Глава 21. Это был, наверное, самый ужасный день в моей жизни

Это был, наверное, самый ужасный день в моей жизни. Даже когда меня пацаны‑беспризорники перед съедением к батарее привязали, мне не было на душе так муторно, как сегодня. Как вы думаете, кто приезжал к нам в гости? Не стану тянуть кота за хвост (кошачьи фразеологизмы, оказывается, тоже есть), сразу отвечаю: родители нашей Любы – и мама, и папа. Как я понял, атаманом в этом «войске» была мама. Люба с утра уехала по своим де лам. Владимир Петрович, как обычно, сидел за компьютером, мы с Фуку, раз уж представилась такая возможность, на славу отсыпались. Раздался звонок в дверь, Петрович никогда и не спрашивал «кто там», сразу отворил дверь.

Незваная гостья начала с порога:

– Сколько вам лет, уважаемый?

– Простите, с кем имею честь…

– А вы уверены, что вы ее имеете? О какой чести вы говорите? – перебила женщина.

Владимир Петрович сразу догадался, что это мама Любы, и предложил ей пройти в гостиную. Следом за женщиной вошел мужчина, поздоровался, пожал руку хозяину, представился:

– Геннадий Витальевич.

– А как зовут вашу супругу? Я правильно понимаю, что это ваша жена? – спросил Владимир Петрович.

– Правильно‑правильно, – язвительно ответила женщина и наконец‑то назвала свое имя: – Екатерина Львовна я.

– Вы родители Любаши? – спокойно спросил Владимир Петрович.

– О‑о‑о‑о! Тут у них уже маши‑любаши полным ходом…

Геннадий Витальевич кашлянул в кулак и строго сказал:

– Катюша, пожалуйста, веди себя повежливее, мы все‑таки не у себя дома…

– А ты мне рот не затыкай, и не надо меня тут воспитывать…

– Катя! – прикрикнул мужчина, пытаясь урезонить жену.

– Что Катя? Что Катя? – Чувствовалось, женщина сейчас расплачется, однако каким‑то невероятным усилием ей удалось подавить в себе этот позыв, и она продолжила: – Как же вы, Владимир Петрович, решились на такое дело? Совесть не мучает? Хотя понимаю, вопрос риторический. Решили служанку себе пожизненную завести?

Я наблюдал за подопечным. Со стороны могло показаться, что он спокоен, но меня‑то не обманешь. Я видел, вернее, чуял, как все внутри Владимира Петровича напряглось и закипело. Какую же нужно иметь силу воли, чтобы в такие минуты, в собственной квартире, вот так не встать и не закричать: «Во‑о‑о‑н! Пошли вон отсюда!» Но…

– С чего вы взяли, что я нуждаюсь в служанке? – спокойно спросил Владимир Петрович.

– А что, у нас слепые теперь сами себя обслуживают? – всплеснув руками, ехидно спросила Екатерина Львовна. – Может, вы еще сами себе и обед готовите?

– Ну, если вас интересуют именно эти вопросы, то да! – улыбнулся Владимир Петрович. – А еще я самостоятельно могу постирать, погладить, почитать книгу, причем даже обычную, могу с кем угодно самостоятельно общаться в Интернете, писать, отправлять и получать электронные письма. Что вас еще интересует? Вы пришли проконсультироваться?

Гости явно не ожидали такого поворота, и Екатерине Львовне пришлось сменить тон:

– Владимир Петрович, извините за такое начало, но вы должны меня понять. Пожалуйста, отпустите Любу.

– А Люба знает о вашем визите ко мне и вообще о вашей просьбе?

– Нет, что вы, что вы! – Екатерина Львовна испуганно замахала руками. – Я попросила съездить ее сегодня по нашим семейным делам. И очень вас прошу, как мужчину, не говорить ей о нашем приезде и… о нашем, так сказать, разговоре. Могу я надеяться на это?

«Вон оно что! «Свои дела» Любы оказались делами мамы!»

– Можете, – твердо ответил Владимир Петрович. – Слушаю вас.

– Пожалуй, начну я, если не возражаете, – робко произнес Геннадий Витальевич. – Понимаете, дорогой Владимир Петрович, Люба у нас с Катей… с Екатериной Львовной единственный ребенок, и нам… понимаете… Ну, как бы вам это сказать…

– А вы говорите прямо, – усмехнулся Владимир Петрович. – Не бойтесь, я не из обидчивых. Не барышня, в обморок не упаду.

– Ну, в общем, мы не такого будущего хотели своей дочери… в смысле…

– В смысле, всю жизнь возиться с калекой? – подсказал Владимир Петрович.

– Зачем так грубо? – смутился Геннадий Витальевич. – Я хотел сказать… это… ну…

– Да не оправдывайтесь вы, – тяжело вздохнув, сказал Владимир Петрович, – я вас понимаю. Но… обещать ничего не буду. Я подумаю…

Екатерина Львовна подпрыгнула на стуле.

– Как это? – неожиданно всхлипнула она. – Что значит «не буду обещать»? Вы хотите сказать, что вы не откажетесь от Любы?

– То, что я хотел, я сказал, – отрезал Владимир Петрович. – Мне нужно подумать.

– Я бы хотела получить более конкретный ответ на свою просьбу. Вы отпустите нашу дочь?

Хозяин квартиры некоторое время молчал, затем тихо сказал:

– Вашу дочь никто здесь на привязи не держит.

– Ну, я, конечно, образно выражаюсь, но ведь мы понимаем, что все зависит от вас.

– Вряд ли от меня, – сказал Владимир Петрович. – Вашей дочери не шестнадцать и даже не восемнадцать лет. Она совершенно взрослый человек и…

– Это заблуждение! – вскрикнула Екатерина Львовна. – Я лучше знаю свою девочку. Она и в двадцать семь остается ребенком. Иначе… иначе она никогда бы не вляпалась в такую историю… Откажитесь от нее, пожалуйста…

– Послушайте, – процедил Владимир Петрович, – давайте договоримся все‑таки выбирать выражения. В конце концов, здесь собрались взрослые люди. И вы должны понять, что мы с Любой любим друг друга. Как это вы так легко распоряжаетесь чужими судьбами? «Откажитесь», «отпустите»! У нас что, крепостное право или рабовладельческий строй? А вы у нее спросили?

– Да поймите же вы, нет здесь никакой любви. Вы как подросток, ей‑богу! Здесь обыкновенная жалость к инвалиду… простите.

– Не думаю, – замотал головой Владимир Петрович. – Наша любовь зиждется не на жалости. Жалость мне и самому не нужна. Я не чувствую себя неполноценным человеком. Вон, посмотрите, – Петрович кивнул в нашу с Фуку сторону, – это мои глаза.

Екатерина Львовна покосилась в нашу сторону. По‑моему, до этого момента она нас и не замечала. – Одного не могу понять, – закатила глаза женщина, – как можно полюбить девушку, ни разу ее не видя? Согласитесь, это ведь какой‑то бред…

– Не соглашусь, – возразил Владимир Петрович, – я слышу ее запах, чувствую, когда она улыбается, когда она смотрит на меня. Я… я вижу ее сердцем! Вы можете это понять? Впрочем… – Петрович махнул рукой и тяжело вздохнул.

– Владимир Петрович, умоляю вас, – словно не слыша собеседника, прошептала Екатерина Львовна, – отпустите Любу. Вы понимаете, о чем я говорю. Очень вас прошу. Ну не портите девчонке всю жизнь, я этого не выдержу.

– Так вы о себе беспокоитесь, – снова усмехнулся Владимир Петрович, – или о дочери?

– Прошу вас, не ерничайте, – Екатерина Львовна всхлипнула и полезла в сумочку за носовым платком.

Владимир Петрович неожиданно встал из кресла и, давая понять, что разговор окончен, сказал:

– Хорошо, я попробую исправить ситуацию.

Вечером состоялся нелегкий разговор с Любой. Он оказался еще тяжелее и непонятнее для нас с Фуку, чем беседа Владимира Петровича с родителями Любы.

– Люба, миленькая, – начал Петрович, – пока не поздно, я все‑таки должен тебе признаться. Ты знаешь, ничего у нас с тобой, наверное, не выйдет.

– В каком смысле? – испуганно вздернула брови Люба.

– В прямом, – ответил Владимир Петрович. – Понимаешь, какое дело. Есть вероятность того, что ко мне вернется моя Лариса…

«Во заливает! Владимир Петрович, дорогой, ты чего это задумал? Ты хочешь расстаться с нашей Любашей? Ой, что это такое творится! Ой‑ой‑ой!»

– Она приезжала к тебе? – на удивление спокойно спросила Люба.

– Нет‑нет, звонила, извинялась…

– И когда же она собирается вернуться? – спросила Люба и, взяв со стола мобильный телефон, что‑то там начала смотреть.

– Да, говорит, в любое время…

– Володь, извини, у нее какой‑то особенный номер?

– В каком смысле? – удивленно спросил Владимир Петрович.

– В прямом, – улыбнулась Люба и, показывая мне трубку телефона, подмигнула. – Когда она звонит, ее телефон никаким образом не фиксируется в трубке абонента? Правильно я понимаю? Я вот смотрю твои входящие, здесь как был мой вчерашний тебе звонок, так и остался. Или ты забыл, что у нас городского телефона уже как полгода нет? А‑а‑а, я поняла. Она, наверное, через окошко с тобой разговаривала. Точно?

Я радостно кивнул Любе, мол, так его, так его, лгунишку.

– Ну, ладно‑ладно, – махнул рукой Петрович, – соврал я. Родители твои приезжали, они категорически против нашей свадьбы.

– Послушай, Володя, – Люба подошла вплотную к Владимиру Петровичу, – ты взрослый мужик и наверняка знаешь, что чуть ли не в половине случаев родители против то жениха, то невесты. И что? Конечно, мне не хотелось бы ссориться с родителями, но, думаю, после моей беседы с ними они согласятся с моими доводами, причем оба – и мама, и папа. Не знаю, чего они тебе тут наговорили, но они очень хорошие люди. И все поймут. Так что хватит мне тут фантазировать. Или ты уже разлюбил меня? – Люба наклонилась и чмокнула Петровича в нос.

– Эх, Любаша, – выдохнул Петрович. – Как я могу разлюбить тебя? Но ты понимаешь…

– Ничего я не понимаю, – рассмеялась Люба. – Дал слово – держи!

– Хорошо, дорогая! Спасибо тебе. А насчет «разлюбил не разлюбил», знаешь, как я тебя люблю? Знаешь?

– Как? – Люба прижалась своей щекой к щеке жениха и закрыла глаза.

– Если бы мне сказали сейчас «выбирай – зрение или Люба», я бы выбрал тебя…

«Ух ты! Да, это настоящая любовь!»

– Фуку, ты слышала? – обратился я к своей подруге. – Фуку, слышишь?

Но она спала. Спала тем сном, после которого уже не просыпаются…

Похоронили мы Фукусиму во дворе отцовского дома. Владимир Петрович и Люба решили переехать туда жить.

– Не могу я больше в квартире, Люба, – заявил Владимир Петрович. – Такое впечатление, воздуха мне не хватает. Да и Фуку здесь родилась, здесь спаслась, здесь теперь обрела вечный покой.

Люба не возражала. Ну а я и подавно. Для меня это как подарок судьбы. Жалко, конечно, что я один остался, не считая, конечно, Фараона. С Фуку было бы веселее. Но здесь ее могила – всегда будет рядом. Владимир Петрович пообещал даже памятник ей поставить. Вот как! Кстати, это не такая уж и редкость – люди часто ставят собакам памятники.