Глава шестая. – Саша, мне срочно нужен один надежный человек

– Саша, мне срочно нужен один надежный человек. Но не ты.

Яна глубоко затягивалась и медленно выпускала дым.

Они сидели на лавочке возле ее дома.

Саша по привычке провожал взглядом прохожих – любого пола и возраста. Он любил смотреть на людей.

– Почему не я? – спросил он.

– Потому что для тебя есть работа здесь. У тебя есть такой человек?

«Шаман, Паяла, Бурый... Дальнобойщик... Грек? Олежка­-спецназовец?» – мысленно перечислял Сашка самых забубенных своих ребят.

«Негатив», – решил он.

– Есть.

– Он может поехать куда­-нибудь? Надолго?

– Может. Насколько надолго?

– Если его возьмут, а его возьмут, он, скорей всего... сядет. На год, на два, не знаю... Это не в России.

Саша замолчал.

– Ну? – повернула строгое лицо Яна.

– Я спрошу у него.

– Не по телефону.

– Когда это нужно сделать?

– Вчера.

– Мне нужно ехать домой, – в форме утверждения, а не вопроса, сказал Саша. – Я поеду. Сегодня.

– Хорошо, – сказала Яна. – Я в бункер. Тебе надо там что­-нибудь?

– Нет, – ответил Саша, в который раз за утро с интересом разглядывая Яну, а верней – фиксируя смену ее настроения.

Он специально сказал, что – нет. Ему не хотелось ехать с ней, оттого, что она вновь стала отстраненной. Весь ее вид говорил: «Ничего не было. Не придавай ничему значения».

Саша дымил и тряс головой, словно сбрасывая что-­то навязчивое, приставучее.

– Пойдем к метро? – сказала Яна. – Тебе ведь на метро?

Саша встал, выбросил сигарету – он не любил курить на ходу.

В метро они быстро расстались. Саша не смог удержаться и прильнул к стеклу дверей в своем вагоне – пытаясь увидеть, где Яна, – быть может, она тоже смотрит на него.

«И машет рукой тебе...» – жестоко поерничал Саша над собой.

Яну он не разглядел. Поезд влетел в тоннель, и Саша увидел свое отражение, густо­темные волосы, размытый, неясный взгляд, щетину, которая отчего­то показалась седой, с седыми волосками.

На вокзале он выпил пива, хотя хотел водки, и, ожидая поезда, выкурил сразу несколько сигарет.

В поезде он забрался на верхнюю полку и легко, посреди дня, заснул, и спал, не видя снов. Один раз только разбудила проводница – он, открыв глаза, дал паспорт и билет. Чтобы вернуть ему документы спустя минуту, ей пришлось будить Сашу снова.

* * *

Приехал в свой город поздно вечером, но трамваи еще ходили. Он любил ездить на трамваях, в них было очарование, важная, не тянущая душу, как в автобусах, медлительность на подъеме в горку и веселое, но с чувством собственного достоинства, дребезжание при спусках.

Саша направился к Негативу.

Казалось, Яна была где-­то рядом. Саша порой вглядывался в редкие девичьи фигуры на улицах, а иногда трогал, поглаживал большим пальцем подушечки указательного и безымянного, словно пытаясь вспомнить, растревожить на своих руках ощущения ее кожи. Не получалось. Пальцы и пальцы.

«Я ей не нужен», – вдруг понял Саша и прислушался к себе. Внутри было тихо. И горько, да. Но горькость эта была мягкой, словно крошки лекарства, оставшиеся на дне стакана.

И еще под ложечкой жгло слабо и нудно.

«Яна... Ты – мое сердечное сплетение», – произнес Саша то, что было малопонятно ему самому.

«Зачем ты так?» – спросил ее.

«Ты едешь к Негативу», – одернул себя. Дрогнул плечами.

«Знаю. Еду».

«Негатива могут посадить».

«Знаю. Могут».

Саша знал, что Негатив согласится. Негатив давно жаждал влезть куда-нибудь, учудить злое нечто.

Кто­кто, а Негатив был начисто лишен той юношеской, не всегда разумной романтики, и, как был уверен Саша, хорошо представлял, что такое... ну, назовем это – несвобода. Еще назовем – лишения.

Саша тоже не боялся тюрьмы: он знал это почти наверняка.

Везде были люди, всюду жили люди, и Саша всегда находил с ними общий язык, хотя порой не понимал их. Впрочем, «не понимал» – не совсем верно. Ему казались странными, или глупыми, или неуместными, а чаще всего – пошлыми мотивации многих человеческих поступков. Но Саша привык не проявлять своих удивлений и раздражений, не требовать от людей многого.

Он был в меру спокоен и в меру агрессивен, лишен сентиментальности и не избалован.

«Я выживу в тюрьме», – спокойно сказал себе Саша.

Поднимаясь в квартиру к Негативу, он решил, что поговорит с Матвеем, замещавшим сейчас в партии Костенко, – и предложит ему, чтобы ехал все­таки он, Саша. Матвей наверняка знает, что затевается. Пусть Матвей решит.

Матвей и Яна были теми лидерами, что определяли работу «союзников».

Саша позвонил в дверь. Несмотря на то, что дом был ветхий, старый и предаварийный, а проживали в нем в основном люди пьющие и не следящие вообще ни за чем, у Негатива стояла крепкая дверь, и звонок работал. В самой квартире, конечно же, была нищета, Саша знал, но чистая нищета.

– Кто? – спросил юный голос.

«Позитив», – определил Сашка по голосу младшего брата Негатива. Задорный весельчак, он получил свое прозвище в противовес старшему брату. «Союзники» называли его Позик.

– Я, Тишин.

Дверь открылась, и Саша увидел хитрую улыбающуюся мордочку.

– Аллах акбар, – поприветствовал Сашку Позик.

– Привет, Позик. Негатив дома? Можно к вам?

Саша скинул ботинки, заглянул в ближайшую комнату, никого не увидел.

– А мать? – спросил Саша почему­-то шепотом.

– В ночную... – ответил Позик. – Он во второй комнате, иди.

Негатив поливал цветы.

Саша знал о любви мрачного Негатива к цветам, но все равно каждый раз этому удивлялся. Цветов у него было много, они стояли в горшках в обеих комнатах и на балконе тоже. Все цветы пышно взрастали. Те, что должны были зацвести, цвели в нужное время, а если происходила задержка, так лишь оттого, что Позик периодически, желая насолить брату, поливал какой­-нибудь цветок шампунем, смешанным, например, с мочой, уксусом и самогоном.

Истинные имена цветов, в том числе на латыни, Негатив не помнил, верней, и не знал никогда, посему пользовался теми кличками, что дал цветам его младший, гораздый на выдумки братик.

Негатив, да, разливал воду по цветочным горшкам и затем аккуратно, двумя пальцами пожимал цветам их пухлые или тонкие, зеленые, шершавые лапы, что-­то шепча.

– Привет, Негатив! Все травку выращиваешь? – попытался Саша шуткой скрасить интимность случайно увиденного.

Негатив обернулся, привычно мрачный. Ничего не сказал и стал поливать дальше, уже молча.

Саша уселся на диван. Вид Негатива его всегда радовал. Негатив был надежный, как булыжник. Хотя сейчас Сашу ничто не радовало. Он вглядывался в тяжелый затылок Негатива, почти жалея его.

– Разговор есть, – сказал Саша.

– Всерьез?

– Да.

– И чего ты уселся? Ты здесь хочешь разговаривать?

Они быстро собрались и вышли на улицу. Позик попытался увязаться с ними, но Негатив отшил его – тихим голосом, парой внятных, цензурных слов.

– Вы куда все делись? – спросил Негатив, имея в виду, как Саша понял, Рогова и Веню.

– Они уехали в одну сторону, а я в другую. Я был в Москве. Там ищут человека для дела. За это дело могут посадить. Посадят почти наверняка. Причем, судя по всему, дело нужно провернуть не здесь. Не в России, – сразу сказал Саша, чтобы не тянуть, с трудом заставив себя хотя бы говорить неспешно.

– Ну, наконец­-то, – сказал Негатив просто.

Он держал в руках веточку и перочинный ножик. Ножиком он обстругивал веточку, короткими и точными движениями. Саша присмотрелся – ветка была сохлой, обломанной давно, поднятой с земли. Негатив не стал бы ломать ветку живого дерева.

– Что «наконец­-то»? – спросил Саша.

– Наконец-­то они решили заняться делом. Когда мы едем?

– Когда ты сможешь?

– Я смогу через три минуты.

Саша задумался. Он собирался зайти домой. Быть может, повидаться с матерью. Он не планировал так скоро. Завтра, он хотел завтра утром.

«А зачем зайти домой? Матери нервы потравить?»

Саша взглянул на часы.

«Если пойдем пешком на вокзал, запросто успеем на двухчасовой», – подумал Саша и повторил свою мысль вслух. Негатив кивнул.

Минуты через три с копейками Негатив вышел с Позиком. Позик был непривычно серьезен.

– Матери скажешь, что я уехал в Москву на заработки, – сказал Негатив.

– А на самом деле? – Позик косился недоверчиво.

– На самом деле я поеду на заработки в Питер... Ты все понял? Учишься – это раз. Не куришь – это два. Поливаешь растения – это три. Если загубишь мои растения, – уши отрежу, как приеду.

– Ладно, я все понял. И без ушей люди живут.

– Вот-­вот, будешь как люди.

Они разговаривали очень серьезно, не улыбаясь даже глазами, и Саше тоже не хотелось улыбаться.

– Давай, Позик, дальше не ходи. Домой иди! – Негатив пожал братику руку, хлопнул его по плечу и, резко развернувшись, потопал легкой, крепкой походкой.

Саша тоже дал Позику руку, и тот принял рукопожатие, не глядя на Сашу, но глядя в спину старшего брата. Саша развернулся и бегом нагнал Негатива.

«Сейчас я снова сяду на поезд. Сколько я накатал уже...»

– Наверное, за неделю я накатал столько, что проехал всю Европу туда и обратно... – сказал Саша Негативу. Просто для того, чтобы говорить хоть что­-то.

Негатив не ответил.

– В Москву, как в булочную, – сказал Саша будто себе. – Не помню, какой раз за неделю. Все деньги уже прокатал.

– Я у Позика копилку изъял, – ответил Негатив, – он копил себе на куртку и берцы.

– Придумаем что­-нибудь, Нега. Найдем Позику денег.

Саша хотел тронуть Негатива за плечо, но передумал. Сделал малое движение рукой и оборвал жест. Но Негатив заметил.

Саша понял это по изменению тональности молчания товарища. От молчания повеяло хмурью.

– Не сочувствуй мне, а то я себя жалеть начну, – сказал Негатив, помолчав.

Голос у Негатива был такой, что с трудом верилось, что он умеет себя всерьез и чувственно жалеть. Обычный голос Негатива.

На вокзале их встретили цепкими взглядами двое милиционеров. Остановили, попросили документы. Долго смотрели в паспорта, поднимая глаза, чтобы сверить фото и оригинал, думая в это время явно о чем­то другом.

– Куда собрались? – спросил один из них неприветливо – тоном, которым разговаривает вся милиция России, словно каждый встреченный ими уже заведомо негодяй.

«А тебе что за дело, урод», – захотелось ответить Саше.

– По бабушке неожиданно соскучился, решил съездить, – сказал Саша. – С другом.

Милиционер в упор смотрел на Сашу, лицо стража правопорядка было непроницаемым и, кстати, вовсе не тупым. Просто ни одна мышца не дрогнула, и все. Он подал Саше паспорт и отвернулся. Второй тоже отдал Негативу документы.

Они купили билеты. Покурили на платформе. Еще раз покурили. Долго курили и молчали. Впрочем, Негатив часто молчал. Это ничего не значило.

– Что там Москва? – спросил он наконец.

Речь, конечно же, шла о партии.

Саша рассказал.

В поезде они улеглись на верхние полки, которые выпросили себе еще при покупке билетов. Белья себе, конечно, не взяли. И так замечательно. Негатив отвернулся и, кажется, задремал.

Саше не спалось. Он лежал с закрытыми глазами и думал – как любой человек, сам себя перебивая, перескакивая с одного на другое, вполне бестолковое.

«У Негатива нет отца. Матери его одной придется Позика поднимать...

А Позик сам себе голова.

И вообще, что ты, хоронишь разве Негатива. Сам, может, поедешь вместо...

У тебя тоже отца нет. Но и Позика у тебя нет. Ни хера нет...

...Безотцовщина в поисках того, кому они нужны как сыновья. Мы – безотцовщина в поисках того, чему мы нужны как сыновья...

Врешь ты. Есть и с отцами “союзники”. Но им не нужны отцы... Потому что – какие это отцы... Это не отцы. Поэтому не вру.

А матери?

А что матери? Они знают только то, что сыновья им нужны дома...»

«Если ты меня любишь – не мешай мне...» – сказал он матери когда­-то. Но она мешала. И он перестал ей говорить что­-либо, скрывал от нее почти все. Она догадывалась, конечно.

«К маме я не съездил, черт. Надо было все­таки съездить. Что она там одна... Без отца.

А у Яны есть отец?

Какая тебе, к черту, разница?

Нет, интересно. Она же откуда­то из провинции. Вроде бы учиться поехала. И теперь вот... Ведь ее могут посадить. Как она не боится? Она же... тонкая. Откуда это вообще взялось в ней, эта страсть ходить строем, впереди строя, эти наши флаги, эта наша злоба...

Наша злоба так раздражает Безлетова.

Вы же принесли Россию в жертву вашим разочарованиям, Алексей...»

Саша начал разговаривать мысленно с Безлетовым, он часто так делал, если не мог заснуть, спорил с кем­то. Впрочем, не страстно. Даже во сне спорить было лень.

«Вы же принесли страну мою в жертву своим разочарованиям...

...Для вас Россия уже не имеет этнического смысла, не говоря о смысле пространственном... Вы обезумели, вы погрязли в своем “духовном опыте” – о нем лишь и говорите. Но первичны в вашем поведении все­таки не ваши искания, не ваше маловнятное понимание добра, которое вы так легко предаете, едва речь заходит об ином понимании бытия, – первично все­таки ваше разочарование, которое настигло вас не так давно и раздавило.

Вы могли бы спастись от разочарования, честно посмотрев внутрь себя, по всем углам... Там много всякого сора... Но вы не умеете – честно. Вы умеете только амбициозно.

Быть может, русский человек вообще не склонен к покаянию... И наши мыслители неправы?

...И хорошо, что не склонен, а то бы его переломало всего. Но хотя бы к признанию собственной самой малой неправоты?»

«А ты?»

«А я ничего не хочу от Безлетова...»

Поезд мягко шумел, покачиваясь.

Саша задремал где-­то под утро, когда припухшие пассажиры начали уже бродить к туалету и обратно, задевая Сашины ноги. Он пытался притянуть колени к животу, но не было места, чтобы свернуться так.

Негатив толкнул в плечо.

– Вставай, – сказал хмуро.

* * *

В бункере всегда было шумно и весело. Он был схож с интернатом для общественно­опасных детей, мастерской безумного художника и военным штабом варваров, решившихся пойти войной неведомо куда.

Здесь были девушки, в лицах которых невероятным образом сочетались брезгливость к окружающему миру и возвышенные чувства по отношению к тому же самому миру. Как ни странно, это было органично.

Девушки были или очень красивыми, или совсем некрасивыми.

Было много молодых людей, которые всевозможным образом выстригали волосы на голове – либо не оставляя растительности вообще, либо оставляя челку или ирокез, или даже странные бакенбарды над ушами. Впрочем, встречались совершенно неожиданные юноши с безупречными прическами, в отличных пиджаках, а еще: простые рабочие пацаны, с простыми лицами.

Все они достаточно быстро обживались вместе и больше не удивляли друг друга ничем. Ни волосами, ни пиджаками, ни провинциальным говором.

Саша знал многих, почти всех видел раньше, и его тоже ничто давно не коробило: он быстро понял, что почти все «союзнички» – ребята славные. В первую очередь тем, что легко подставляются под удар, под множество ударов, в конечном итоге – жертвуя собой, своими поломанными ребрами, отбитыми почками, пробитыми головами.

Они взялись держать ответ за всех – в то время, когда это стало дурным тоном: отвечать за кого­то помимо самого себя.

«Это лучшие люди на Земле», – сказал Саша себе давным-­давно и закрыл тему. Пытался, правда, как­то доказать это матери, но она не поверила.

Войдя в бункер, он пожал нескольким знакомым руки, с кем­то обнялся. Негатив мрачно смотрел на обитателей бункера – его они, конечно, раздражали. Он бы предпочел, чтоб все «союзнички» ходили молча или, по крайней мере, не крича и не гогоча – в нормальной одежде, без этих проклепанных курток или черных костюмов, и чтоб не курили в помещении, и чтоб подмели пол и починили лавки... Он бы сам починил немедленно...

Появился Костя Соловый – тот, что размахивал тогда цепью в центре Москвы, с жадными глазами, с ярким ртом, и в сопровождении красивой «союзницы» к тому же, которую он беззастенчиво гладил по ягодицам.

– Член партии обязан иметь как можно больше женщин, – объяснял он ей мягким и наглым голосом. – Член партии обязан предлагать себя сначала лучшим женщинам. Член партии обязан домогаться всех женщин, потому что завтра он может быть убит на фронте. Если встречи члена партии с женщиной повторяются два и более раз, он должен избить ее. Идеально – одно избиение на каждые десять сношений. Член партии имеет право на убийство женщины, которая его не понимает и чего­то постоянно хочет от него.

Девушка смеялась. Соловый подмигнул Саше, прошел мимо, но в последний момент ловко подтолкнул девушку к Саше, продекламировав:

– Член партии обязан требовать от женщины развратных действий в отношении своих товарищей по партии.

– Дурак вообще! – наигранно обиделась девушка на Солового, отстраняясь от Саши, – тот успел ощутить ее мягкое, податливое, нежное тело.

Из туалета, располагавшегося прямо напротив входной двери, вышел высокий парень со смешливыми глазами. Он вытирал сырые, видимо, только что вымытые руки о штаны.

– Мочить в сортире. Мочить в сортире. Моя моча замочена в сортире. Ей сыро, – произносил он несколько сомнамбулическим голосом, удивительно похожим на голос президента страны.

– Матвей здесь? – спросил Саша у дежурного по бункеру.

Ответили, что здесь.

Матвей вышел из помещения, которое «союзники» называли «сакральная» – комната, где раньше работал неутомимый Костенко. Теперь там с утра до вечера вкалывал на партию Матвей.

Он был невысок, сухощав, с небольшой бородой, с ясными глазами, хорошей улыбкой.

«Союзники» любили его, многие подражали ему – словечки Матвея, спокойные его жесты, мягкие интонации цеплялись неприметно – и вот уже то в одном, то во втором «союзнике» Саша примечал привычку подобно Матвею с неизъяснимым обаянием говорить, соглашаясь в чем­то: «Ну да, ну да...», – или носить короткое, черное или серое пальто, почти всегда расстегнутое...

Увидев ребят, Матвей кивнул – очень серьезно, словно говоря: «Ну да, ну да, я понял, зачем вы. Это хорошо, что вы здесь».

– Саш, привет, – Матвей крепкой, сухой ладонью пожал Сашину руку. И с Негативом поздоровался, когда Саша представил его.

– Пойдем, что ли, на улицу, – предложил Матвей.

Матвей отдал свой сотовый дежурному, спросил, нет ли у Саши и Негатива мобильных, – у них не было. «Пропаленные» мобильные оперативники использовали для «прослушки» – все об этом знали.

– А то всем очень интересно, о чем мы... говорим... – сказал Матвей, что­-то проверяя в карманах. – На улицу пойдем, да? Там поговорим. Сейчас, Янку только возьмем.

Яна тоже была в «сакральной», она вышла, мягко ступая, не улыбаясь, даже не взглянула на Негатива, кивнула Саше, он ответил ей, просто прикрыв глаза и чуть дольше задержав их, чем когда моргаешь. Постарался ни о чем не думать и не подумал ни о чем.

Они долго шли по дворам – в какое­-то местечко, известное Матвею, наверное, сам высмотрел недавно, держа путь к бункеру столичными двориками. Пришли к беседке, уселись вчетвером, по двое друг напротив друга, закурили – все, кроме Негатива.

– Тебя так и называть – Негатив? – спросил Матвей.

Негатив кивнул.

Матвей закурил и сказал, что Негатива посадят.

– Ты готов? – спросил он.

– Я готов, – ответил Негатив просто.

Ехать нужно в Латвию. Нужно будет сорвать стоп­кран в поезде «Петербург – Калининград». Он идет через Латвию. Сорвать стоп­кран и выпрыгнуть с поезда на территории этой страны. Где-­то у Даугавпилса. Добраться своим ходом до Риги. «Деньги на транспорт у тебя будут. Там ходят утренние электрички. В Риге тебя встретят. Вот по этому адресу». Матвей дал Негативу листок и сказал, что листок этот нужно выкинуть минут через десять. «Память хорошая?»

– Я запомню, – ответил Негатив, разглядывая адрес при помощи Сашиной зажигалки, взятой со столика.

В Риге нужно будет сделать все предельно быстро. Задача: захватить смотровую площадку башни на центральной площади города. Забаррикадироваться там. Скоро Девятое мая, а их поганая охранка затеяла более ста уголовных дел по русским ветеранам Второй мировой, живущих в гордой прибалтийской стране. «Стараются к празднику», – сказал Матвей. Нескольких уже посадили как «бывших оккупантов». Двое из стариков умерли в тюрьме. Нужно устроить там, прямо в центре Риги, бучу, дождаться журналистов, желательно европейских, и потребовать прекратить этот беспредел. Никто, кроме «союзников», не собирается ничего делать.

«Все определится на месте – сроки, способы, прочее», – сказал Матвей. Он кивнул Негативу, будто спрашивая: «Ну, все ясно, дорогой мой?» И Негатив кивнул спокойно в ответ: «Все ясно».

– Матвей, я в этом деле никак не нужен? Я хотел бы, – сказал Саша, вдруг понимая, что спросить нужно было раньше – но раньше, пока они сюда шли, показалось глупым: что преждевременно трепыхаться.

Когда Саша заговорил, Негатив повернулся к нему и воззрился жестко. Саша не реагировал, глядя на Матвея.

– В этом деле ты никак не нужен, – без эмоций ответил Матвей. – Ты нужен в другом деле. Пойдемте, выпьем, что ли, чаю? – спросил он безо всякого перерыва и куда добрее.

Они дошли, неожиданно развеселившиеся, до кофейни – по дороге Матвей начал о чем­то рассказывать, о какой­-то новой проделке «союзников», и было очень забавно, Яна несколько раз засмеялась хорошо, и даже Негатив улыбался.

О том, как «союзники» расклеивали антиправительственные листовки на столбах, вставая друг другу на плечи, – получалось так высоко, что оторвать было очень трудно. И утром перепуганные менты бегали возле столбов, не зная, что предпринять. Ну, не будут же они в форме друг другу на плечи вставать. Пока лестницу нашли... Ходили с этой лестницей по всей трассе... Через час только подвезли каких­то оглоедов из КПЗ – заставили их отдирать.

Сашу поначалу нехорошо задело это веселье, а потом подумал: «Наверное, так даже лучше. А что, надо было идти с понурыми лицами?..»

Матвею явно понравилось, как реагировал в беседе Негатив, и сам Негатив понравился Матвею.

О том, как Негатив показался Яне, Саша не мог догадаться. Он вдруг подумал, что ей вообще все равно и никого не жалко особенно. «Наверное, так даже лучше, – повторил он еще раз. – Действительно, так даже лучше. Она же не сестра милосердия... Может, она спит с Матвеем? – подумал Саша. Но мысль получилась странно отстраненной, бездушной. – Спит, не спит – мне все равно, просто я хочу ее видеть. Гладить ее тонкие пальцы иногда... Нет, часто».

В кофейной почти никого не было, один мужчина сидел спиной. Матвей внимательно посмотрел на эту спину и вроде остался доволен.

Матвей заказал на всех чаю и бутербродов. Сидели, жевали с аппетитом, Матвей рассказывал о том, как живут «союзники» во всех концах страны.

Партийцы приживались и разводились как бактерии везде – в тайге, в тундре, в степи... Были совсем узкоглазые «союзники», были чернокожие, чеченцы были, евреи.

– У нас новый пресс­секретарь партии – еврей, Яша, – говорил Матвей. – Ему мама названивает все время, что-­то говорит, а он отвечает, – здесь Матвей хорошо изобразил еврейскую речь, –...он отвечает: «Мама, ну какой я еврей. Если бы я был еврей – разве я сидел бы здесь?»

...Среди «союзников» имелись удивительные особи вроде капитанов дальнего плавания, бывших кришнаитов, рецидивистов, и даже один космонавт наличествовал.

Саша спросил о Костенко, о том, как движется его дело, и Матвей рассказал, что вождь злой, пишет злые письма, но не сломавшийся, строит там всех в камере, где сидит, прижился сразу, его уважают в тюрьме... «Весточки доходят не только от вождя, – сказал Матвей. – Хорошо к нему относятся блатные...»

Саша иногда думал о Костенко, пытался понять этого странного, агрессивного, очень умного человека.

Костенко – Саша заметил это давно – очень любит слово «великолепный» и слово «чудовищный». Часто их употребляет. Словно рисует – сочными мазками. Мир населен великолепными людьми или чудовищным сбродом. Чудовищная политика должна смениться великолепным, красочным государством – свободным и сильным.

Он не стесняется говорить так просто – потому что как никто другой умеет говорить сложно: если это необходимо.

Костенко написал добрый десяток отличных, ярких книг – их переводили и читали и в Европе, и в Америке, на них ссылался субкоманданте Маркос, – правда, они не виделись ни разу, эти два человека, замутившие по разные стороны океана революционное гулево и варево.

...И вот, несмотря на весь свой отменный культурный багаж, признаваемый всеми, даже врагами, за исключением полных идиотов, – несмотря на свои знания и свой словарь огромный, Костенко все равно имел тягу к ярким и простым словам, сразу определяющим, что есть что.

И сам он, и его характер, – думал Саша о Костенко, – таился где-­то между этими определениями – «великолепный», «чудовищный». Великолепный человек, способный на чудовищные поступки. Да, так... Великолепная наглость Костенко и его чудовищная работоспособность. Правда, здесь слово «чудовищное» уже в переносном смысле... Но подходит.

И Саша вдруг вспомнил, как был удивлен, когда после агрессивных книг Костенко, порой изысканно агрессивных, порой неприлично агрессивных, он вдруг наткнулся в библиотеке на стихи Костенко, детские, абсурдистские, печатавшиеся раз или два давным­-давно, лет двадцать, наверное, назад. В них присутствовало просто нереальное, первобытное видение мира – словно годовалый ребенок, познающий мир, научился говорить и осмыслять все то, что видит он впервые, – осмыслять самочинно и озвучивать познанное без подсказок. И мир в стихах Костенко получился на удивление правильным, первобытным – таким, каким он и должен быть, вернее, таким, какой он есть, – просто нам преподали, преподнесли, объяснили этот мир неверно. И с тех пор мы смотрим на многие вещи, не понимая ни смысла их, ни предназначения...

То же самое благое умение – видеть все будто в первый раз – Костенко проявлял и в своих философских книгах, но там так мало осталось от ребенка... Там вовсе не было доброты. В них порой сквозило уже нечто неземное, словно Костенко навсегда разочаровался в человечине, и разочаровался поделом. Он умел доказывать свои разочарования.

И пока «союзники» мечтали лишь о том, чтобы сменить в стране власть, гадкую, безнравственную, лживую, Костенко пытался думать лет на двести вперед как минимум. Что-­то ему виделось там чудесное. Ах, да, чуть не забыл – не чудесное, а – великолепное и чудовищное. Очертания этого он пытался постичь.

Матвей – Саша взглянул на Матвея – был более, что ли, земной, чем Костенко, – оттого с ним легче. Они так хорошо сидели и пили чай, и Матвей еще заказал всем еды.

А потом извинился и засобирался.

Вспомнил: «Черт, забыл, меня ждут в бункере», – и поверилось, что, правда, ждут.

– Матвей, можно я с тобой? – спросил Негатив. – Еще есть вопрос.

Матвей кивнул:

– Обязательно можно. Я тоже еще не все тебе сказал.

И они остались вдвоем с Яной. Она, почувствовал в одно мгновение Саша, хотела было встать вслед за Матвеем – но оставить Сашу с целой кучей бутербродов, в глупом каком­то положении... или начать эти бутерброды рассовывать по карманам... или оставить на столе – когда Матвей их только что заказал и сразу расплатился... В общем, она еле заметно дрогнула, оборвав движение, и осталась сидеть. Отломила кусочек ветчины, жевала.

Саша посмотрел на ее руки, держащие стакан, и даже не пытаясь рыться в голове в поисках подходящей темы, взял и заговорил о Костенко, о его умении видеть все в контрастности, в яркости, в цветах, которые даже у молодых людей уже стерты и блеклы.

Яна сначала слушала спокойно, потом оживилась ненадолго, что­-то появилось веселое, взбалмошное, любознательное в ее глазах, но вскоре померкло.

Саше, наверное, хотелось задать этот вопрос – а какой он, Костенко, для нее, Яны. Каким он отражался в зрачках ее кошачьих. Она ведь видела его совсем близко, когда он плечи ее ломкие сжимал... Что­-то потом они говорили, после случавшегося между ними... У мужчин эти первые слова часто многое значат... Впрочем, столь же часто эти слова вполне бессмысленны.

Саша не мог задать своего вопроса. И поэтому он говорил и говорил, так и сяк поворачивая свою мысль, заметив, что Яна, кажется, вовсе перестала всерьез следить за ходом его умозаключений, и только когда Саша произнес слова о детскости зрения Костенко, неожиданно сказала:

– Я не люблю детей.

И Саша замолчал.

Яна извлекла из стакана с допитым чаем дольку лимона и, облизнувшись, сузив глаза, высосала его, не морщась.

– Ты спрашивал... – сказала она, – спрашивал тогда, как меня тогда отпустили после митинга. Ты же видел мой оторванный капюшон. Ты удивлялся... Меня поймали. Омоновец. Я предложила ему меня отпустить. И он согласился, представляешь? Мы просто зашли в подъезд на десять минут, а потом я пошла домой.

Яна встала из­-за столика, она сидела спиной к бару – Саша встал ей навстречу. Она сделала шаг, и так получилось, что они оказались лицом к лицу. Саша взял ее под руки, за локти, легко, еще не зная, что он сможет сказать или сделать сейчас, – и Яна на мгновенье приблизилась к нему, поцеловала быстро в губы.

Потом отстранилась.

– Можно, я одна пойду? – спросила почти нежно.

Саша кивнул, без мысли, просто отреагировав на ее голос.

Она, быстро цокая каблучками, вышла, Саша сел за стол. Лимон, вкус лимона был во рту, очень горячий и сладкий лимонный вкус.

Саша облизывал губы и смотрел на пустой стакан Яны. Черная заварка, зернышки лимона.