Поэма Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» как итог творческого пути поэта. 5 страница

Помимо замечательного художественного таланта, Фет вообще был незаурядной, богато одаренной натурой, обладал исключительно яркими интеллектуальными качествами. По словам близко знавших его современников, он был "прекрасным рассказчиком", был "неистощим в речах, исполненных блеска и парадоксов" ³⁴, в остроумии не уступал такому прославленному острослову, как Тютчев ³⁵. Недаром общением с ним дорожили самые выдающиеся умы того времени. В очень оживленной и длительной переписке с ним был И. С. Тургенев. "Переписываться с вами для меня потребность, - признался он как-то Фету, полушутливо добавляя: - и на меня находит грусть, если я долго не вижу ваш связно-красивый, поэтическо-безалаберный и кидающийся из пятого этажа почерк" ³⁶. "Кроме вас у меня никого нет... Вы человек, которого, не говоря о другом, по уму я ценю выше всех моих знакомых, и который в личном общении дает один мне тот другой хлеб, которым, кроме единого, будет сыт человек", - пишет ему Лев Толстой. "Вы не поверите, как я дорожу вашей дружбой". "Жду вас с нетерпением к себе. Иногда душит неудовлетворенная потребность в родственной натуре, как ваша" - такими и подобными выражениями переполнены его письма к Фету ³⁷.

О блеске, силе, остроте, глубине и одновременно поэтичности ума Фета свидетельствуют и его критические статьи и образцы его художественной прозы. И все это интеллектуальное богатство, все напряжение воли, все силы души он обратил на достижение поставленной цели, идя к ней всеми путями, не различая добра и зла, жертвуя своей идее-страсти всем самым близким и дорогим. Теперь, когда она была достигнута, он мог бы с полным правом сказать о себе устами барона Филиппа из "Скупого Рыцаря" Пушкина: "Мне разве даром это все досталось... // Кто знает, сколько горьких воздержаний, // Обузданных страстей, тяжелых дум, // Дневных забот, ночей бессонных мне // Все это стоило?.." Фету действительно все это досталось не даром, он воистину "выстрадал" себе и свое богатство и свою восстановленную стародворянскую фамилию.

Идея-страсть, владевшая Фетом, не заключала в себе ничего "идеального" и вынуждала, как он пишет в своих мемуарах, "принести на трезвый алтарь жизни самые задушевные стремления и чувства". В годы армейской службы Фет жаловался Борисову, что "насилует" свой "идеализм" "жизнью пошлой", которую должен вести, что он "добрался до безразличия добра и зла" ³⁸. Трудный жизненный путь, суровая житейская практика Фета, безнадежно-мрачный взгляд на жизнь, на людей, на современное общественное движение все более отягчали его душу, ожесточали, "железили" его характер, отъединяли от окружающих, эгоистически замыкали в себе. "Я никогда не слышала от Фета, чтобы он интересовался чужим внутренним миром, не видала, чтобы его задели чужие интересы. Я никогда не замечала в нем проявления участия к другому и желания узнать, что думает и чувствует чужая душа" ³⁹. Так писала о нем та, которой Фет посвятил одно из самых прославленных, воистину жемчужных своих созданий - стихотворение "Сияла ночь. Луной был полон сад..." - сестра жены Толстого, Т. А. Кузминская. Примерно так же отзывались о нем и другие современники.

Но, словно бы в подтверждение древнего изречения: "Дух дышит, где хочет" - в этом орловском, курском и воронежском поместном дворянине, жестком и корыстном сельском хозяине, в, этом давно дошедшем до безразличия добра и зла пессимисте, сухом и тщеславном камергере двора его императорского величества - продолжал дышать дух поэта, и поэта истинного, одного из тончайших лириков мировой литературы.

Резкое отличие житейского Фета, каким его знали, видели и слышали окружающие, от его лирических стихов дивило многих, даже очень близких ему людей. "Что ты за существо - не понимаю, - писал Фету незадолго до его смерти Полонский, -... откуда у тебя берутся такие елейно-чистые, такие возвышенно-идеальные, такие юношественно-благоговейные стихотворения?.. Какой Шопенгауэр, да и вообще какая философия объяснит тебе происхождение или тот психический процесс такого лирического настроения? Если ты мне этого не объяснишь, то я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому не ведомый, и нам, грешным, невидимый, человек, окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд, и окрыленный! Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!.. Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, зарыдать готов перед одним из ее воплощений...". Остро сформулированное Полонским противостояние двух миров - мира Фета-человека, его мировоззрения, его житейской практики, общественного поведения - и мира фетовской лирики, по отношению к тому, первому, бывшего словно бы антимиром, являлось "загадкой", "тайной" и для огромного большинства его современников.

Еще в 1850 году Фет писал другу: "Идеальный мир мой разрушен давно..." ⁴⁰. Место этого разрушенного - идеального - мира заняла та реальная будничная жизнь, сугубо прозаичным законам которой Фет счел себя вынужденным не только подчиниться, а и начать в соответствии с ними строить свое житейское благополучие, но которая резко отвращала его как поэта. И чем больше в своей практической деятельности Фет следовал этим законам, тем сильнее в своем поэтическом сознании стремился он выйти из-под их власти. Оглядываясь (в предисловии к III выпуску "Вечерних огней") на всю свою творческую жизнь, Фет писал: "Жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии". Поразительна способность Фета, в моменты своего лирического настроения, того лиризма, который он считал "цветом и вершиной жизни" ⁴¹, полностью перенестись из привычного буднично-прозаического мира в диаметрально ему противоположный, заново, взамен утраченного "идеального", им созидаемый, - "благовонный, благодатный" мир своих лирических "вздохов".

Уход от неудовлетворяющего реального мира в мир, создаваемый искусством, от борьбы со злом - от "битв" - в эстетическую созерцательность - все это типичные черты того типа литературного романтизма, который Горький называл "пассивным" и родоначальником которого у нас был Жуковский. В лирике Фета, несомненно, имеются родственные Жуковскому черты, возникшие в результате как исторической преемственности, так и типологических совпадений. Но имеется и существеннейшее между ними различие.

В идеальном мире лирики Фета, в противоположность Жуковскому, нет ничего мистически-потустороннего. Извечным объектом искусства, считает Фет, является красота. Но эта красота не "весть" из некоего нездешнего мира, это и не субъективное прикрашивание, эстетическая поэтизация действительности - она присуща ей самой. "Мир во всех своих частях равно прекрасен, - утверждает Фет. - Красота разлита по всему мирозданию и, как все дары природы, влияет даже на тех, которые ее не сознают, как воздух питает и того, кто, быть может, и не подозревает его существования. Но для художника недостаточно бессознательно находиться под влиянием красоты или даже млеть в ее лучах. Пока глаз его не видит ее ясных, хотя и тонко звучащих форм, там, где мы ее не видим или только смутно ощущаем, - он еще не поэт... Итак, поэтическая деятельность, - заключает Фет, - очевидно, слагается из двух элементов: объективного, представляемого миром внешним, и субъективного, зоркости поэта - этого шестого чувства, не зависящего ни от каких других качеств художника. Можно обладать всеми качествами известного поэта и не иметь его зоркости, чутья, а следовательно, и не быть поэтом... Ты видишь ли, или чуешь в мире то, что видели или чуяли в нем Фидий, Шекспир, Бетховен? "Нет". Ступай! Ты не Фидий, не Шекспир, не Бетховен, но благодари бога и за то, если тебе дано хотя воспринимать красоту, которую они за тебя подслушали и подсмотрели в природе" ⁴².

Представлению о "красоте", как о реально существующем элементе мира, окружающего человека, Фет остается верен до конца. "Целый мир от красоты // От велика и до мала", - читаем в одном из позднейших его стихотворений, примыкающих к периоду "Вечерних огней". И в этом отношении Фет идет не за Жуковским, а за Пушкиным, во всеохватывающем творчестве которого среди бесчисленных семян и побегов, прорастающих в последующей русской литературе, есть и несомненное и по-своему весьма значительное "фетовское" зерно. Это ощущал и сам Фет, когда на вопрос: "Ваш любимый поэт?", ответил: "Пушкин" (в другом "альбоме признаний" им назван и такой "поэт объективной правды", как Гете).

Романтическая по пафосу и по методу, лирика Фета вместе с тем сродни пушкинской "поэзии действительности", представляет своеобразный - романтический - ее вариант. Только, говоря о Пушкине, в этом словосочетании логическое ударение следует ставить на каждом из двух слов, говоря о Фете - на первом из них. "У всякого предмета, - пишет Фет, - тысячи сторон", но "художнику дорога только одна сторона предметов: их красота, точно так же, как математику дороги их очертания или численность" ⁴³.

Так как мир - по Фету - "во всех своих частях равно прекрасен, то внешний предметный элемент поэтического творчества безразличен" ⁴⁴. Однако в его лирике почти с самого начала и до самого конца имеется определенный отбор "предметного элемента", который, в сущности, сводится к трем основным "предметам", конечно, узким по сравнению со всем остальным, но достаточно емким и вширь и в особенности вглубь. Это природа, любовь и песня. Причем все эти три поэтических предмета не только соприкасаются между собой, но и тесно взаимосвязаны, проникают друг в друга, образуя единый слитный художественный мир - фетовскую вселенную красоты, солнцем которой является разлитая во всем, скрытая для обычного глаза, но чутко воспринимаемая "шестым чувством" поэта гармоническая сущность мира - "музыка".

Ничему ужасному, жестокому, безобразному доступа в мир фетовской лирики нет: она соткана только из красоты. Это явная односторонность, на которую поэт, демонстративно опираясь на тоже односторонне понятые и развиваемые им пушкинские суждения об искусстве, не только сознательно, но и принципиально идет: дело "поэзии или вообще художества воспроизведение не предмета, а только одностороннего его идеала" ⁴⁵. В этой односторонности - специфичность лирики Фета, в ней ее слабость - та узость кругозора, в которой так резко укоряли его критики-шестидесятники; но в ней же и ее сила - ее художественное обаяние, ее эстетическая прелесть.

В десятилетия своего "рабского труда", как Фет называл напряженнейшую, целиком захватившую его работу во имя своего помещичьего жизнеустройства (В. С. Соловьеву - "Ты изумляешься, что я еще пою...", 1885), он, в сущности, вовсе бросил заниматься поэзией. И это была едва ли не самая тяжкая для него - поэта - жертва из тех многих, которые он принес на алтарь своей идеи-страсти. "Он стал рьяным хозяином и гонит музу взашей", "выдохся до последней степени" - такими суждениями пестрят письма близко знавших его современников. Не только стихи Фета, но и упоминания о нем как стихотворце почти совершенно исчезают в эти десятилетия со страниц журналов. Сам он упорно твердит о себе как о поэте, навсегда конченном. Решительно не соглашался с этим один Лев Толстой: "Я от вас все жду, как от 20-летнего поэта, и не верю, чтобы вы не кончили. Я свежее и сильнее вас не знаю человека. Поток ваш все течет, давая тоже известное количество ведер воды - силы. Колесо, на которое он падал, сломалось, расстроилось, принято прочь, но поток все течет, и, ежели он ушел в землю, он где-нибудь опять выйдет и завертит другие колеса" ⁴⁶. И Толстой оказался весьма прозорливым Еще долгие годы лирический поток Фета оставался под землей, и все же в конце концов он с необыкновенной силой выбился наружу. Сам Фет писал поэту Константину Романову: "Жена напомнила мне, что с 60-го по 77-й, во всю мою бытность мировым судьею и сельским тружеником, я не написал и трех стихотворений, а когда освободился от того и другого в Воробьевке, то Муза пробудилась от долголетнего сна и стала посещать меня так же часто, как на заре моей жизни" ⁴⁷.

И в самом деле, с конца 70-х годов Фет начал писать стихи в количестве не меньшем, если не большем, чем в молодую свою пору. Новому отдельному сборнику своих стихотворений, вышедшему после двадцатилетнего перерыва, в 1883 году, когда ему было уже 63 года, он дал заглавие "Вечерние огни". Под этим же очень емким, точным и поэтичным названием он опубликовал в 1885, 1888 и 1891 годах еще три сборника - выпуска - новых стихов; подготовляя и еще один, пятый выпуск, который издать уже не успел. Заглавие, несомненно, говорило о вечере жизни, ее закате. Но "вечерний" день Фета оказался необычным, в своем роде единственным. В стихотворениях, создававшихся на исходе шестого, на седьмом и даже на восьмом десятке лет жизни поэта, его творческий дар не только сохранил свою свежесть и юношескую силу, но и достиг высшего расцвета, полностью развернулся во всем своем "благоуханном" - фетовском - своеобразии, восхищавшем критиков 50-х годов. При этом лирический поток Фета не только стал падать на снова налаженное прежнее колесо, но "завертел" и другие, новые.

Своему творческому обету Фет остался верен до самого конца. Время для новых песнопений было не менее, если не более неблагоприятным, чем в 60-е годы, когда он вовсе было ушел из поэзии. Боевому, подъемному общественному пафосу того времени была наиболее адекватна "муза мести и печали" Некрасова. Переходной поре 80-х годов, когда волна революционного народничества спала, а новая волна, порожденная начинавшимся выходом на историческую авансцену рабочего класса, еще не поднялась, оказалась особенно близка и созвучна муза гражданской скорби и уныния, голос которой зазвучал в вышедшем в том же 1885 году, что и II выпуск фетовских "Вечерних огней", первом и единственном сборнике стихов молодого двадцатитрехлетнего Надсона. По своей поэтической силе дарование Надсона было несоизмеримо с гением Некрасова, но стихи его в широких слоях читающей публики сразу же приобрели популярность едва ли не большую, чем популярность в свое время некрасовских стихов.

Стихи певца соловья и розы Фета снова оказались не ко времени. Мало того, в предисловии к III выпуску "Вечерних огней", вышедшему через три года после появления сборника надсоновских стихов, он с присущей ему агрессивностью выступил против поэзии "гражданской скорби", то есть, по существу, против Надсона и его восторженных поклонников. Все это определило литературную судьбу "Вечерних огней", еще гораздо более суровую, чем прижизненная судьба предшествовавшего творчества Фета. Несмотря на их крайне ограниченные тиражи (всего по нескольку сотен экземпляров), они оставались нераспроданными, в то время как сборник стихов Надсона переиздавался чуть ли не каждый год (за тридцать с небольшим лет выдержал 29 изданий!). Узнав от Фета о скором выходе очередного, IV выпуска "Вечерних огней", Полонский писал ему: "Жду и буду ждать твоих "Вечерних огней". Хотелось бы сказать: все ждут... весь наш интеллигентный мир ждет огней твоих, - но увы! этого никто не скажет" ⁴⁸.

Действительно, сколько-нибудь широкому читателю того времени стихи Фета были и чуждыми и просто неизвестными. Способствовала этому и резко антифетовская позиция большинства критиков, которые либо замалчивали его стихи, либо отзывались о них в самом пренебрежительном, а порой и грубо-издевательском тоне. Известность фетовских "Вечерних огней" ограничивалась лишь небольшим кругом друзей, к которым, правда, принадлежали, как мы знаем; такие квалифицированные читатели, как Лев Толстой, Владимир Соловьев, Страхов, Полонский, Алексей Толстой, Чайковский.

Друзья организовали торжественный, пятидесятилетний юбилей поэтической деятельности Фета. Однако исключительная ограниченность читательской аудитории не могла не вызывать в нем, как во всяком писателе, чувства глубокой горечи и затаенной печали. Это звучит и в его стихах "На пятидесятилетие музы" (особенно в первом из них:"Нас отпевают..."), и в совсем небольшом предисловии к IV выпуску "Вечерних огней", в котором, несмотря на демонстративно подчеркиваемое им "равнодушие" к "массе читателей, устанавливающей так называемую популярность", явственно пробиваются грустные нотки.

Стали одолевать Фета и старческие недуги: резко ухудшилось зрение, терзала "грудная болезнь", сопровождавшаяся приступами удушья и мучительнейшими болями, о которых он писал, что ощущает, будто слон наступил ему на грудь. Тем не менее он и в свои последние годы по-прежнему вел напряженную литературную работу, переводил, подготовлял к печати не только очередной, V выпуск "Вечерних огней", но и новое большое издание всех своих стихов. Продолжал биться в нем и тот творческий поток, в неиссякаемую молодость и свежесть которого так верил в свое время Лев Толстой. "Полуразрушенный, полужилец могилы" (так начинается одно из его стихотворений), он продолжает петь "о таинствах любви", всем своим творческим "трепетом" - шестым чувством поэта - отзывается на по-прежнему созвучный ему трепет природы, молодости, красоты ("Еще люблю, еще томлюсь перед всемирной красотою").

Последнее стихотворение Фета, до нас дошедшее, носит дату 23 октября 1892 года, а меньше чем через месяц, 21 ноября, дышать Фету не стало мочи, и он скончался от своей застарелой "грудной болезни", осложненной бронхитом. Так гласила официальная версия вдовы поэта и его первого биографа Н. Н. Страхова. На деле все было не так просто.

Подобно рождению Фета, и его смерть оказалась окутанной покровом густой тайны, раскрывшейся окончательно лишь почти четверть века спустя. За полчаса до смерти Фет настойчиво пожелал выпить шампанского, а когда жена побоялась дать его, послал ее к врачу за разрешением. Оставшись вдвоем со своей секретаршей, он продиктовал ей, но не письмо, как обычно, а записку совсем необычного содержания: "Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий, добровольно иду к неизбежному". Под этим он сам подписал: "21-го ноября Фет (Шеншин)". Затем он схватил стальной стилет, лежавший на его столе для разрывания бумаги. Секретарша бросилась вырывать его, поранила себе руку. Тогда Фет побежал через несколько комнат в столовую к буфету, очевидно, за другим ножом, и вдруг, часто задышав, упал на стул. Это был конец. Формально самоубийство не состоялось. Но по характеру всего происшедшего это было, конечно, заранее обдуманное и решенное самоубийство. Ведь в том крайне тяжелом болезненном состоянии, в котором он находился, самоубийственным, вероятно, был бы - и Фет знал это - и бокал шампанского. Самоубийства обычно рассматриваются как проявление слабости. В данном случае это было проявлением силы. Актом той "железной" фетовской воли, с помощью которой он, одолев преследовавшую его многие десятилетия несправедливую судьбу, сделал в конце концов свою жизнь такою, какою хотел, он "сделал", когда счел это нужным, и свою смерть ⁴⁹.

Вскоре после кончины Фета начался и решительный поворот в литературной судьбе его поэтического творчества.

После выхода I выпуска "Вечерних огней" Страхов в коротком отзыве на него написал: "Не всякому времени дается чувство поэзии. Фет точно чужой среди нас и очень хорошо чувствует, что служит покинутому толпою божеству" ⁵⁰.

И в самом деле, в 80-е годы в отличие от 40-х гонения на стихи не было. Они в изобилии печатались в журналах, выходили отдельными сборниками, но художественный уровень всей этой массовой продукции по сравнению с великими образцами прошлого от Пушкина до Некрасова резко понизился; они далеко уступали художественной прозе тех лет, занимая в иерархии литературных родов весьма скромное место. Положение резко изменилось в 90-е годы и в особенности в первые десятилетия XX века. Уже в середине 90-х годов в литературе выступило несколько крупных поэтов, создателей нового, неоромантического течения - русского символизма, в значительной степени именно на лирике Фета воспитавших в себе "чувство поэзии" и потому сумевших поднять культуру стихотворной речи на новую высокую ступень, снова вывести стихи в первые ряды литературы. Зачинатель и "вождь" нового течения, Валерий Брюсов демонстративно ориентировался на образцы западноевропейского, преимущественно французского "декадентства", но вместе с тем "проповедовал", помимо Тютчева, и Фета ⁵¹. И это было вполне закономерно.

Никакой прямой связи с западноевропейским модернизмом у Фета не было. Его достаточно широкие литературные симпатии не простирались, однако, дальше Гейне и Гюго. Но за свою долгую жизнь в литературе он, следуя внутренней логике русского литературного развития и совершенно независимо от развития той же французской поэзии второй половины XIX века, прошел типологически сходный путь. Уже почти с самого начала, с 40-х годов, романтизм Фета - его поэзия, способная улавливать "момент, самобытно играющий собственною жизнию" ⁵² (основная, по Фету, задача истинного искусства), неуловимо музыкальные впечатления, зыбкие душевные движения в их, как и в природе, окружающей человека, "трепете", "дрожи", живой динамике переливов красок и звуков, "волшебных изменений милого лица", "непрестанных колебаниях", "переходах, оттенках", диалектическом сочетании противоположностей - был окрашен чертами, которые значительно позднее получили название "импрессионизм". По утонченности поэтического восприятия, в частности особенной чуткости к ароматам, Фет - явление, аналогичное Бодлеру и Верлену. Ощущение им "музыки" как гармонической первоосновы жизни и искусства равнозначно знаменитому лозунгу Вердена "De la musique avant toute chose" ("Музыка прежде всего"). С Бодлером роднит его и культ красоты, однако принципиально противопоказанной, по Фету, каким-либо "цветам зла".

Вообще в отличие от западноевропейских "декадентов" "мир поэзии Фета - романтический вариант пушкинской поэзии действительности - не содержит в себе "ни тени болезненности, никакого извращения души... Недаром он питает такую великую любовь к Горацию и вообще к древним; он сам отличается совершенно античною здравостью и ясностью душевных движений, он нигде не переходит черты, отделяющей светлую жизнь человека от всяких демонических областей. Самые горькие и тяжелые чувства имеют у него бесподобную меру трезвости и самообладания" ⁵³. И, за немногими отдельными исключениями (например, стихотворение "Добро и зло"), это так и есть. Это же отличает его и от "декадентских" моментов, в изобилии имевшихся в русском символизме. Но чувству поэзии, чувству красоты учились у Фета, помимо Брюсова (фетовские традиции в его поэзии, сказавшиеся в ней с самого начала и до самого конца, очень велики и разнообразны), все Крупнейшие поэты и художники русского символизма - и Бальмонт, и Андрей Белый, и Александр Блок. Белый характерно вспоминает, как Фет его, тогда восемнадцатилетнего юношу, посвятил в тайны поэзии: "Встреча с поэзией Фета - весна 1898 года; место: вершина березы над прудом: в Дедове; книга Фета - в руках; ветер, качая ветки, связался с ритмами строк, заговоривших впервые" ⁵⁴.

"Вечерние огни" Фета стали утренней зарей и для творчества Александра Блока. Ощущение Фетом "музыки" мира, своеобразно преломившееся в поэзии Блока и в его лирической публицистике, песенный лад и строй фетовской лирики, мотивы "радости-страданья", отдельные фетовские образы (к примеру, ими насыщена блоковская "Ночная Фиалка"), лексика, интонационные ходы - все эти схожие черты свидетельствуют о преемственной связи поэтов. Как видим, поэзия Фета явилась наиболее живым и еще более непосредственным, чем поэзия Тютчева, связующим звеном между двумя завитками спирали - русским романтизмом первых десятилетий XIX века и неоромантизмом рубежа XIX- XX веков, между Жуковским и Блоком.

Со времени русского символизма лирика Фета перестала быть достоянием лишь узкого круга друзей его музы, прочно вошла в сознание "всего интеллигентного мира".

Однако окончательно определилась сложная и такая нелегкая для поэта литературная его судьба только в наше время. "Народность" стихам Фета - их все растущую на наших глазах популярность принес, на первый взгляд парадоксально, но, по существу, вполне закономерно, как раз тот новый общественный строй, который, в представлении самого Фета, и в особенности Фета-Шеншина, должен был повести к неминуемой гибели не только его творчества, но и всего искусства мира красоты - вообще.

В этом отношении характерны строки одного из современных советских поэтов, метко очерчивающие весьма широкие границы этой популярности: "Вдали от всех парнасов и мелочных сует" поэта равно "врачуют" своим классическим стихом "ночующие" с ним в его "селе глухом" Некрасов и Афанасий Фет ⁵⁵.

Кое-кто в пылу увлечения шел даже дальше, готов был считать Фета чуть ли не значительнее Некрасова. Это, конечно, глубоко неверно во всех отношениях. Исторически Некрасов и Фет, которого Чернышевский справедливо считал вторым после Некрасова по силе дарования из всех современных ему поэтов ⁵⁶, в отношении "духа века", как он проявлялся тогда в поэзии, - единство противоположностей. В период острой идеологической борьбы между революционными демократами и их противниками это единство имело резко антагонистический характер. Сохраняло оно его и в последующие десятилетия. Стоит напомнить, что во время революционного подъема 1905 года и наступившей за ним реакции творчество наиболее крупных поэтов символизма, в какой-то мере даже Брюсова и особенно Андрея Белого и Блока, стало развиваться в направлении от Фета к Некрасову.

Однако в наши дни, в силу природы нашего социалистического общества, историческое единство противоположностей: Некрасов - Фет обретает гармонический характер. Они уже не противостоят друг другу, а один другого восполняют. Некрасов - величайший в нашей поэзии XIX века носитель гражданской - революционной - мысли и слова. Лирика Фета не только доставляет огромное эстетическое наслаждение. На лучших образцах ее можно, как подчеркивали и сам Некрасов, и Чернышевский, и Лев Толстой, и Страхов, учиться "чувству поэзии", восприятию и постижению прекрасного.

Ныне, когда так остро стал вопрос о важности, наряду с гражданским, патриотическим, и эстетического воспитания всего советского народа, подрастающих поколений, - поэзия Фета обретает еще большее значение.

36. Федор Иванович Тютчев - первый в истории русской литературы поэт, центральной темой творчества которого являются «предельные основания бытия», общие вопросы мироустройства. Ею лирический герой не является выразителем какой-то определенной философской концепции, он только задастся «проклятыми», не имеющими ответа вопросами: что есть человек? для чего он заброшен I в мир? для чего сотворена сама природа? в чем загадка природного бытия? Драматическое ощущение бесперспективности философского поиска нашло отражение в знаменитом тютчевском четверостишии:
Природа - сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
Тютчев «последовательно противоречив» в своей философской позиции относительно сущности природной) бытия - прежде всего и вопросе о том, обращен ли природный мир к человеку.
С одной стороны, автор указывает на наличие в природном бытии высших духовных начал:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик -
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...
В ряде тютчевских стихов природа действительно одушевлена: ручьи «гласят» и «предвещают», родник «шепчет», вершины берез «бредят», море «ходит» и «дышит», поле «отдыхает». С другой стороны, автор говорит о глухоте природы к мольбам своих детей, о ее равнодушии как к смерти человека, так и к его страданиям и страстям.
Сравним стихотворение Тютчева «От жизни той, что бушевала здесь...» с философской элегией Пушкина «Вновь я посетил...». Как и Тютчев, Пушкин пишет о неумолимом беге отведенного человеку времени («...много переменилось в жизни для меня», «...сам... переменился я»), о величественной неспешности природы («...кажется, вечор еще бродил я в ЭТИХ рощах»). Но у Пушкина с образами деревьев связывается идея преемственности поколений и связанная с ней идея бессмертия всякой) бытия - и природного, и человеческого: как дерево продолжает себя в других деревьях («младая роща»» «зеленая семья» теснится близ «устарелых» корней старых сосен), так и человек не умирает в своих потомках. Отсюда философский оптимизм заключительной части стихотворения:
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий, поздний возраст...
Тютчевские деревья олицетворяют бесстрастность, самодостаточность природы, се равнодушие к духовной жизни людей: «Красуются, шумят, - и нет им дела, / Чей прах, чью память роют корни их». Природа не просто лишена души, памяти, любви - она, по Тютчеву, превыше и души, и любви, и памяти, и человека, как творец превыше своего творения:
...перед ней мы смутно сознаем
Себя самих - лишь грезою природы.
Здесь, как и в ряде других стихотворений, звучит мотив бездны (хаоса) - один из ключевых мотивов тютчевской лирики. В стихотворении «От жизни той, что бушевала здесь...» бездна мыслится как одна из частей или одна из функций физического мира:
Природа знать не знает о былом...
Поочередно всех своих детей, Свершающих свой подвиг бесполезный, Она равно приветствует своей Всепомогающей и миротворной бездной, - с жутковатой иронией («приветствует») пишет поэт.
В творческом наследии Тютчева есть немало светлых и радостных стихотворений, в которых выражены благоговейные, восторженные чувства, вызванные красотой мира («Весна», «Летний вечер», «Утро в горах», «Нет, моего к тебе пристрастья...», «Зима недаром злится...»). Такова знаменитая «Весенняя гроза», наполненная торжествующими интонациями, ликующим звучанием симфонии красок и звуков, энергией обновления жизни: Гремят раскаты молодые, Вот дождик брызнул, пыль летит, Повисли перлы дождевые, И солнце нити золотит. Однако бытие человека в мире, бытие самой природы воспринимаются поэтом как пролог к неотвратимой катастрофе. Отсюда трагизм звучания таких стихотворений поэта, как «Видение» (1829), «Бессонница» (1829), «Как океан объемлет шар земной» (1830), «Сои па море» (1833). В «Бессоннице» Тютчев рисует образ времени. В начале стихотворения «часов однообразный бой» осмыслен как «глухие стенания» времени, как его язык, «равно чужой и внятный каждому»; в конце - как «металла голос погребальный». Напоминание о неумолимом движении времени заставляет человека увидеть себя (и человечество в целом) стоящим «на краю земли», ощущать свое бытийное одиночество в мире («...мы... покинуты на нас самих»).
«...Мы плывем, пылающею бездной. / Со всех сторон окружены», - говорит Тютчев в стихотворении «Как океан объемлет шар земной». Путь жизни есть путь в никуда; небытие - последнее пристанище и человека, и мира природы. Эта мысль выражена в стихотворной философской миниатюре «Последний катаклизм»: Когда пробьет последний час природы, Состав частей разрушится земных: Все зримое опять покроют воды, И Божий лик изобразится в них!