сказала мне, что ей очень жаль, и я сказала, что мне тоже очень жаль, и она сказала, что он был без сознания пару часов перед тем, как умереть.

Мои родители вошли в комнату с ожиданием на лице, и я просто кивнула, а они упали друг другу в объятья, чувствуя, как я подозреваю, тот же ужас, который в свое время придет и к ним.

Я позвонила Айзеку, который проклял жизнь, вселенную и Самого Господа Бога и воскликнул, где же чертовы трофеи, когда так нужно их разбить, а потом я поняла, что больше звонить было некому, и это было самым печальным. Единственным человеком, с которым я действительно хотела поговорить об Августе Уотерсе, был Август Уотерс.

Родители оставались в комнате целую вечность, пока не наступило утро, и папа не сказал: «Хочешь побыть одна?», и я кивнула, а мама сказала: «Мы будем прямо за дверью», и я подумала Не сомневаюсь в этом.

Это было невыносимо. Все это. Каждая секунда ужасней предыдущей. Я все хотела позвонить ему, мне было интересно, что случится, если кто-то ответит. В последние недели наше совместное времяпрепровождение ограничивалось воспоминаниями, но это было еще ничего: теперь у меня забрали и удовольствие вспоминать, потому что больше было не с кем это делать. Чувство было такое, будто потеря со-вспоминателя означала потерю самой памяти, будто вещи, которые мы совершили, стали менее реальными и важными, чем они были несколько часов назад.

★★★

Когда ты попадаешь в отделение скорой помощи, первое, что они просят сделать, это оценить твою боль по шкале от одного до десяти, и так они решают, какое лекарство ввести и как быстро. Мне задавали этот вопрос сотню раз за все эти годы, и я помню, как однажды, когда я не могла дышать, и грудь моя была будто в огне, будто языки пламени лизали мои ребра изнутри, пытаясь пробраться наружу, чтобы сжечь все мое тело, родители отвезли меня в скорую помощь. Медсестра спросила меня о боли, а я не могла даже говорить, так что я подняла девять пальцев.

Позже, когда они мне что-то ввели, медсестра вошла, и она вроде как гладила меня по руке, пока измеряла давление, и она сказала: «Знаешь, как я поняла, что ты боец? Ты назвала десятку девяткой».

Но дело было не совсем в этом. Я назвала ту боль девяткой, потому что сохраняла себе десятку. И вот они, великие и ужасные десять, ударяющие меня еще и еще, пока я не двигаясь лежу на кровати, уставившись в потолок, и волны швыряют меня на скалы, а затем уносят обратно в море, чтобы потом снова запустить меня в зубристые выступы утеса и оставить лежать на воде неутонувшей.

Наконец я ему все-таки позвонила. После пяти гудков включилась голосовая почта. «Вы позвонили Августу Уотерсу, — сказал он чистым, влюбившим меня в него голосом. — Оставьте сообщение». Гудок. Тишина на линии была такой зловещей. Я просто хотела вернуться в то секретное внеземное пространство, которое мы посещали, когда говорили по телефону. Я ждала этого ощущения, но оно не появлялось: мертвый воздух на линии не утешал, и я повесила трубку.

Я достала ноутбук из-под кровати, включила его и отправилась на его страницу, где соболезнования уже лились потоком. Самое недавнее гласило:

Люблю тебя, бро. Увидимся на той стороне.

…написанное кем-то, о ком я никогда не слышала. На самом деле, почти все сообщения, которые прибывали почти так быстро, что я только успевала их прочесть, были написаны людьми, которых я ни разу не встречала, и о ком он никогда не говорил, людьми, которые превозносили его достоинства теперь, когда он был мертв, несмотря на то, что я знала наверняка, что они не видели его месяцами и не пытались навестить его. Я подумала, а будет ли моя страница выглядеть так же, когда я умру, или я достаточно долго была исключена из школы и жизни, чтобы избежать обширной меморизации.

Я продолжала читать.

Я уже скучаю по тебе, бро.

Я люблю тебя, Август. Благослови и храни тебя Бог.

Ты навсегда останешься в наших сердцах, друг.

(Это особенно меня возмутило, потому что намекало на бессмертие тех, кто остался здесь: Ты будешь вечно жить в моей памяти, потому что я буду жить вечно! Я ТЕПЕРЬ ТВОЙ БОГ, МЕРТВЫЙ ПАРЕНЬ! Я ВЛАСТВУЮ НАД ТОБОЙ! Думать, что ты не умрешь, это все-таки тоже еще один побочный эффект умирания.)

Ты всегда был таким отличным другом мне так жаль что я не часто тебя видел после школы бро. Держу пари ты уже играешь в баскетбол в раю.

Я представила, как Август Уотерс анализирует этот комментарий: если я играю в баскетбол в раю, подразумевает ли это физическое существование рая, включающего физические баскетбольные площадки? Кто вообще будет делать баскетбольные мячи? Есть ли в раю менее удачные души, которые работают на небесной фабрике мячей, чтобы я смог играть? Или всемогущий Бог создает баскетбольные мячи из космического вакуума? Находится ли этот рай в недоступной нам вселенной, где не работают законы физики, и если да, то почему, черт возьми, я должен играть в баскетбол, когда я мог бы летать, читать, смотреть на красивых людей или делать что-то еще, что действительно приносит мне удовольствие? Можно было бы сказать, что то, как ты представляешь меня мертвым, говорит о тебе больше, чем о человеке, которым я был или который я есть сейчас.

Его родители позвонили около полудня, чтобы сказать, что похороны назначены через пять дней, в субботу. Я представила себе церковь, набитую людьми, которые думали, что ему нравился баскетбол, и меня начало тошнить, но я знала, что должна пойти, раз уж я произношу речь и все такое. Когда я повесила трубку, я вернулась к изучению его страницы:

Только что узнал, что Гас Уотерс умер после долгой борьбы с раком. Покойся с миром, дружище.

Я знала, что эти люди были искренне опечалены, и что я не была так уж зла на них. Я злилась на вселенную. Пусть даже и так, меня это бесило: ты получаешь всех этих друзей, когда они тебе уже не нужны. Я написала ответ на этот комментарий:

Мы живем во вселенной, посвященной созданию и истреблению разума. Август Уотерс умер не после долгой борьбы с раком. Он умер после долгой борьбы с человеческим сознанием, пал жертвой – которой рано или поздно станешь и ты – необходимости вселенной создать и разрушить все, что возможно.

Я опубликовала это и подождала чьего-нибудь ответа, обновляя страницу раз за разом. Ничего. Мой комментарий исчез в пурге новых сообщений. Все будут так по нему скучать. Все молились за его семью. Я вспомнила письмо Ван Хаутена: язык не воскрешает. Он погребает.

★★★

Через какое-то время я пошла в гостиную, чтобы посидеть с родителями и посмотреть телевизор. Я не могу даже вспомнить, что это было за шоу, но в какой-то момент мама сказала:

— Хейзел, что мы можем для тебя сделать?

А я просто покачала головой. Я снова начала плакать.

— Что мы можем сделать? — снова спросила мама.

Я пожала плечами.

Но она продолжала спрашивать, будто она могла что-то сделать, пока наконец я не свернулась калачиком на диване, положив голову ей на колени, а папа пододвинулся и очень крепко обнял меня за ноги, и я обернула руки вокруг мамы, и они держали меня долго-долго, пока меня накрывало волнами.