2 страница. 9) Что значит для австралийцев тотем?

9) Что значит для австралийцев тотем?

Мы говорили, что австралийцы видели природу целиком как место, где проявляют себя религиозные силы. Священное, одна­ко, исходит не от тотемического объекта, растения или животно­го. К тому же, чувства, которые он вызывает, разделяются чле­нами племени, так же как и представления, которые они себе о нем составляют. Их религиозный характер берет источники в общности какого-то элемента. Он им сообщает духовную силу, не утрачивающую своей единичности. Австралийские верования не отделяют ее от предметов (людей, животных, растений), в кото­рые она воплощается. Более поздние общества в Меланезии на­зывают ее мана (Мана – в верованиях народов Меланезии и Полинезии сверхъестественная сила, присущая некоторым людям и животным, предметам, духам). Мана представляет собой диффузную энергию, анонимную и безличную, которая одушевляет человеческую об­щность и психологическое влияние которой высвобождается и интенсифицируется в ходе ритуалов. От нее также зависит успех или неудача какого-то предприятия. Человек, который ею обла­дает, побеждает своих врагов на войне, его стадо и его посевы процветают. Стрела, достигающая цели, плывущее каноэ напол­нены мана.

Речь идет о тотемическом принципе, представленном в чело­веке как бы его душой, которая распространяется на принадле­жащие ему предметы, когда он с ними контактирует. Мы долж­ны осознать, что этот принцип и есть племя, и есть само обще­ство. Воображение персонифицирует его и придает ему нагляд­ные черты тотема-животного или тотема-растения. Общество ре­презентирует себя повсюду: в каждом имени, в каждом изобра­жении и каждом биологическом виде, которому люди поклоня­ются. Оно на самом деле имеет все необходимые атрибуты, чтобы пробуждать у людей чувство божественного: “Поскольку оно для своих членов является тем, чем бог является для верующих в него”. Оно обладает абсолютным влиянием на тех, кто стано­вится зависимым от него и внушает им цели, которые ему при­сущи. Оно умеет требовать жертв, а временами, объединения всех, что и обеспечивает возможность жизни в сообществе:

10) Что общего у общества и бога?

Невозможно лучше выразить это ощущение не просто родства, но и взаимной зависимости между божественностью и социаль­ностью. И особенно этот способ представлять богов как проявле­ние человеческой потребности в общности. Ни мое мнение об этой потребности, ни мое суждение значения не имеют. Несом­ненно существуют и более древние люди, чем австралийцы, ко­торые не знали тотемизма. А он не является исключительно племенной религией и самой простой из религий. Дюркгейм блистательно не заметил фактов, которые не укладываются в его теорию. То, что мы уяснили, окончательно лишает ее всякого правдоподобия. При всем том, она совершает неожиданный по­ворот, ставящий общество на место бога в пантеоне религий. За­дадимся вопросом: что это означает для самой науки? Что про­исходит, когда она отбрасывает свой предмет изучения, посред­ством теории религии, в сердцевину священного? В результате такого странного поворота этот предмет становится в каком-то смысле божественным и спасительным. Ему должно поклонять­ся, как поклонялись бы когда-то растениям, животным или ду­хам. Он превращается в эмблему и мана, которая господствует над нашей реальностью. Эта истина уже обнаруживала себя в ироническом высказывании Реми де Гурмона, современника рож­дения социологии:

“Святая Социология, — пишет он в “Парадоксах гражданина”, — трактует эволюцию через поколения группы метафор: Семья, Родина, Государство, Общество и т. д. Эти слова именно те, ко­торые называют общими и которые сами по себе не имеют ни­какого значения, история во все времена использовала их, а со­циология с помощью лукавых определений ясно выражает их ни­чтожность, вовсю насаждая их культ. Поскольку любое общее слово и, прежде всего слова из социологического словаря, являют­ся объектом культа”.

Я раньше думал, что своей теорией религии Фрейд сумел при­дать свойство постоянства и святости семье. Сейчас мы видели, что Дюркгейм такую же услугу оказал обществу. Таким образом, каждый обеспечивает авторитет науке, создателем которой он является.

11) Каковы функции религии? Почему гипотеза Дюркгейма шокирует и задевает?

“Он находит в себе больше сил для сопротивления испытаниям существования; он способен на большее, и он доказывает это своим поведением. Именно это, придающее энергию, влияние ре­лигии объясняет ее непреходящий характер”.

И именно посредством ее общество передает составляющим его индивидам часть своего всемогущества и своей индивидуаль­ности. Частица его ауры излучается через каждого из них.

Я не знаю, легко ли испытать такое исключительное ощуще­ние и имеет ли оно результаты, которые ему приписывают. Тем не менее, последуем логике этой гипотезы. Вы замечаете, что тотемизм, как его понимает Дюркгейм, является, если вспом­нить идею Бергсона, религией, стоящей на службе сохранения группы. Через своего посредника группа обеспечивает себе един­ство, сохраняет присутствие в сознании своих членов. В то же время, она очерчивает границы, внутри которых они должны су­ществовать. Однако необходимо заметить, что тотем, устанавли­вающий родственную связь между членами племени, отличает их от остального человечества. Он отмечает их той коллективной индивидуальностью, которая идентифицирует всех тех, кто сос­тавляет какую-либо ее часть — людей, животных, растения — тем самым, исключая всех прочих. К этим последним можно чувс­твовать омерзение и ненавидеть их, поскольку они не обладают тем же самым наследием верований и богов. Таким образом, священное связывает и собирает вместе, с тем, чтобы тормозить связи, разделять и противопоставлять.

“Постольку, — с полным основанием заключает Раймон Арон, — поскольку культ адресуется обществам, существуют лишь пле­менные и национальные религии. В этом случае сущностью рели­гии будет внушение людям фанатичной преданности отдельным группам и закрепление преданности каждого на сообществе, а тем самым, враждебности к другим”.

Действительно, ни одна религия не может быть любовью, не являясь ненавистью. Разве что в ходе истории проявилось бы нечто совершенно иное. Религии, которые не содержали бы в себе призвания предохранять общество и сообщать ему исключи­тельную власть над людьми. Тогда тотемизм не был бы больше этой простой формой, связанной с зарей человечества, по отно­шению ко всем, появившимся впоследствии верованиям и свя­щенным обрядам. Очевидно, что в этом смысле ничто не позво­ляет нам рубить с плеча в вопросе о преемственности или нару­шении непрерывности. Бергсон склонялся в пользу прерывности. Он отказывал тотемизму в привилегии содержать в себе, так сказать, генетический код религий, данных в откровении — ис­лама или христианства. Выбор, не имеющий больше для нас той важности, которой он облекался когда-то.

Гипотеза Дюркгейма задевает. Она предполагает, что все ре­лигии священны с того момента, когда им соответствуют соци­альные условия. Она упраздняет различие между, так сказать, истинными религиями и теми, в которых другие видят лишь странности и предрассудки. Кроме того, она предполагает одно­родность религиозных фактов и их определяющую роль в ходе истории. Для того, чтобы поверить в реальность группы и ее целей, нужно предварительно поверить в силу ее иллюзии, эм­блемы или символа, которые ее представляют. Общество, не со­блюдающее этих правил, уклоняющееся от них, ослабляется, распыляется, теряет влияние на своих членов. Ничто не появля­лось в ходе нашей истории такого, что не создавало бы священ­ных предметов и не стремилось бы во что бы то ни стало их на­вязать. Несмотря на свои предубеждения и враждебность к куль­там, Французская революция должна была установить культ Выс­шего существа и богини Разума. Люди, проникшиеся философией Просветителей, разбивали алтари, изобретали символы и устраи­вали праздники в честь этих новых божеств. Досадно, что есте­ственный отбор действует в отношении богов так же, как и в отношении смертных. И они, эти боги, практически не пережили тех событий, которые им дали жизнь.

Эта гипотеза шокирует еще и потому, что она утверждает: мы обожествляем то, что большинство религий считает кощунствен­ным. Если, поклоняясь священным существам, люди делают не более того, что поклоняются своему собственному обществу, пре­ображенному и персонифицированному, надо было бы признать, что они либо идолопоклонники, либо безбожники. С другой сто­роны, недостаточно просто обладать верой, нужно еще обладать ею вместе с другими, в недрах сообщества. Согласно Дюркгейму, человек в одиночку не сумел бы верить в бога или почитать его.

12) Как Дюркгейм представлял себе изолированного индивида?

Вы можете усомниться по поводу причин и следствий, но вы не сможете отрицать логики. Именно она ставит нас перед но­вым и последним вопросом: почему общество персонифицирует­ся, становясь объектом верования или культа? Этот вопрос мо­жет трактоваться иначе: почему религия придает обществу та­кую энергию и жизненную силу? Решение проблемы было дано психологией толп или масс.

Стивен Лукес, автор лучшей книги, которой мы располагаем о Дюркгейме, справедливо пишет: “Утверждение о том, что некоторые социальные ситуации, такие, как ситуации коллек­тивного возбуждения, порождают и воссоздают религиозные ве­рования и чувства, было решающей идеей для теории религии Дюркгейма ввиду ее социальной обусловленности”. Эта идея, добавляет он, была ему подсказана урожаем работ по психологии толп, которые появились в то время. Источник вдохновения, ко­торый не ускользнул от его современников. Один из них, Голь­денвейзер, имел основания написать по поводу “Элементарных форм” в 1915 году: “Несмотря на колоссальную значимость, которая ему была придана, общество для Дюркгейма не более, чем сублимированная толпа, в то время, как социальные рамки — это ситуация психологии толп”. Эту идею, примитивно сфор­мулированную, нельзя, однако, назвать неверной.

Это факт, что, уточнив, чем является религия в целом, и проа­нализировав австралийские общества, Дюркгейм пришел к своей важнейшей гипотезе: общества персонифицируются в своих бо­гах. Но, чтобы завершить эту линию, ему нужно было еще прояс­нить вопрос о глубинных силах. Как объяснить это самоотрече­ние, которое совершается одновременно с притяжением к вооб­ражаемым существам? Откуда происходит влияние этих безлич­ных сил и культа, который им посвящают? Ключ для разгадки секрета этой связи каждого человека с сообществом в его сово­купности предлагает психология толп. Рискуя повториться, я под­черкиваю: эта теория религии определяет и описывает социаль­ные факты, объясняемые ею психологическими причинами. Или, используя слова великого английского антрополога: “От явления психологии толп Дюркгейм приходит к социальному факту”. Это обращение не случайно: модели, которые позволяют нам соединять какие-то явления и объяснять их, редки. Во всяком случае, гораздо менее многочисленны, чем теории, которые обя­заны это делать. Между тем, психология толп составляет часть этого немногого числа моделей, рожденных науками о человеке. Нравится это или нет, психология толп является неизбежным переходом для всякого, кто хочет понять то, что имеет отноше­ние к верованиям и идеологиям в целом.

Хосе Ортега-и-Гассет «Восстание масс»

Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс // Ортега-и-Гассет Х., Избранные труды, М.: Весь Мир, 1997, с.43-163.

1) Как автор определяет «массу»?

Толпа - понятие количественное и видимое. Выражая ее в терминах социологии, мы приходим к понятию социальной массы. Всякое общество - это динамическое единство двух факторов, меньшинств и массы. Меньшинства - это личности или группы личностей особого, специального достоинства. Масса - это множество людей без особых достоинств. Это совсем не то же самое, что рабочие, пролетариат. Масса - это средний, заурядный человек. Таким образом, то, что раньше воспринималось как количество, теперь предстает перед нами как качество; оно становится общим социальным признаком человека без индивидуальности, ничем не отличающегося от других, безличного «общего типа».

2) Что стало доступным массам в начале ХХ века?

Явление, которое нам предстоит исследовать, имеет две стороны, два аспекта:

1) массы выполняют сейчас те самые общественные функции, которые раньше были предоставлены исключительно избранным меньшинствам;

2) и в то же время массы перестали быть послушными этим самым меньшинствам: они не повинуются им, не следуют за ними, не уважают их, а, наоборот, отстраняют и вытесняют их.

Рассмотрим первый аспект. Я хочу сказать, что сейчас массам доступны удовольствия и предметы, созданные отборными группами (меньшинствами) и ранее предоставленные только этим группам. Массы усвоили вкусы и привычки, раньше считавшиеся изысканными, ибо они были достоянием немногих. Вот типичный пример: в 820 г. во всем Париже не было и десяти ванных комнат в частных домах (см. Мемуары графини де-Буань), Теперь массы спокойно пользуются тем, что было раньше доступно лишь богатым, и не только в области материальной, но, что гораздо важнее, в области правовой и социальной. В XVIII веке некоторые группы меньшинств открыли, что каждый человек уже в силу рождения обладает основными политическими правами, так называемыми «правами человека и гражданина», и что, строго говоря, кроме этих, общих прав, других нет. Все остальные права, основанные на особых дарованиях, подверглись осуждению, как привилегии. Сперва это было лишь теорией, мнением немногих; затем «немногие» стали применять идею на практике, внушать ее, настаивать на ней. Однако весь XIX век массы, все больше воодушевляясь этим идеалом, не ощущали его как права, не пользовались им и не старались его утвердить; под демократическим правлением люди по-прежнему жили как при старом режиме. «Народ», - как тогда говорилось, - знал, что наделен властью, но этому не верил. Теперь эта идея превратилась в реальность - не только в законодательстве, очерчивающем извне общественную жизнь, но и в сердце каждого человека, любого, пусть даже реакционного, т.е. даже того, кто бранит учреждения, которые закрепили за ним его права. Мне кажется, тот, кто не осознал этого странного нравственного положения, не может понять ничего, что сейчас происходит в мире. Суверенитет любого индивида, человека как такового, вышел из стадии отвлеченной правовой идеи или идеала и укоренился в сознании заурядных людей. Заметьте: когда то, что было идеалом, становится действительностью, оно неизбежно теряет ореол. Ореол и магический блеск, манящие человека, исчезают. Равенство прав - благородная идея демократии - выродилось на практике в удовлетворение аппетитов и подсознательных вожделений.

У равноправия был один смысл - вырвать человеческие души из внутреннего рабства, внедрить в них собственное достоинство и независимость. Разве не к тому стремились, чтобы средний человек почувствовал себя господином, хозяином своей жизни? И вот это исполнилось. Почему же сейчас жалуются все те, кто тридцать лет назад был либералом, демократом, прогрессистом? Разве, подобно детям, они хотели чего-то, не считаясь с последствиями? Если вы хотите, чтобы средний, заурядный человек превратился в господина, нечего удивляться, что он распоясался, что он требует развлечений, что он решительно заявляет свою волю, что он отказывается кому-либо помогать или служить, никого не хочет слушаться, что он полон забот о себе самом, своих развлечениях, своей одежде - ведь все это присуще психологии господина. Теперь мы видим все это в заурядном человеке, в массе.

Мы видим, что жизнь заурядного человека построена по той самой программе, которая раньше была характерна лишь для господствующих меньшинств. Сегодня заурядный человек занимает ту арену, на которой во все эпохи разыгрывалась история человечества; человек этот для истории - то же, что уровень моря для географии. Если средний уровень нынешней жизни достиг высоты, которая ранее была доступна только аристократии, это значит, что уровень жизни поднялся. После долгой подземной подготовки он поднялся внезапно, одним скачком, за одно поколение. Человеческая жизнь в целом поднялась. Сегодняшний солдат, можно сказать, - почти офицер; наша армия сплошь состоит из офицеров. Посмотрите, с какой энергией, решительностью, непринужденностью каждый шагает по жизни, хватает все, что успеет, и добивается своего.

И благо, и зло современности и ближайшего будущего - в этом повышении исторического уровня.

Однако сделаем оговорку, о которой раньше не подумали: то, что сегодняшний стандарт жизни соответствует былому стандарту привилегированных меньшинств, - новинка для Европы; для Америки это привычно, это входит в ее сущность. Возьмем для примера идею равенства перед законом. Психологическое ощущение «господина своей судьбы», равного всем остальным, которое в Европе было знакомо только привилегированным группам, в Америке уже с XVIII века (т.е., практически говоря, всегда) было совершенно естественным. И еще одно совпадение, еще ' более разительное: когда новая психология заурядного человека зародилась в Европе, когда уровень жизни стал возрастать, весь стиль европейской! жизни, во всех ее проявлениях, начал меняться, и появилась фраза: «Европа американизируется». Те, кто говорил это, не придавали своим словам большого значения, они думали, что идет несущественное изменение обычаев и манер; и, обманутые внешними признаками, приписывали все изменения влиянию Америки на Европу. Этим они, по моему мнению, упрощали и снижали проблему, которая несравненно глубже, сложнее и чревата неожиданностями.

Вежливость велит мне сказать нашим заокеанским братьям. что Европа и впрямь американизируется, и это - влияние Америки на Европу. Но я не могу так сказать. Истина вступает в спор с вежливостью и побеждает. Европа по «американизировалась», не испытывала большого влияния Америки. Быть может, эти процессы начинаются как раз сейчас, но их не было в прошлом, и не они вызвали нынешнее положение. Существует масса вздорных идей, смущающих и сбивающих с толку и американцев, и европейцев. Триумф масс и последующий блистательный подъем жизненного уровня произошли в Европе в силу внутренних причин, в результате двух столетий массового просвещения, прогресса и экономического подъема. Но вышло так, что результаты европейского процесса совпадают е наиболее яркими чертами американской жизни; и это сходство типичных черт заурядного человека в Европе и в Америке привело к тому, что европеец впервые смог понять американскую жизнь, которая до этого была- для него загадкой и тайной. Таким образом, дело не во влиянии (это было бы даже несколько странным), а в более неожиданном явлении - нивелировке, выравнивании. Для европейцев всегда было непонятно и неприятно, что стандарт жизни в Америке выше, чем в Европе. Это ощущали, но не анализировали, и отсюда родилась идея, охотно принимаемая на веру и никогда не оспариваемая, что будущее принадлежит Америке. Вполне понятно, что такая идея, широко распространенная и глубоко укорененная, не могла родиться из ничего, без причины. Причиной же было то, что в Америке разница между уровнем жизни масс и уровнем жизни избранных меньшинств гораздо меньше, чём в Европе. История, как и сельское хозяйство, черпает свое богатство в долинах, а не на горных вершинах; ее питает средний слой общества, а не выдающиеся личности.

Мы живем в эпоху всеобщей нивелировки; происходит выравнивание богатств, прав, культуры, классов, полов. Происходит и выравнивание континентов. Так как средний уровень жизни в Европе был ниже, от этой нивелировки она может только выиграть. С этой точки зрения, восстание масс означает огромный рост жизненных возможностей, т.е. обратное тому, что мы слышим так часто о «закате Европы». Это выражение топорно, дай вообще неясно, что, собственно, имеется в виду - государства Европы, культура или то, что глубже и бесконечно важнее остального, - жизненная сила? О государствах и о культуре Европы мы скажем позже (хотя, быть может, достаточно и этого); что же до истощения жизненной силы, нужно сразу разъяснить, что тут - грубая ошибка. Быть может, если я исправлю ее сейчас же, мои утверждения покажутся более убедительными или менее неправдоподобными; так вот: теперь средний итальянец, испанец или немец менее разнятся в жизненной силе от янки или аргентинца, чем тридцать лет назад. Этого американцы не должны забывать.

3) К каким последствиям приводит равноправие?

Это исследование - попытка поставить диагноз нашей эпохе, нашей современной жизни. Мы изложили первую часть диагноза, которую можно резюмировать так: как запас возможностей, наша эпоха великолепна, изобильна, превосходит все известное нам в истории. Но именно благодаря своему размаху она опрокинула все заставы - принципы, нормы и идеалы, установленные традицией. Наша жизнь - более живая, напряженная, насыщенная, чем все предыдущие, и тем самым более проблематичная. Она не может ориентироваться на прошлое, она должна создать себе собственную судьбу.

Теперь мы должны дополнить наш диагноз. Наша жизнь - это прежде всего то, чем мы можем стать, т.е. полная, потенциальная жизнь; в то же время она - выбор между возможностями, т.е. решение в пользу того, Что мы выбираем и осуществляем на деле. Обстоятельства и решение - вот два основных элемента, из которых слагается жизнь. Обстоятельства, иначе говоря, возможности - это данная нам часть нашей жизни, независимая от нас; это то, что мы называем нашим миром. Жизнь не выбирает себе мира; она протекает в мире уже установленном, незаменяемом. Наш мир - это элемент фатальной необходимости в нашей жизни. Но эта фатальность не механична, не абсолютна. Мы не выброшены в мир, как пуля из ружья, которая летит по точно предначертанной траектории. Совсем наоборот - выбрасывая нас в этот мир, судьба дает нам на выбор несколько траекторий и тем заставляет нас выбирать одну из них. Поразительное условие нашей жизни! Сама судьба принуждает нас к свободе, к свободному выбору и решению, чем нам стать в этом мире. Каждую минуту она заставляет нас принимать решения. Даже когда в полном отчаянии мы говорим: «Будь, что будет!» - даже и тут мы принимаем решение^*.

4) Опишите человека массы. Каковы его основные черты?

Поэтому отметим две основные черты в психологической диаграмме человека массы: безудержный рост жизненных вожделений, а тем самым личности, и принципиальную неблагодарность ко всему, что позволило так хорошо жить. Обе эти черты характерны для хорошо нам знакомой психологии избалованных детей. Мы можем воспользоваться ею как прицелом, чтобы рассмотреть души современных масс. Новый народ, наследник долгого развития общества, богатого идеями и усилиями, избалован окружающим миром. Баловать - значит исполнять все желания, приучить к мысли, что все позволено, что нет никаких запретов и никаких обязанностей. Тот, с кем так обращались, не знает границ. Не испытывая никакого нажима, никаких толчков и столкновений, он привыкает ни с кем не считаться, а главное - никого не признает старшим или высшим. Признание превосходства мог бы вызвать в нем лишь тот, кто заставил бы его отказаться от капризов, укротил бы его, принудил смириться. Тогда он усвоил бы основное правило дисциплины: «Здесь кончается моя воля, начинается тюля другого, более сильного. Видимо, на свете я не один, и этот сильнее меня». В былые времена рядовому человеку приходилось ежедневно получать такие уроки элементарной мудрости, так как мир был организован грубо и примитивно, катастрофы были обычны, не было ни изобилия, ни прочности, ни безопасности. Сегодняшние массы живут в изобилии и безопасности; все к их услугам, никаких усилий не надо, подобно тому как солнце само поднимается над горизонтом без нашей помощи. Не надо благодарить других за воздух, которым ты дышишь, воздуха никто не делал, он просто есть. «Так положено», ведь он всегда налицо. Избалованные массы настолько наивны, что считают всю нашу материальную и социальную организацию, предоставленную в их пользование наподобие воздуха, такой же естественной, как воздух, ведь она всегда на месте и почти так же совершенна, как природа.

5) Что изменилось в заурядном человеке в начале ХХ века?

XIX век был по существу революционным, не потому, что он строил баррикады - это деталь, а потому, что он поставил заурядного человека, т.е. огромные социальные массы, в совершенно новые жизненные условия, радикально противоположные прежним. Он перевернул все их бытие. Революция заключается не столько в восстании против старого порядка, сколько в установлении нового, обратного прежнему. Поэтому не будет преувеличением сказать, что человек, порожденный XIX веком, по своему общественному положению - человек совершенно новый, отличный от всех прежних. Человек XVIII века, конечно, отличался от своего предка XVI века; но все они схожи, однотипны, даже тождественны по сравнению с новым человеком. Для «простых людей» всех этих веков «жизнь» означала прежде всего ограничения, обязанности, зависимость, одним словом - гнет. Можно сказать и «угнетение», понимая под этим не только правовое и социальное, но и «космическое». Его всегда хватало до последнего века, когда начался безграничный расцвет «научной техники» как в физике, так и в управлении. По сравнению с сегодняшним днем старый мир даже богатым и сильным предлагал лишь скудость, затруднения и опасности^*.

Мир, окружающий нового человека с самого рождения, ни в чем его не стесняет, ни к чему не принуждает, не ставит никаких запретов, никаких «вето»; наоборот, он сам будит в нем вожделения, которые, теоретически, могут расти бесконечно. Оказывается, - это очень важно, - что мир XIX - начала XX века не только располагает изобилием и совершенством, но и внушает нам полиную уверенность в том, что завтра он будет еще богаче, еще обильнее, еще совершеннее, как если бы он обладал неиссякаемой силой развития. Сегодня (несмотря на некоторые трещины в оптимизме) почти никто не сомневается, что через пять лет автомобили будут еще лучше, еще дешевле. В это верят, как в то, что завтра снова взойдет солнце. Сравнение совершенно точно: заурядный человек, видя вокруг себя технически и социально совершенный мир, верит, что его произвела таким сама природа; ему никогда не приходит в голову, что все это создано личными усилиями гениальных людей. Еще меньше он подозревает о том, что без дальнейших усилий этих людей великолепное здание рассыплется в самое короткое время.

6) Опишите человека элиты. Каковы его основные черты?

Человек массы никогда не признает над собой чужого авторитета, пока обстоятельства его не принудят. Поскольку обстоятельства не принуждают, этот упорный человек, верный своей натуре, не ищет постороннего авторитета и чувствует себя полным хозяином положения. Наоборот, человек элиты, т.е. человек выдающийся, всегда чувствует внутреннюю потребность обращаться вверх, к авторитету или принципу, которому он свободно и добровольно служит. Напомним, что в начале этой книги мы так установили различие между человеком элиты и человеком массы: первый предъявляет к себе строгие требования; второй - всегда доволен собой, более того, восхищен^*. Вопреки обычному мнению, именно человек элиты, а вовсе не человек массы, проводит жизнь в служении. Жизнь не имеет для него интереса, если он не может посвятить ее чему-то высшему. Его служение - не внешнее принуждение, не гнет, а внутренняя потребность. Когда возможность служения исчезает, он ощущает беспокойство, ищет нового задания, более трудного, более сурового и ответственного. Это жизнь, подчиненная самодисциплине, - достойная, благородная жизнь. Отличительная черта благородства - не права, не привилегии, а обязанности, требования к самому себе. Noblesse oblige. «Жить в свое удовольствие - удел плебея; благородный стремится к порядку и закону» (Гете). Дворянские привилегии по происхождению были не пожалованиями, не милостями, а завоеваниями. Их признавали, ибо данное лицо всегда могло собственной силой отстоять их от покушений. Частные права или привилегии - не косная собственность, но результат усилий владельца. И наоборот, общие права, например «права человека и гражданина», бесплатны, это щедрый дар судьбы, который каждый получает без усилий. Поэтому я сказал бы, что личные права требуют личной поддержки, а безличные могут существовать и без нее.

7) Почему массы постоянно используют насилие?

Сейчас у заурядного человека есть самые определенные идеи обо всем, что в мире происходит и должно произойти. Поэтому он перестал слушать других. К чему слушать, если он и так уже все знает? Теперь уже нечего слушать, теперь надо самому судить, постановлять, решать. Нет такого вопроса общественной жизни, в который он не вмешался бы, навязывая свои мнения, - он, слепой ч глухой.

«Но, - скажут мне, - что тут плохого? Разве это не свидетельствует об огромном прогрессе? Ведь это значит, что массы стали культурными?» Ничего подобного! Идеи заурядного человека -не настоящие идеи, они не свидетельствуют о культуре. Кто хочет иметь идеи, должен прежде всего стремиться к истине и усвоить правила игры, ею предписываемые. Не может быть речи об идеях и мнениях там, где нет общепризнанной высшей инстанции, которая бы ими ведала, нет системы норм, к которым можно было бы в споре апеллировать. Эти нормы - основа нашей культуры. Речь не о том, какие они; я лишь утверждаю, что там, где норм пет, там нет и культуры. Нет культуры там, где нет начал гражданской законности и не к кому апеллировать. Нет культуры там, где в решении споров игнорируются основные принципы разума. Нет культуры там, где экономические отношения не подчинены регулирующему аппарату, к которому можно обратиться. Нет культуры там, где в эстетических диспутах всякое оправдание для произведения искусства объявляется излишним.