Глава одиннадцатая 3 страница

Реформаторская страница политической биографии графа Аракчеева осталась неизвестной обществу. Можно сказать, что государь и временщик вели себя как два заговорщика в деле реформ и вообще во всех делах по управлению империей. Таинственность эта имела определенную выгоду, которую присваивал себе во всем ее объеме один император Александр.

Государственная деятельность всегда предполагает осуществление мер не только благих для населения, но и таких, что связаны с лишениями. Нельзя быть правителем и для всех являться благодетелем, невозможно управлять и всем управляемым постоянно угождать. Александр I хорошо понимал это.

Современники недоумевали, как мог этот император возвысить и держать при себе человека со столь дурной репутацией, какой пользовался в обществе Аракчеев. Мало кто догадывался, что Александру Павловичу как раз и нужен был временщик с такой репутацией.

В числе немногих, кто понимал это, был Н. И. Греч, знавший Аракчеева, по собственным его словам, «довольно коротко» и называвший графа «нравственным уродом». Вот что писал он об Аракчееве в своих «Записках»: «Александр видел в нем одного из тех, которые были верны его отцу, видел человека, по наружности, бескорыстного, преданного ему безусловно и сделал его козлищем, на которого падали все грехи правления, все проклятия народа».

В. И. Штейнгейль, описывая в письме к Николаю I от 11 января 1826 года обстановку последнего десятилетия царствования Александра, отмечал: «Всей России сделались известны сцены, которых никто не мог полагать возможными в царствование государя, толико кроткого, человеколюбивого! Общее недоумение разрешалось одним лицом графа Аракчеева. Оно во всех подобных действиях служило экраном для особы монарха».

Сам Александр определял роль Аракчеева при своей августейшей особе еще яснее. Как-то раз граф серьезно занемог и был не в состоянии поехать к Его Величеству с докладом. Послал с бумагами своего адъютанта П. А. Клейнмихеля. Александр, увидя вместо Аракчеева Клейнмихеля, встревожился:

— А что же Алексей Андреевич?

— Граф сегодня не может.

— Ах, как же быть? Что с ним? Был ли доктор? — всерьез заволновался Александр.

— Успокойтесь, Ваше Величество, граф слегка простудился.

Но Александра успокоить было нелегко.

— Ты не понимаешь, что такое для меня Аракчеев, — сказал государь Клейнмихелю. — Все, что делается дурного, он берет на себя, все хорошее приписывает мне.

В последние годы своего царствования Александр много ездил по России. В губерниях, в которых ожидалось прибытие Его Величества, шло бурное дорожное строительство: прокладывались новые дороги, переделывались старые, рылись канавы — горы земли перемещались с одного места на другое. Деревенское население, сгонявшееся на эти работы, терпело неисчислимые страдания. Местная администрация вовсю пользовалась ситуацией и бойко торговала дорожными повинностями. По словам П. А. Вяземского, «народ кряхтел, жаловался и приписывал все невзгоды Аракчееву, который тут ни душой, ни телом не был виноват».

Подобные случаи показывают, что в роли козла отпущения Аракчеев был жизненно необходим не только императору, но и его бюрократии. Выступая в образе «злого временщика», Аракчеев принимал на себя солидную часть народного гнева, предназначенного чиновникам. Потому чиновная братия всячески старалась поддерживать в народе его дурную репутацию.

Сам граф вполне сознавал это и глубоко страдал. «Видно, вам со мною одна участь, — жаловался он И. А. Пукалову, — я всегда на оное счастлив, что все относят ко мне, что я и во сне не вижу, а узнаю уже после всех. Но что же делать, когда оному пособить нечем? Другие же, напротив того, очень счастливы, делая исподтишка, и про то никто не знает, не ведает».

Однако жалоба жалобой, а служба службой. Если разным мелким начальникам Аракчеев не собирался и малейшим образом потрафлять в их стремлении свалить часть собственных грехов на его персону, то императору Александру, пусть и скрепя сердце, но подыгрывал. И нередко довольно своеобразно.

В книге «Жизнь графа Сперанского» М. А. Корф описал историю о том, как Михайло Михайлович, будучи губернатором в Пензе, просился в отпуск для поправления своих финансовых дел. Купив имение во вверенной ему губернии, он оказался опутанным долговыми обязательствами и, дабы снять их с себя, решил продать свое новгородское имение Великополье. 11 марта 1819 года Сперанский обратился к Аракчееву с письмом: «Ни начать, ни продолжать моей просьбы об отпуске я никак не решился бы, если б не был принужден к тому самою крайнею необходимостью. Кто имеет на руках дочь без матери и 200000 руб. долгу, при маловажном и запутанном имении, тот осужден все терпеть, всем жертвовать, чтоб исполнить первые свои обязанности. Сроки долгов моих сближаются, продажа имения не сходит с рук; устроивать дела сего рода, сколь я ни старался, но за 1600 верст — когда на один вопрос и ответ потребно почти полтора месяца — нет никакой возможности. Один иск возбудит все другие, и таким образом, быв спасен одними милостями Государя от предстоявшей мне бедности, я найдусь снова в том же или еще горшем положении. Я уверен, что если нужды мои справедливым и благосклонным вниманием вашего сиятельства представлены будут Государю Императору в истинном их виде и отделены от всех побочных и невместных предположений, то Его Величество не презрит моей просьбы».

Ответ на это письмо дан был Сперанскому 24 марта. Под ним стояла подпись Аракчеева. Сперанский уведомлялся в том, что имение его велено купить в военное поселение за назначенную им цену в 140 тысяч рублей. Вместе с тем в ответе говорилось: «Настаивать у Государя об отпуске вашем в то самое время, когда Его Величеству угодно было удостоить вас новою доверенностию и дать вам препоручение столь важное для пользы государства[172], мне показалось неприличным. Если хотите принять от меня искренний совет, то по лучшему моему разумению, я полагаю необходимым вам сообразоваться в точности с Волею Государя Императора. Исполнив оную, я уверен, что Его Величество будет уметь ценить новую заслугу, вами Ему оказанную, и тогда ваши домашние дела с пользою для вас и легко устроятся». Приведенное письмо было начертано рукой писаря. Вместе с ним Аракчеев послал Сперанскому другое письмо — частное и собственноручное, где в заключение приписал: «На письмо ваше от 11-го марта прилагаю мой формальный ответ». Эта фраза, а также то, что официальный ответ подписан был Аракчеевым, наконец, само его содержание дали М. А. Корфу основание уверенно назвать автором данного ответа Аракчеева. Между тем черновик его, хранящийся ныне в аракчеевском фонде Отдела рукописей Российской государственной библиотеки, показывает руку Александра I. Именно он, российский самодержец, являлся автором подписанного Аракчеевым текста ответа на письмо Сперанского от 11 марта 1819 года.

Подобным же образом Александр прятался и от других сановников. В феврале 1820 года обратился к нему из Риги с просьбой об увольнении от службы генерал-губернатор маркиз Ф. О. Паулуччи. Официальное прошение на высочайшее имя Паулуччи выслал в адрес Аракчеева. Личным письмом он просил графа вручить бумагу Александру и походатайствовать перед Его Величеством о предоставлении ему скорой отставки. Алексей Андреевич передал Александру прошение маркиза, не исключено, что и словечко за него замолвил, но у государя было на сей счет свое твердое мнение. Александр не хотел отпускать опытного сановника со службы, но вместе с тем не желал заиметь в нем еще одного недовольного. Аракчеев помог Александру легко выйти из трудной ситуации. Его Величество написал маркизу Паулуччи ответ с отказом от имени Аракчеева[173]. Граф переписал его и 20 февраля отправил за своей подписью в Ригу:

«Милостивый государь мой, маркиз Филипп Осипович! Получа письмо Ваше со вложением прошения на Высочайшее имя Государя Императора, по довольно внимательному рассмотрению, решился я онаго не вручать Его Величеству и при сем оное Вам возвращаю. Причины, побудившие меня к сему, суть следующие: время, в кое дозволено подавать просьбы об увольнении от службы, уже миновало с 1 января и не прежде как 1 сентября оные принимаются. Во-вторых, искренно должен Вам признаться, что я не нахожу повода вам приступать к подобной решительности; ибо, быв облагодетельствованы милостями Государя касательно чина, в котором Вы находитесь, сверх того лестного звания генерала-адъютанта и довольно достаточного состояния, исправляя должность, которая уже доказывает доверенность Государя к особе Вашей, я не понимаю, чего еще Вы можете желать? Имев весьма часто случай беседовать с Государем, я могу Вас уверить, что ни его мнение, ни доверенность к Вам ни в чем не переменились и после всего вышесказанного, если Вы вспомните, что Вы из чужой службы поступили в российскую в 1807 году, и в течение 13 лет достигли степени, до которой многие из товарищей Ваших употребили более 25 лет службы их, то с справедливостью должны будете согласиться, что жаловаться Вам невозможно. Извините мое чистосердечие: оно в моем нраве, и я привык им руководствоваться. Аракчеев». Согласимся, в свете того, что настоящим автором приведенного письма был император Александр, содержание его выглядит довольно забавным. Сколько таких Александровых писем подписал Аракчеев?

После смерти графа П. А. Клейнмихель разбирал оставшиеся от него бумаги и обнаружил черновики его писем и распоряжений, писанные рукой… Александра. Их было много.

Среди современников Аракчеева бытовало мнение, что он дурно влиял на императора Александра. Трудно сказать, откуда взялось это мнение и на чем основывалось — документы не только не подтверждают его, но рисуют картину совсем иную: государь и временщик как будто даже состязались между собой, кто покажет более сочувствия к бедным и обездоленным.

Однажды в Комитете министров рассматривалось дело некоего Шутихина, ограбленного крестьянами. Случай этот вряд ли удостоился бы обсуждения на столь высоком уровне, если б не одно осложнение: во время ограбления Шутихину были подрезаны жилы в ноге. Комитет министров постановил: выплатить потерпевшему, помимо возмещения убытков по имуществу, 50 рублей за увечье. Преступники же, по судебному приговору, наказывались кнутом и ссылались на каторгу. Аракчеев заметил по поводу решения Комитета: «Кажется, мало положено 50 р.». Александр вынес резолюцию: «Дать из кабинета оному Шутихину 200 р., ибо большим взысканием с крестьянских семейств опасно их разорить, тем более что двое из оных ссылаются в каторжную работу».

В другой раз Комитет министров решал вопрос о судьбе крестьян откупщика Злобина. В начале века это был богатый и влиятельный купец. Сын его Константин являлся близким другом Сперанского, а после того как женился на сестре его супруги, и вовсе стал родственником. Он рано умер, и по смерти его отец утратил прежний интерес к своим делам, а с интересом и удачу. К 1820 году откупщик Злобин вконец разорился, и крестьяне его стали добиваться, чтобы им предоставили право выкупа. Комитет министров рассмотрел просьбу крестьян и решил допустить их к торгам, объявив, что торг останется за ними только в том случае, если они внесут наличными деньгами установленный задаток и заплатят за себя по высшей цене да впоследствии будут своевременно производить остальные платежи. Аракчеев приписал к данному решению Комитета министров свое мнение: «Кажется, крестьянам все способы преграждены; сие легко может быть для того, чтобы кому-нибудь купить из наших братии; то, по крайней мере, нужно приказать доводить до Вашего сведения о покупщиках». Александр по поводу решения Комитета заметил: «Вообще сие заключение сделано с намерением затруднить возможность крестьянам самим себя выкупить и потому я на оное согласиться не могу и требую, чтобы оно было переделано, дав всевозможные пособия и облегчение крестьянам для собственного выкупа».

Еще один случай. В 1820 году министр внутренних дел граф Кочубей выступил в Комитете министров с ходатайством о дозволении Киевскому приказу общественного призрения выдать генерал-лейтенанту Златницкому сверх занятых им 14 тысяч рублей ассигнациями и 7 тысяч рублей серебром еще столько же. Комитет решил дозволить, если Его Величество не будет возражать. Аракчеев приписал к решению Комитета: «Кажется, богатому выдается много, а для бедных нечего будет выдавать». Александр распорядился: «Следовать установленному законному порядку, из коего выходить не должно», то есть согласился с графом.

В первых числах сентября 1816 года Аракчеев находился в Смоленске и здесь столкнулся с очередной несправедливостью, допущенной чиновниками по отношению к крестьянам. В начале 1813 года после изгнания французской армии из пределов Смоленской губернии государственной казной были отпущены деньги на покупку зерна для разоренных войной крестьянских хозяйств. Хлеб куплен был тогда по цене от 10 до 19 рублей за четверть. Через три года подошел срок возврата долга, и что же оказалось? Чиновники потребовали от крестьян возвратить долг не зерном, а деньгами. Но цена хлеба в 1816 году была не прежняя, а от 6 до 8 рублей за четверть. В результате крестьяне вынуждались продать зерна в два с лишним раза больше, нежели получили.

Александр в сентябре 1816 года пребывал в Варшаве. Описав ему сложившуюся ситуацию, Аракчеев заключил письмо словами: «Сей пример предоставляю человеколюбивому сердцу Вашего Величества и испрашиваю собственного вашего заключения: прилично ли правительству брать с подданных своих низшего класса людей, именно с крестьян, столь неблаговидный и Закону Христианскому противный прибыток? Народ же, любящий и обожающий своего Государя, должен оное переносить, полагая в мыслях своих по неведению в делах, и сей распорядок волею Вашего Величества».

Данное письмо Алексей Андреевич выслал Александру 10 сентября, 20 сентября Александр отвечал: «Благодарю тебя искренно, любезный Алексей Андреевич, за попечения твои по Смоленской губернии. Меры, предполагаемые тобою, нахожу весьма основательными и подписал все нужные бумаги для исполнения, кои при сем препровождаю для рассылки по принадлежности. Остается еще тебе представить мне мысли о пособиях, нужных для экономических и удельных крестьян, о чем и буду ожидать твоих соображений».

Взыскание денежных сумм со смоленских крестьян в уплату полученного в 1813 году зерна было приостановлено Александром на целый год. Графу Аракчееву Его Величество выслал официальное распоряжение, в котором начертал обширную программу действий по оказанию помощи Смоленской губернии, более всех других пострадавшей во время прошедшей войны. «Желая сколь возможно скорее приблизить сию губернию к первобытному состоянию, — писал Александр Аракчееву, — я намерен усугубить к тому способы дарованием жителям ее новых вспоможений. Но чтобы сии вспоможения были ближе к существенным надобностям каждого и могли достигнуть своей цели, для сего признав необходимым: предварительно иметь полные сведения о нуждах их; отличить страждущих от терпящих; постановить правила оказанию пособий тем и другим; первым определить оные без возврата, в виде подаяния, другим хотя с возвратом, но чрез такое время, в продолжение коего не чувствительно бы они могли заплатить то, что будет им выдано; и наконец, обеспечить казну в верном возврате выданных им сумм. Все сие, конечно, никто лучше и правильнее распорядить не может, как то же самое дворянство смоленское, для которого непосредственно предполагается мною вспоможение, составя из себя комиссии по уездам и общую в губернском городе; а вашему трудолюбию и известной мне чувствительной душе вашей препоручаю наблюсти за всем оным. Вследствие сего вы не оставите дать от себя нужные правила к составлению комиссий, действуя в прочем чрез гражданского губернатора и губернского предводителя и требуя от всех мест и лиц нужных вам сведений».

7 ноября 1824 года в Санкт-Петербурге случилось невиданное прежде по своему масштабу наводнение. Оно стало громадным бедствием для тысяч людей, которые в результате его лишились имущества и крова над головой. Многие из жителей столицы погибли в наводнении. На следующий день, 8 ноября, граф Аракчеев писал императору Александру:

«Я не мог спать всю ночь, зная ваше душевное расположение, а потому и уверен сам в себе, сколь много ваше величество страдаете теперь о вчерашнем несчастии. Но Бог, конечно, иногда посылает подобные несчастья и для того, чтобы избранные Его могли еще более показать страдательное свое попечение к несчастным. Ваше величество, конечно, употребите оное в настоящее действие. Для сего надобны деньги, и деньги неотлагательные, для подания помощи беднейшим, а не богатым. Подданные ваши должны вам помогать, а потому и осмеливаюсь представить мои мысли.

Вашим, батюшка, благоразумным распоряжением с моими малыми трудами составлен довольно знатный капитал военного поселения. Я, по званию своему, не требовал из онаго даже столовых себе денег. Ныне испрашиваю в награду себе отделить из онаго капитала один миллион на пособие беднейшим людям. За что, конечно, Бог поможет делу сему с пользой для отечества и славой вашего величества еще лучшим образом в исполнении своем продолжаться.

Учредите, батюшка, комитет из сострадательных людей, дабы они немедленно занялись помощию беднейшим людям. Они будут прославлять ваше имя, а я, слыша оное, буду иметь лучшее на свете сем удовольствие».

Император отвечал в тот же день: «Мы совершенно сошлись мыслями, любезный Алексей Андреевич! А твое письмо несказанно меня утешило, ибо нельзя мне не сокрушаться душевно о вчерашнем несчастии, особливо же о погибших и оплакивающих их родных. Завтра побывай у меня, дабы все устроить. Навек искренне тебя любящий Александр».

Подобными письмами император Александр и Аракчеев обменивались друг с другом регулярно, причем особенно часто в последние десять лет царствования. Знал бы об этих письмах Ф. Ф. Вигель, верно, не заявил бы в своих «Записках», что граф Аракчеев был употреблен Александром в конце своего царствования «как мщение всему Русскому народу». И Лев Толстой, знай об Аракчееве более того, что сообщалось о нем в мемуарной литературе, верно, не представил бы его в «Войне и мире» человеком, «не умеющим выражать свою преданность иначе как жестокостью». И не появилось бы в его романе следующих строк: «В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нервов переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски-благородном и нежном характере Александра»[174].

При чтении мемуаров, писанных современниками Аракчеева, и трудов историков возникает ощущение, что никто и никогда в России не был ненавидим так, как ненавидели этого человека. Но содержание писем, которые писались в адрес графа, показывает, что мало на кого из русских сановников изливалось при их жизни столько елейных слов, сколько лилось на Аракчеева в последнее десятилетие Александрова царствования. Алексей Андреевич заботливо собирал эти письма — как будто хотел предъявить их немилосердному к нему обществу: если я действительно так плох, как говорят повсюду в России, то почему мне слали такие письма?!

Современники Аракчеева легко вспоминали впоследствии, сколько эпиграмм на графа ходило тогда в России: «Девиз твой говорит, Что предан ты без лести. Поверю. — Но чему? — Коварству. Злобе. Мести». «Не имев ни благородства, ни чести, можешь ли быть предан без лести!» (авторы обеих неизвестны). И какие злые сатиры сочиняли «благородные» люди: «Надменный временщик, и подлый и коварный, Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный, Неистовый тиран родной страны своей, Взнесенный в важный сан пронырствами злодей!»[175]Но не хотели вспоминать современники, сколько писалось в адрес графа хвалебных од. К примеру, перед Новым 1820 годом Алексей Андреевич получил такое вот стихотворение — причем от человека, не назвавшего себя:

Отец своих крестьян, примерный Господин,

Так в Грузине тебя душой все называют.

Друг правды, друг Царя, России верный сын

Соотчичи зовут и так тебя все знают.

Но не хвалы тебя — заслуги возвышают.

Так просто, без затей, скажу я толк здесь мой —

Боярин русской ты прямой.

А уж сколько получал граф поэм в прозе — и вовсе не счесть! Будущий декабрист барон В. И. Штейнгейль поздравлял его письмом от 1 января 1819 года с Новым годом: «Удостойте принять сие поздравление с тем же милостивым снисхождением, с тою же благосклонностью, какими Вашему Сиятельству благоугодно было лично меня очаровать. Простите великодушно, что осмеливаюсь так выразиться: будучи вскормлен в Камчатке, воспитан в морском корпусе и потом образован единственно горестными опытами в диких и отдаленных странах Сибири, я не обык иначе говорить, как по чувствам моего сердца. И если б они не были чисты, благородны, бескорыстны, я не смел бы взирать на Вас, не только беспокоить столь высокую особу уверениями в том, что до конца дней сохраню к Вашему Сиятельству чувствование живейшей благодарности, искренней преданности и нелестного глубочайшего почтения».

«Сиятельнейший граф! — восклицал в письме к Аракчееву от 5 января 1819 года Петр Коваленский. — Рука ваша открыла меня из пыли; она пробудила слабые мои способности; она озарила их всемилостивейшим вниманием с Престола. От сей Благодетельной десницы чаю себе развития и в силе умственной и в бодрости духа. Осмеливаюсь воззвать на жребий мой могучее вашего сиятельства предстательство».

Столь же возвышенную поэму слал Аракчееву под Новый 1825 год некто Александр Яковлев из Холуницкого Завода: «Сиятельнейший граф, Милостивейший Государь и Благотворитель! Минувший в вечности! Но все добрые дела людей останутся для потомства в будущность — примером. На скрыжалех истины вижу я вписанное Имя Вашего Сиятельства. Да сияет оно светом немерцаемым и на сей Новый Год! и на многие будущие. Забывая прошедшие горести бренной жизни моей, объемлемый восторгом надежной радости в излиянии сердечных моих преданных к Вам чувств, поздравляю Ваше Сиятельство с Наступающим Новым Годом».

Чаще всего хвалебные оды и поэмы в прозе писались в адрес Аракчеева ко дню его рождения, к Новому году или Пасхе. Но нередко желавшие излить свои чувства находили для этого иной повод.

Так, издатель Василий Григорович посылал Алексею Андреевичу шесть книжек издававшегося им «Журнала изящных искусств» и при этом счел необходимым написать ему о своих чувствах: «Вам, Сиятельнейший граф, я представляю мое произведение, ибо вы любите все отечественное, любите труды полезные и смею надеяться, что Ваше Сиятельство удостоите снисходительного внимания вашего и издание и издателя. Приучась с младенчества моего видеть в особе вашей вельможу-патриота, я счастливым себя почитаю, что могу ныне хотя слабым образом изъявить вам чувства глубочайшего моего высокопочитания и преданности беспредельной». Очевидно, что автор этого письма был предельно искренен в своих чувствах к Аракчееву, который любил все отечественное и являл собой редкий в России тип вельможи-патриота.

Николай Бестужев-Рюмин, узнав, что Аракчеев, знакомый с ним в свои молодые годы, помнит его, буквально зашелся от радости. Выражая ее в письме к графу, он писал 9 января 1819 года из Вологды: «Глубочайшее почтение и совершенная преданность моя к особе Вашего Сиятельства всегда были и есть неограниченны, и оные от искренности души моей изъявлять много крат намеревался и столько ж крат робел и не осмеливался, даже и после того, когда усерднейшая благодарность бы моя меня обязывала, за зделанный вопрос обо мне у человека моего, ехавшего мимо Грузина, но как осмелиться обременить, представлял себе. Зная, что вашего сиятельства и усердная служба, возводя вас к славе имени вашего, а вместе с оною и обременясь делами и как думать и надеяться могу, чтоб вы, ваше сиятельство, Милостивейший Государь, имели время вспомнить в счастливую молодость вашу знакомым меня, бывшего всегда вам преданным и почитающим вас. Сиятельнейший Граф! Я ничего не желаю более как только того, что естли изволите таковым меня вспомнить и тем самым обновить жизнь мою и снова ощастливить преданнейшего всегда вам душою и сердцем»[176].

Алексей Андреевич принимал лесть не без удовольствия, для сановника лесть не просто хвала, а и признак могущества: льстят — значит, признают, что ты в чести и силе, перестанут льстить — готовься к отставке. Но если кто надеялся одной лестью завоевать или восстановить благорасположение к себе Аракчеева, тот глубоко ошибался. Сделать сие можно было прежде всего усердием, рвением по службе, лучшим исполнением дел, как не раз указывал сам граф. Это хорошо понимал генерал А. П. Ермолов, назначенный в 1816 году командиром отдельного Грузинского (с 1819 года — Кавказского) корпуса и управляющим гражданской частью на Кавказе. «Вашему сиятельству, как благодетелю моему и милостивому начальнику, — писал Ермолов Аракчееву в январе 1817 года, — предлежит труд дать мне ваше наставление и поддержать меня вашим покровительством, справедливым и сильным. Я смею уверить вас, что ничего не сделаю, что было бы не достойно вашей защиты, а в важных случаях всегда спрошусь прежде. Но впрочем, сколько ни лестно место мое, но лучше лишусь его, нежели занимать буду бесполезно и слабо, ибо я тверд в моих правилах».

Вступивший в службу без покровителей, вынужденный находить себе их сам, Алексей Аракчеев рано выработал в себе способность чувствовать и понимать людей. С годами эта способность в нем только усовершенствовалась. Он легко отличал истинные душевные движения от ложных, естественные чувства от искусственных, напускных.

M. M. Сперанский, слывший за человека крайне осторожного во взаимоотношениях с людьми, по-особенному был осторожен в общении с Аракчеевым. Кому другому Михайло Михайлович мог предложить обыкновенную лесть — милостивого государя графа Алексея Андреевича он потчевал лестью изысканнейшей, обильно политой соусом уверений в искренности и чистоте помыслов.

«Получив известие о покупке в казну Великополья, спешу принести вашему сиятельству благодарность искреннюю, совершенную, — обращался Сперанский к Аракчееву из Пензы 18 марта 1819 года. — Слово дано человеку для выражения его мыслей; но лесть и страсти так его обезобразили, что теперь для выражения истинных чувств благодарности осталось почти одно молчание. Я бы не молчал в Грузине: там по лицу умеют различить истину от лести, и правдивый характер хозяина дает и гостям пример и наставление». 27 марта 1825 года Михайло Михайлович писал графу: «Милостивый Государь Граф Алексей Андреевич! С светлым праздником Воскресения Христова приношу вашему сиятельству искреннее поздравление. Праздники, в столице шумные, в Грузине имеют истинное свое достоинство. Там добрые христиане, окружив вас в простоте сердца, без лести скажут вам, как дети отцу: Христос воскрес. Повторю с ними не по обычаю, но по чувству истинному: Христос воскресе и да воскресший на небеси, воскреснет и в сердцах наших верою, надеждою и любовию, тремя величайшими благами, какие могут быть даны человеку»[177].

Трудно сказать, каким образом завелась в России среди ученого люда традиция метить деятелей прошлого этим странным клеймом: «передовой» — «консервативный», «прогрессивный» — «реакционный», «хороший» — «плохой» да сортировать, точно вещи по полочкам: эту — на видное место, на свет, а эту — в дальний угол, во мрак, эту — повыше, как украшение, а эту — вниз, под ноги! Но в середине XIX века традиция сия была уже в силе. Аракчеев и Сперанский получили каждый по клейму и соответствующему месту на исторической полке. Аракчеев с клеймом «реакционера» был задвинут в ряды деятелей низшего сорта, а Сперанского в звании «реформатора» и «передового» водрузили на место «светил». Между тем, будучи живыми людьми, они носили в себе и доброе и злое, и передовое и консервативное. В каждом из них столько было намешано самого разного, что, право, можно лишь подивиться той легкости, с какой современники и историки судили их.

Г. С. Батеньков работал под началом обоих этих людей и, близко с ними соприкасаясь, составил довольно прочное мнение о каждом. В воспоминаниях, записанных Гаврилой Степановичем во время заключения в Петропавловской крепости, он рассказал о том, как осенью 1822 года граф Аракчеев пригласил его в Грузино и уговорил поступить к нему на службу. По словам Батенькова, Сперанский, узнав об этом приглашении, дал ему следующие советы: «1) Ничего никогда с ним не говорить о военных поселениях. 2) Ежели не хочу быть замешан в хлопоты, вести себя у графа совершенно по службе и избегать всех домашних связей. 3) Никогда не давать графу заметить, а лучше и не думать, что я могу кроме его иметь к Государю другие пути»[178]. Гаврила Степанович эти советы исполнил в точности и три года служил при графе в качестве статс-секретаря.

Сперанский и Аракчеев предстают в его воспоминаниях как противоположности — но не добра и зла. А каждый — будто зеркало другому:

«Аракчеев страшен физически, ибо может в жару гнева наделать множество бед; Сперанский страшен морально, ибо прогневить его значит уже лишиться уважения. Аракчеев зависим, ибо сам писать не может и не учен; Сперанский холодит тем чувством, что никто ему не кажется нужным.

Аракчеев любит приписывать себе все дела и хвалиться силою у государя всеми средствами; Сперанский любит критиковать старое, скрывать свою значимость и все дела выставлять легкими.

Аракчеев приступен на все просьбы к оказанию строгостей и труден слушать похвалы; все исполнит, что обещает. Сперанский приступен на все просьбы о добре; охотно обещает, но часто не исполняет; злоречия не любит, а хвалит редко.