Глава 18. В Керкубри поезда не ходили, поэтому я доехала до Дамфриса, ближайшего к нему города

В Керкубри поезда не ходили, поэтому я доехала до Дамфриса, ближайшего к нему города. Выйдя из вагона на платформу, я не знала, чего ожидать. Прозрения? Чего‑то наподобие пробуждения памяти? Ведь я оказалась в местах, где София родилась и выросла. Но ничего такого не произошло. Я просто стояла на маленькой станции с живописно уходящими вдаль путями и платформой. Сквозь раскинувшуюся надо мной стеклянную крышу искрилось солнце.

Погода выдалась на славу, в лицо мне пахнуло теплым ветром, когда я отступила в сторону, пропуская женщину, за которой по плитке деловито громыхал чемодан на колесиках.

– Кэрри!

Держа в руке свой чемодан, я повернулась. До этого Росса Макклелланда я не видела ни разу, но за годы у меня в сознании сложился его образ, я представляла его этакой копией моего отца, только постарше, человеком, которого я смогу узнать с первого взгляда, ведь происходили мы от одних предков. Мужчина, который подошел ко мне, был ни капли не похож на то, что я ожидала увидеть. Высокий, крупный, румянец во всю щеку, густые вьющиеся волосы, седая, но сохранившая черноту по краям борода – ни за что в жизни я не узнала бы в нем родственника.

А вот он меня узнал.

– Да, моя жена покупает все ваши книги. Вы выглядите точно так, как ваши фотографии на обложках. Это и весь ваш багаж?

– Да. Как здоровье вашей жены? – спросила я, когда он взял мой чемодан и повел меня к парковке.

– Немного лучше. Это все подагра. В последнее время у нее такие приступы, что ей даже двигаться тяжело. Но сегодня она смогла встать, и утром к ней зашла сестра, так что все хорошо.

На предложение Росса остановиться у него я не согласилась. Он об этом говорил еще в воскресенье, когда я ему звонила, но я знала, что у него больная жена и что им совсем ни к чему еще и гостя у себя принимать, тем более такого, который будет всю ночь работать, ходить по дому, когда все спят, и ложиться под утро. Поэтому я сняла номер в гостинице, и хотя Росс начал возражать, я почувствовала, что для него это стало облегчением.

Точно так же и сейчас, когда он, разговаривая со мной, укладывал чемодан в багажник и усаживал меня в машину, я почувствовала, что он был рад хотя бы на день отвлечься от обязанностей домашней сиделки и поговорить с тем, кто разделяет его увлечение генеалогией.

Он пообещал устроить мне незабываемую экскурсию, и я ее получила.

Дорога из Дамфриса проходила через красивейшие места. Широкие долины перемежались зелеными холмами и темными лесами. Кое‑где высокие деревья, растущие вдоль трассы, сходились наверху ветвями, из‑за чего дорога становилась похожа на туннель. Я видела пасущихся овец и черных, с широкой белой полосой в форме пояса, коров галловейской породы. Когда мы сделали первую остановку у небольшого кладбища в поле, нас веселым щебетом встретили птицы.

– Вот, смотрите. – Росс указал на маленький покосившийся могильный камень. – Это ваша Анна Мэри Патерсон.

Я присела, чтобы получше рассмотреть камень. Он весь был облеплен лишайником, и годы почти стерли начертанные на нем слова.

Росс сказал:

– Мне, можно сказать, повезло, что я его нашел. Такие старые надгробия редко встретишь, да и на тех практически ничего нельзя разобрать,

Конечно, он был прав. И все же у меня появилось чувство, что я нашла бы эту могилу и без его помощи. Это церковное кладбище что‑то всколыхнуло в моей памяти. Поднявшись, я посмотрела вокруг и заметила в отдалении, у деревьев, темное место на земле. Мне вдруг сделалось холодно, как будто я оказалась в тени.

– Там когда‑то стоял дом?

Росс не знал, но я уже не сомневалась, что, если мне когда‑нибудь повезет найти старинную карту этого места, я увижу, что на этом самом месте раньше стоял дом – дом Джона Драммонда. И мне показалось правильным, что время не пощадило даже эти камни, не оставило и следа от тех злодеяний, которые творились там.

Я прикоснулась к надгробию сестры Софии, и мне сразу сделалось спокойнее.

Наша следующая остановка тоже была в поле.

– Видите, вон там? – Росс указал на гладкое место на берегу реки. – Там была ферма вашего и моего предка, старого Хью Маклеллана. Здесь родились его сыновья, и здесь он умер еще до того, как их отправили в Ирландию к ольстерским шотландцам.

Я знала эту историю. Дэвид Джон Макклелланд (когда и почему они решили поменять написание фамилии, оставалось загадкой) уехал в Ирландию со своим братом Уильямом. Там их следы теряются, и мы снова находим их опять в Шотландии, куда они вернулись, чтобы жениться. Уильям первый нашел себе невесту и решил остаться в Керкубри, чем, наверное, расстроил шотландских поселенцев в Ирландии. Впрочем, прожил он с женой недолго, потому что умер молодым, оставив после себя лишь одного сына, ставшего продолжателем линии, частью которой являлся Росс.

– Хотите увидеть дом, где жил Уильям, когда вернулся из Ирландии?

Уильям не принадлежал к ветви генеалогического древа нашего рода, но Росс был очень рад, что я составила ему компанию, и я согласилась поехать в Керкубри.

Это один из красивейших городков, в которых мне доводилось бывать. Аккуратные домики здесь стоят совсем близко, едва не соприкасаясь стенами. Одни выкрашены нежной желтой или серой краской, другие – розовой или голубой. Есть выбеленные стены, встречаются и вовсе не покрашенные, из красного и темного камня. Но у всех опрятные оконные рамы и дымоходы, накрытые металлическими колпаками.

Хай‑стрит, по которой мы ехали, имела необычную L‑образную форму. Я заметила на ней несколько магазинов и коммерческих заведений, но почти вся она состояла из жилых домов.

– Здесь всегда так было, – сказал Росс.

Он вез нас мимо старинной городской тюрьмы с башней, увенчанной высоким остроконечным шатром. Мы завернули за угол, где и без того неширокая улица становилась совсем узкой от припаркованных машин; там Росс нашел место, где остановиться, и мы вдвоем вышли.

Интересующий нас дом оказался каменным сооружением с квадратными стенами, втиснутым между соседними, с ярко‑зеленой дверью и окнами, которые были открыты навстречу весеннему теплу.

Росс обвел взглядом дом.

– Учтите, я не уверен на все сто, но, судя по письмам, в которых описывалось, где он жил, это именно то место. Жаль, что вы не приехали в прошлом году. Я бы сводил вас внутрь, тогда здесь находилась гостиница. Потом дом купил какой‑то парень из Глазго. Художник. Теперь здесь живет много художников.

Я остановилась. Меня обдало ветром, он тронул какие‑то потаенные струны у меня внутри. Этого было достаточно, чтобы я достала фотоаппарат и сделала несколько снимков улицы, двери, окон… Особенно вон того дальнего окна. Я сказала Россу:

– Наверное, здесь бывал и Дэвид Макклелланд.

– Да, вполне вероятно.

«Нет, даже более чем вероятно», – подумала я. И потом я пожалела, что тогда не подошла к зеленой двери, не постучала и не попросила художника из Глазго показать мне дом и провести в комнату в дальнем углу, откуда на меня, словно на давнюю знакомую, смотрело похожее на добрый, приветливый глаз окно.

В тот вечер я была как на иголках.

Я хотела угостить Росса ужином, поблагодарить его за то, что повозил меня повсюду, но он отказался.

– Нет, нет, не стоит, – улыбнулся он. – Сестра жены, наверное, уже меня в окно выглядывает. Я и так уже слишком задержался. Но, – добавил он, – мне было очень приятно встретиться с вами, моя дорогая.

Сначала мы пожали руки, а потом обнялись, как старые друзья. Это получилось само собой, и никакой неловкости мы не почувствовали.

– Ой, чуть не забыл, – сказал он и слегка отодвинулся, чтобы засунуть руку в карман. – Я же собирался дать вам каталог.

– Каталог?

– Да. Аукционный каталог. Один такой я на прошлой неделе послал вашему отцу, но подумал, что вы тоже захотите его иметь. Это нью‑йоркские Макклелланды, – сказал он. – Том и Клэр.

– Ах да, знаю.

Том был дальним родственником моего отца, и его линия, как и наша, начиналась с Софии и Дэвида. Каким‑то образом большинство семейных реликвий собрались у его семьи (наша семейная Библия – единственное исключение), и Том с женой имели привычку, не испытывая ни малейших угрызений совести, продавать эти вещи, дабы поддерживать свой экстравагантный стиль жизни, что очень раздражало отца, потому что часто об этом мы узнавали после торгов.

Я посмотрела на дату на обложке каталога – следующая пятница, и Росс сказал:

– Да, я отправил его вашему отцу, прямо из почтового отделения, как только открыл конверт. Том уже столько раз проделывал такую штуку, что мне приходится идти на шаг впереди, – сказал Росс. – Поэтому я заключил с аукционным домом соглашение, – Каждый раз, принимая что‑либо от Макклелландов, они высылают мне свои каталоги.

– Мудро, – улыбнулась я. – Удивительно, что у Тома и Клэр еще осталось что‑то на продажу. Я думала, они уже избавились от всего.

– На этот раз у них совсем немного. Пара столов, какие‑то украшения. Но я все равно решил, что вам с отцом интересно будет хотя бы увидеть фотографии.

Поблагодарив его, я сунула каталог в сумку.

После ужина я отправилась гулять и просидела около часа на скамейке у церкви Грейфрайарз над гаванью. Гавань выглядела совсем не так, как я ее представляла по описаниям в исторических книгах. Несколько столетий назад великий шотландский патриот Уильям Уоллес якобы уплыл отсюда после поражения у Фолкерка на континент, а его заклятый враг английский король Эдуард I однажды привел в Керкубри свой флот из шестидесяти с лишним кораблей, поэтому я представляла себе гавань, похожую на те, которые бывают в прибрежных городах, но все выглядело не так. Здесь был обычный речной берег с длинным узким причалом для лодок. В отлив эти лодки, наверное, просто садятся на илистое дно, а судам покрупнее приходится стоять на якоре на середине реки, там, где поглубже.

И все же, глядя на воду, я без труда представляла себе парусники, прибывающие сюда, чтобы переждать шторм или разгрузиться. Город переменился с тех времен. Электростанции справа от меня и моста, перекинувшегося через речную луку, тогда здесь быть не могло, но я чувствовала, что, если не обращать внимания на эти новшества, я вижу то, что видела бы София, если бы сидела под этими деревьями три сотни лет назад и смотрела на реку Ди. Противоположный берег с зелеными холмами, мирно поднимающимися из еще более густой зелени леса за белой фермой, и маленькой, плывущей по течению лодкой, казалось, заснул умиротворенным сном.

Насчет церкви у меня за спиной я сомневалась – Росс рассказал, что в восемнадцатом веке ее перестроили, но вздымающийся над ней замок наверняка был знаком Софии. Это был замок Маклеллан, названный в честь нашей семьи. Правда, нам пока не удалось найти какие‑либо документы, подтверждающие связь между нашими Макклелландами и человеком, этот замок построившим. Замок повторил печальную судьбу Слэйнса – с него были сняты крыши, после чего он начал разрушаться. Однако, несмотря на то что крыши замка Маклеллан были сняты за двести лет до того, как такому же унижению подвергся Слэйнс, он сохранился на удивление хорошо.

Росс показал мне его во время нашей экскурсии. Мы обошли его кругом по чистой гравийной дорожке, проложенной между идеально ровным газоном и клумбами, чтобы посмотреть на гербы, высеченные над главным входом. Признаюсь, я тогда почти не слушала его рассказ, отметила только про себя, что это были гербы лэрда и его второй жены, с которой он, судя по всему, прожил счастливую жизнь, что натолкнуло меня на мысли о повторных браках.

И в этом, я знала, заключалась моя главная загвоздка.

Мне нужно было каким‑то образом снова выдать замуж Софию, что она сделала в реальной жизни, но я не могла представить, как София могла быть счастлива не с Мори, а с кем‑то другим. Я боялась, что, когда начну писать, выяснится, что она не была счастлива со своим вторым мужем, что она вышла за моего предка, только чтобы обезопасить свою жизнь, или чтобы выбраться из Керкубри, или преследуя какие‑то другие практические цели. Я боялась, что, начав писать об этом, увязну и так и не смогу придумать счастливый конец. Я не могла менять то, что случилось в действительности. Даже ради того, чтобы ублажить Джейн.

Просто‑напросто это выглядело бы неправдоподобно.

Вот почему я сейчас беспокойно расхаживала по комнате, не в силах заставить себя приняться за работу. До сих пор у меня не случалось творческих кризисов, но иногда, когда я приближалась к сцене, которая мне не нравилась, мне было трудно приступить, и соединить Софию с Дэвидом было даже тяжелее, чем убить Мори. Мое подсознание, догадываясь, что нам предстоит, искало любой повод, чтобы оттянуть начало работы.

Какая‑то часть меня порывалась просто выключить ноутбук, лечь спать и выбросить беспокойные мысли из головы, и я, пожалуй, так и поступила бы, если бы у меня в голове вдруг не зазвучал голос Софии, тихий, но настойчивый.

Она уже произносила раньше эти слова, когда, покидая Слэйнс, прощалась с Кирсти. И хотя в тот раз она говорила о своем детстве, я верила, что в этой комнате, здесь, в этом месте, ее слова означали нечто большее. Они были подобны легкому толчку в плечо, как будто кто‑то побуждал меня браться за работу.

«В Керкубри я не страдала», – напомнила она мне.

«И что мне остается делать, – подумала я, – кроме как поверить ей на слово?»

XXII

После первого месяца София перестала считать дни, все равно они почти не отличались друг от друга и были наполненными одними и теми же однообразными, скучными событиями: молитва, шитье, рассудительные беседы. Лишь воскресенья выбивались из их череды, ибо для Софии, впервые оказавшейся среди пресвитериан, они стали довольно утомительными: ранний подъем для молитв, в десять – поход в церковь, короткий отдых дома со скудным обедом из хлеба и яиц, чтобы в два часа снова быть в церкви, где нужно было весь день слушать проповеди. После этого она так уставала, что не получала никакого удовольствия от позднего ужина и даже не могла принимать полноценного участия в вечерних молитвах и последующем пении, после которых она наконец могла подняться в свою спальню.

Графиня Эрролл, хотя и была женщиной набожной, воскресенья проводила в истинно епископальных традициях: за утренней службой следовал богатый обед, такой, что стол ломился от яств, и у всех обедавших возникало желание провести остаток дня в ленивом безделье.

Именно по воскресеньям София скучала по жизни в Слэйнсе больше всего, и хотя Керры, обитатели дома, в котором она сейчас жила, были с нею очень добры и приветливы, по воскресеньям ее охватывала грусть. Как она ни пыталась скрыть это, ее чувства, наверное, проступили у нее на лице, когда она присоединилась к семейству, поглощающему за столом холодный обед, потому что миссис Керр долго наблюдала за ней и наконец сказала:

– София, я боюсь, что после жизни на севере тебе у нас совсем скучно. Мне рассказывали, что граф Эрролл и его мать люди весьма деятельные.

Софии нравилась миссис Керр, женщина с приятным лицом, почти на десять лет моложе своего мужа. Мистер Керр же, человек мягкий и учтивый, часто пребывал в мрачном расположении духа, что, впрочем, пока еще не передалось его жене, и поэтому на ее лице улыбка появлялась чаще. В отличие от матери ее мужа, миссис Керр старшей, которая, хотя временами и являла удивительную остроту разума, в целом на мир смотрела без одобрения.

Старшая из женщин, не поднимая глаз, промолвила:

– Думаю, госпожа Патерсон, как любая порядочная женщина, рада покою после столь долгого и мучительного пребывания в таком доме, как Слэйнс.

– Мама! – укоризненно вставил ее сын.

– Не указывай мне, мой мальчик. Ты ведь прекрасно знаешь мое мнение об этой безрассудной идее вернуть короля и о тех, кто продолжает в это верить. И о тебе в том числе, – попрекнула она сына и так выразительно посмотрела на него, что тот сник. – Запомни мои слова, сейчас он может пообещать, что не станет вмешиваться в нашу религию, но как только его нога ступит на шотландскую землю, он запоет по‑другому. Он папист, а папистам нет веры.

Мистер Керр заметил, что скорее поверит паписту, чем англичанину.

– Смотри, как бы потом не пожалеть, – отрезала его мать и повернулась к Софии. – А что выдумаете об этом, госпожа Патерсон?

Но София прожила в кругу этой семьи уже три месяца, и заманить в ловушку ее было не так‑то просто.

– Боюсь, что я слишком мало встречалась с папистами. А с англичанами и подавно.

Старшая миссис Керр, не удержавшись, поджала губы, что выдало ее неудовольствие.

– Что ж, значит, вам повезло. – Впрочем, на Софию она посмотрела с интересом. – Скажите, а как вы попали в Слэйнс? Герцогиня Гордонская рассказывала, что вы родом из наших краев и выросли недалеко от Керкубри. Что же заставило вас так далеко уехать от дома?

– Я родственница графини Эрролл. – София произнесла это с гордостью и, несмотря на усталость, даже расправила плечи и спину. – И приехала туда по ее приглашению.

– Вот оно что. А почему вы вернулись?

София ощутила ставшую уже знакомой тянущую боль в сердце. Хорошо, что она научилась не подавать виду. Ложь далась легко:

– Я решила, что уже достаточно времени провела на севере.

Мистер Керр кивнул.

– Кажется, я припоминаю, что герцогиня Гордонская говорила, будто вы захотели вернуться в родные места.

Младшая миссис Керр задумалась.

– А герцогиня не папистка?

– Герцогиня Гордонская, – строго произнесла ее свекровь, – женщина выдающаяся, и в душе, я уверена, она – пресвитерианка.

София после приезда часто слышала о герцогине. Она не забыла, что полковник Хук тоже упоминал о том, что переписывается с ней. Герцогиня, несмотря на свою католическую веру, заслужила доверие и немалое уважение великих вождей западных графств, этих пламенных пресвитерианцев, которые ненавидели унию не меньше якобитов и подумывали о том, чтобы присоединить свои силы к борьбе за шотландскую корону против англичан. Живя в Эдинбурге, она исполняла роль посредника, хотя прекрасно знала, что за ней пристально следят шпионы королевы Анны и гораздо менее заметные люди герцога Гамильтона.

Герцогу, как со временем узнала София, пресвитерианцы не доверяли не меньше якобитов, поскольку именно он удержал их от восстания против унии, когда это могло принести пользу. Еще ей говорили, что однажды он отправил к ним свое доверенное лицо, чтобы убедить западных вождей отдать корону не Якову, а ему, поскольку только он мог защитить их интересы.

Ходили слухи, что он постоянно обращает взгляд на запад и что в этом графстве полно его шпионов, но он не осмелится сунуться сюда, пока народ настроен против него. София знала, что в Керкубри она в безопасности. Да и потом, после смерти Мори она скорее всего перестала иметь какую‑то ценность для герцога.

Мистер Керр, сидевший во главе стола, начал отрезать второй кусок мяса, когда младшая миссис Керр решила сменить тему.

– Вы видели вдову Макклелланд в церкви? Она уже сняла траур.

Ее муж пожал плечами.

– Да. Уже ведь почти год прошел.

Его жена ответила:

– Я думаю, тут скорее дело в том, что вернулся брат ее мужа. Его‑то сегодня в церкви не было.

Мистер Керр ответил, что не высматривал этого человека в церкви, потому что не знает его.

– Мне сказали, что ему нездоровится.

София понимала, что мистер Керр пытается не дать разговору превратиться в пересказ сплетен, но бесполезно. У его жены в глазах загорелся тот особенный огонь, который появляется у людей, когда они обсуждают поступки других.

– А я слышала, он был достаточно здоров, чтобы велеть миссис Робинсон не совать нос не в свое дело.

Старшая миссис Керр заинтересовалась:

– Неужели? И когда это было?

– Два дня назад или три, не помню. Но мне сказали, что миссис Робинсон наведалась к вдове Макклелланд, дабы указать на то, что порядочная женщина не должна держать в доме мужчину, хоть родственника, хоть нет.

– Да уж, – хмыкнула старшая женщина. – Это она от зависти. Я не припомню, чтобы миссис Робинсон когда‑нибудь держала у себя дома мужчину, кроме ее мужа, а он разве мужчина? Так, одно название.

София незаметно улыбнулась, когда мистер Керр укоризненно промолвил: «Мама!», а та лишь отмахнулась и продолжила:

– Значит, мистер Макклелланд… А имя у него есть?

– Кажется, Дэвид, – сказала младшая миссис Керр.

– И, выходит, Дэвид Макклелланд не обрадовался подобному совету?

– Нет. – Младшая женщина тоже улыбнулась. – Мне сказали, что он совсем не похож на брата, не так красив и совсем не так обходителен. Он за словом в карман не полез и ответил миссис Робинсон напрямик, что, мол, грех в поступках его невестки может увидеть только тот, кто сам грешен.

У старшей из женщин дрогнули губы.

– Так и сказал?

– Да. И предложил ей идти своей дорогой.

– Друзьями им теперь не быть, – вынесла суровый приговор миссис Керр. – Хотя, признаюсь, мне его ответ пришелся по душе. Люблю мужчин, которые защищают женскую честь от тех, кому не терпится ее запятнать. Но, – прибавила она, – при возможности как‑нибудь осторожно напомните молодой вдове Макклелланд, чтобы она все же следила за своим видом. Снимать траур еще рано. Жена должна оплакать мужа, как подобает.

У Софии вновь сжалось горло. Еда, оставшаяся на ее тарелке, потеряла привлекательность и вкус. Она попыталась что‑то съесть, но попытка эта была такой вымученной, что даже мистер Керр это заметил.

– Что с вами, госпожа Патерсон? Вы нездоровы?

Она прикрыла ладонью глаза.

– Ужасно разболелась голова. Простите. – Она встала из‑за стола и пошла наверх.

В тот день ее не заставили идти в церковь. Она слышала, как уходили другие, когда лежала в кровати с сухими глазами и горевала единственным доступным ей способом – с собой наедине. И тут ее скорбь была потревожена стуком в дверь.

София безучастно ответила:

– Войдите.

Появившаяся горничная, хоть и была молода, в манере держаться не имела ничего общего с Кирсти: все время смотрела в пол и явно не хотела лишний раз вступать в разговор. Среди здешних слуг не было никого, с кем София могла бы завести дружбу, все они держались лишь друг друга. София часто скучала по смеху Кирсти, по их прогулкам, по разговорам, по доверию. Кирсти сейчас подняла бы ей настроение, распахнула бы занавески, чтобы впустить солнечный свет, но горничная, шагнув в комнату, остановилась, уткнулась взглядом в пол и сказала:

– Прошу прощения, госпожа Патерсон, к вам пришли.

София, не поворачивая головы, ответила:

– Извинитесь от меня и передайте, что я нездорова.

Наверняка, решила она, это кто‑то из набожных соседей заметил, что ее нет в церкви, и решил узнать причину. За эти месяцы кто только к ней не являлся, всем хотелось посмотреть на молодую незнакомку, которая долго жила среди якобитов. Как и молодую вдову Макклелланд, Софию засыпали советами о том, как ей должно вести себя. Она слушала, улыбалась и молчала. Но сейчас она была не в настроении для поучений.

Однако горничная не ушла.

– Я так и сказала ему, но он, кажется, уверен, что вы захотите его принять. Он назвался вашим родственником.

Тут София повернулась, потому что не могла представить, кто бы это мог быть.

– Он представился?

– Нет.

Нахмурившись, София медленно поднялась и разгладила платье. Спускаясь по лестнице, она услышала неспешные шаги мужчины в сапогах: кто‑то ходил по передней. Дверь в переднюю была оставлена раскрытой настежь либо самим гостем, либо, что более вероятно, горничной (в доме ведь не было никого, кто мог бы сопроводить Софию), однако, из‑за того, что незнакомец отошел к камину, она не могла его, увидеть, пока не вошла в комнату.

Он стоял спиной к ней, чуть склонив голову набок, и рассматривал висевшую на стене миниатюру; его поза и повадки делали его до того похожим на Мори, что память на миг заставила замереть ее сердце, прежде чем София поняла, кто перед ней. Она издала радостный крик и, когда полковник Грэйми обернулся, бросилась к нему через всю комнату обниматься.

Слова были не нужны. Не было нужды говорить вслух о горе или сочувствии. Молчание было красноречивее любых слов. Упав в его крепкие объятия, она прижалась щекой к его плечу.

– Я так боялась, что вас убили, – прошептала София.

– Милая. – Голос его дрогнул, как будто он был глубоко тронут ее заботой. – Разве я не говорил тебе, что буду беречься? – Он прижал ее к себе покрепче, а потом чуть‑чуть отодвинул, чтобы рассмотреть получше. – Горничная сказала, вы нездоровы?

София обернулась. Молчаливая служанка все еще стояла в дверях, и София, зная, что обо всем, что произойдет в этой комнате, будет доложено Керрам, попыталась успокоиться.

– Все хорошо, можете идти, – сказала она горничной. – Это мой дядя из Пертшира.

Девушка с поклоном удалилась, и София, повернувшись к полковнику Грэйми, увидела, что он улыбается.

– Ловко, – прокомментировал он. – Хотя, прежде чем она ушла, можно было попросить ее принести мне выпить. У меня с утра во рту ни росинки не было. А путь из Пертшира неблизкий.

– Вы что, действительно оттуда?

Он покачал головой.

– Нет, милая, я добирался сюда из Бреста. В прошлую субботу приплыл в гавань Керкубри.

– Так вы здесь уже целую неделю! – поразилась София.

– Я бы к вам раньше зашел, да заболел во время плавания, и хворь меня все никак не отпускала. Не хотел ее вам передать. Да и потом, чертовски сложно оказалось застать вас дома одну. То‑то я обрадовался, когда увидел, как остальные пошли в церковь без вас. Я сказал себе: «пора» и зашел.

София все еще не могла окончательно поверить, что он стоит рядом с ней. Она села и жестом пригласила его сделать то же самое, потом сказала:

– Позавчера я получила письмо от графини, и она ни словом не упоминает о вашем приезде.

– Да, – сказал полковник и сел на стул рядом с ней. – Наверное, ей не сказали об этом. Мало кто знает, что я в Шотландии.

– Но как вы узнали, что я не в Слэйнсе, а здесь, в Керкубри?

Отвечал он под стать ей, тихо, голосом, которого нельзя было услышать за стенами комнаты.

– Мне не графиня рассказала, где найти вас, а сама королева в Сен‑Жермене.

– Королева? – Она ошеломленно покачала головой. – Но…

– Видно, какая‑то птичка напела ей про вас с Джоном, а она всегда жаловала его и потому решила озаботиться вашей судьбой. Это она привезла вас в Керкубри.

– Нет. – Это звучало слишком невероятно. – Герцогиня Гордонская нашла для меня это место.

– Да. А кого слушает герцогиня Гордонская? – терпеливо произнес полковник. – Когда вы надумали уехать из Слэйнса, графиня написала брату, а уж брат ее сообщил королеве, тогда она и попросила герцогиню подыскать вам здесь подходящий дом. – Он подождал, пока она осмыслила услышанное, и продолжил: – Поэтому, когда король решил меня отправить сюда и об этом узнала королева, она и сообщила мне, где вас искать.

София снова растерялась.

– Король отправил вас сюда?

– Да. – Он прислонился к спинке стула, но голоса не повысил. – Личным приказом.

– Но зачем?

– Я здесь, чтобы охранять шпиона.

– Шпиона. – Ей не понравилось это слово. – Такого, как капитан Огилви?

– Нет, милая. Этот человек рискует своей жизнью ради нас и имеет право на мою защиту. Даже нуждается в ней, потому как, хоть пресвитериане и говорят, что приняли сторону короля Якова, они не обрадуются, если узнают, что один из них сделался якобитом и шпионит за ними.

София вспомнила, какое выражение появилось на лице старшей миссис Керр, когда она заговорила о короле Якове. Она знала, что многие здесь настроены так же.

– Так, значит, вас послали охранять его.

– Да. Покуда он не уедет в Ирландию, в Ольстер, потому что там королю нужны глаза, уши и подвешенный язык, чтобы склонять людей на его сторону. Там я буду не нужен. Но нам придется подождать какое‑то время, потому что хворь, скрутившая меня по пути из Франции, одолела его еще сильнее. Он пока что слишком слаб, чтобы путешествовать.

Тут в памяти Софии что‑то щелкнуло, забрезжила какая‑то связь между только что услышанным и тем, что мистер Керр говорил сегодня за обеденным столом, о человеке, который недавно объявился в Керкубри и заболел.

– А этот ваш шпион, – с улыбкой проронила она, – его, часом, зовут не Макклелланд?

По выражению его лица она поняла, что не ошиблась.

– Дьявол, как вы узнали?

– Обитатели этого дома небезразличны к делам соседей. А ваш Макклелланд, поселившись у своей невестки, дал им повод для пересудов. Я слышала, он хоть и болен, успел постоять за ее честь.

Полковник усмехнулся.

– Я почему‑то не удивлен. Она славная женщина. Согласилась принять его, несмотря на то, что они никогда не встречались и она сама едва сводит концы с концами. У нее ведь маленький ребенок, которого тоже надо кормить и одевать. А кто посягал на ее честь?

– Одна женщина строгих нравов.

– Тогда он, наверное, обошелся без грубостей, но, будь на ее месте мужчина, дело бы закончилось поединком, в этом нет сомнения. – Он бросил на Софию проницательный взгляд. – Вы уже встречались с ним?

– Нет.

– Тогда, позвольте, я расскажу вам немного о Дэвиде Макклелланде. Родом он из Керкубри или из его окрестностей. Когда они с братом были еще совсем детьми, их отец заболел и умер. Их отправили в Ирландию, где у них родня. Старший брат Дэвида устроился подмастерьем к меднику, выучился и начал свое дело. Несколько лет назад он вернулся в родные края. Но Дэвид, – веско сказал полковник, – парень совсем другого склада. У него сердце лежит к приключениям, и потому он записался в Королевский ирландский полк и отправился воевать во Фландрию. Это наши противники. Я пару раз видел его на поле боя.

София задумалась и опустила глаза на свои переплетенные пальцы.

– Он был у Мальплаке? – тихо спросила она.

– Был. – София почувствовала на лице его взгляд. – Но ни один человек из тех, кто сражался у Мальплаке, не остался прежним, и Дэвида Макклелланда этот день изменил сильнее, чем остальных.

Она коротко кивнула. За прошедшие месяцы она слышала много рассказов об этом сражении, немало сообщений появилось в газетах и потом живо обсуждалось в гостиных этого дома, поэтому ей было известно, что даже самые бывалые солдаты не могли припомнить другой столь же кровопролитной и жестокой битвы. Хотя София, возможно, и чувствовала обиду из‑за того, что Дэвид Макклелланд сражался не с Мори, а на стороне его противников, она понимала, что любой человек, прошедший через этот ужас, заслуживает сочувствия.

Полковник Грэйми тем временем продолжал:

– Он был тяжело ранен и не смог продолжать служить в своем полку, а после этого поступил на службу королю Якову и вел себя так, что никто не осмелился бы усомниться в его преданности.

Ей вспомнились прошлые предательства, которые коснулись ее и Мори.

– Вы уверены, что ему можно доверять?

– Да, милая. Как себе. – Он все еще сверлил ее взглядом. – Я хочу, чтобы вы встретились. Пойдете со мной?

– Что, сейчас? – Она машинально посмотрела на открытую дверь. – Как же я пойду, если все считают, что у меня болит голова? Это неразумно.

У глаз полковника проступили веселые морщинки.

– Вы и раньше совершали неразумные поступки, и ничего, выжили. Пойдем, ваши хозяева вернутся из церкви через два часа, а слугам можете сказать, что решили подышать свежим воздухом со своим дядей, и это самая что ни на есть чистая правда. – Ей был знаком этот взгляд, полковник Грэйми как будто бросал ей вызов, зная, что он будет принят. – Моя матушка всегда говорила, что лучшее лекарство от головной боли – прогулка на свежем воздухе. Так им и скажите.

– Хорошо. Я пойду. – Подбородок ее гордо приподнялся, как в былые времена, и она кивнула.

– Вот и молодец.

На улице она накинула просторный капюшон, который скрыл ее лицо, хотя на Хай‑стрит не было ни души. В это воскресенье здесь царила тишь, поскольку все население городка, включая, скорее всего, и вдову Макклелланд, отправилось в церковь. Она спросила:

– А у Дэвида Макклелланда другой родни в Керкубри нет?

– Нет. Теперь нет. Как и в Ирландии – все, кто у него был, умерли.

– Значит, он одинок. – Она знала, каково это, и подумала, что ему, наверное, тяжело было вернуться сюда после ранения, после болезни, когда он так долго жил среди чужих людей.

Полковник как будто прочитал ее мысли.

– Вы с ним очень похожи, – сказал он. – Вам обязательно нужно встретиться. – Они дошли до поворота Хай‑стрит, где на пустой рыночной площади одиноко возвышался старый каменный крест.

София засомневалась:

– А что, если он не захочет принимать гостей?

Но полковник Грэйми был более чем уверен, что Дэвид будет рад разнообразить свой досуг.

– Он не из тех людей, которые могут долго валяться в кровати. Он скуки на дух не переносит. Сам я, конечно, собеседник хоть куда, и все же, подозреваю, что за эти недели он от меня порядком устал.

Она улыбнулась, но потом опять посерьезнела.

– Он уже оправился от ран?

Полковник пожал плечами.

– Его хромота останется с ним до конца жизни – он ведь едва не лишился ноги. К тому же ему прострелили грудь под самым сердцем, из‑за чего у него так ослабели легкие, что болезнь, которая на нас свалилась на корабле, чуть не доконала его. Но, в общем, можно сказать, что ему повезло. Многие, кто получил такие рамы у Мальплаке, не выжили. – После этих слов он тоже замолчал.

Идти пришлось недалеко. Они оказались у каменного дома с квадратными стенами, зажатого между такими же соседними. Окна здания были открыты нараспашку, впуская теплый весенний воздух.

– Возможно, он спит, – предупредил полковник, когда они вошли, и София остановилась за его спиной, когда он постучал в дверь передней. Последовал быстрый односложный ответ, который София не разобрала, и полковник широко открыл дверь, пропуская ее внутрь.

В комнате царил полумрак – занавески были лишь немного приоткрыты, как будто здесь были не рады дневному свету. Человек, к которому они пришли, стоял у окна, к ним спиной, так что София смогла рассмотреть лишь его уверенно расставленные ноги, плечи и каштановые волосы, собранные на затылке над воротником рубашки. Сюртука на нем не было, лишь брюки и ботинки, и в своей белоснежной рубашке он стоял неподвижно, точно призрак, единственное светлое пятно в погруженной во мрак комнате.

Не поворачивая головы, он снова заговорил хрипловатым после болезни голосом:

– Ты ее видел? Она выздоровела?

– Теперь уж точно выздоровеет, – тихо проронил полковник, вышел в коридор и осторожно закрыл за собой дверь.

София остановилась как вкопанная. Она не могла поверить своим глазам.

А потом он повернулся, и это уже был не призрак, а человек из плоти и крови, живой человек. Глаза с темными кругами под ними просияли, он в два шага пересек комнату и заключил ее в объятия. Прикосновения его были такими же нежными, как в их первую ночь, и такими же страстными, как в минуту расставания.

Она все еще не могла ни слова вымолвить, ни пошевелиться, даже когда он взял ее лицо в ладони, вытер слезы с ее щек, сам судорожно вздохнул и голосом, который она уже не чаяла услышать, произнес:

– Я же обещал, что вернусь к тебе.

А потом его губы припали к ее рту, и еще долго им было не до слов.

XXIII

Расположенная на границе Фландрии и Франции деревня Мальплаке с севера и юга окружена густыми лесами. Ранним утром 11 сентября, в день битвы, французы укрепились в лесах в ожидании рассвета и атаки армии союзников: англичане, немцы и голландцы объединили силы под началом великого герцога Мальборо.

Вместе с рассветом с полей пришел густой туман, превратив в серых призраков притаившихся солдат, измученных скудным питанием и бессонной ночью. Союзники воспользовались туманом, чтобы скрыть передвижение своих сил. Когда он рассеялся, начался пушечный обстрел, после которого был подан сигнал к атаке и армии устремились к лесу.

Мори тогда показалось, что на каждого их человека приходится четыре противника. Воздух наполнился дымом, криками, канонадой. Край леса загорелся. Воины с обеих сторон погибали сотнями под яростным огнем орудий и сверканием сабель.

Сам Мори был ранен в полдень. Сначала ему разрубили ногу, он упал на колени и уже не почувствовал пистолетного выстрела, пробившего его грудь у самого сердца, свалившего его наземь, к мертвым и умирающим. Двигаться он не мог. Боль в груди была такой всепоглощающей, что ему приходилось заставлять себя дышать, и хотя он пытался найти в руках силу, чтобы приподняться, отползти, просто пошевелиться, они не слушались его.

Лежа в листьях и грязи, он слышал шум сражения, сначала вокруг себя, а потом в отдалении: столкновения людей и лязг стали, крики, топот ног и хруст веток. Потом земля содрогнулась от приближения огромной конницы, и на поле боя влетели размахивающие саблями всадники, которым не было числа.

Через какое‑то время наступила тишина, которая Мори показалась страшнее любых звуков войны, потому что тишина эта была не полной. В темноте исковерканного леса, где дым все еще клубился на истоптанной земле, смешиваясь с запахом гари и крови, он слышал стоны и исполненные муки молитвы тех, кто уже не мог подняться. Кто‑то молил о жизни, кто‑то о смерти. Разнообразие языков не уступало многоцветию мундиров: голландцы, немцы, шотландцы, французы, англичане – все смешались, потому что люди похожи, когда умирают.

Слева от Мори лежал мальчик, который погиб еще до того, как упал, для него страх и боль остались позади. Но справа корчился солдат в мундире Королевского ирландского полка. Он все пытался повернуться на бок, но не мог, пепельно‑серое лицо его покрылось потом.

Мори сказал ему:

– Не двигайся.

После этих слов у него в груди словно вспыхнул огонь, но он каким‑то чудом сумел найти в себе силы, чтобы повернуть голову и увидеть широко раскрытые безумные глаза раненого.

– Не двигайся, – снова сказал он. – Истечешь кровью до смерти. Нужно подождать, пока за нами придут.

Он заметил, что взгляд несчастного снова сделался осмысленным. Это был мужчина одного с ним возраста, такой же, как он, солдат, хотя в этой битве они и были врагами. Какая нелепая случайность, подумал Мори, глядя на их мундиры, что они оказались по разные стороны – его бригада тоже состояла из ирландцев, хоть и служила французскому королю и Якову, а не королеве Анне.

Незнакомец со вздохом уронил голову на землю.

– Все равно бесполезно. Я не чувствую ног. Они еще на месте?

Мори бесстрастно скосил взгляд в сторону лужи крови у сапог ирландца и ответил: – Да.

Глаза человека на миг закрылись, то ли от боли, то ли от облегчения, и тут же снова открылись, как будто он не желал потерять сознание.

– Ты ведь шотландец, как и я. Почему бьешься за Францию?

Мори ответил не сразу. Ему не хотелось разговаривать, но он и сам чувствовал смертельные чары сонливости и знал, что разговор поможет остаться в сознании. Поможет остаться в живых. Он сказал:

– Я бьюсь за Якова.

– За Якова.

– Да.

– Никогда не видел якобитов. Я думал, у вас у всех рога. – Улыбка его была слабой, как будто она причиняла ему боль, и он закашлялся. – Так откуда ты родом, шотландец?

– Из Пертшира.

– А я из Ольстера, но родился в Шотландии, недалеко от Керкубри в Вестерн‑ширс.

Лицо Мори обдало ветерком, пробудившим воспоминания о прикосновениях. Он сказал:

– Моя жена родом из Вестерн‑ширс. – До сих пор он еще никому не рассказывал о своей женитьбе, но одного взгляда на раны этого человека было достаточно, чтобы понять: он ничем не рискует.

Солдат удивился.

– Она пресвитерианка?

Мори не знал, как ответила бы на этот вопрос сама София, которая уверяла его, что не верует в Бога, но молилась, когда никого не было рядом, поэтому просто ответил:

– Она моя жена.

– А у меня нет жены. – Глаза раненого снова стали закрываться. Он встрепенулся и продолжил: – А у брата была. Он был медником в Керкубри. Умер он весной. Там у него остались вдова и сын. Кроме него, у меня никого нет. Теперь, если я умру, меня некому будет оплакать.

– У тебя есть племянник.

– Я никогда не видел ни его, ни его мать. – Он так грустно улыбнулся, что Мори вдруг почувствовал жалость к этому человеку и стал расспрашивать его, надеясь хоть как‑то облегчить мучения умирающего.

Так и лежали эти двое весь день, а потом и вечер, отгоняя смерть рассказами о детстве, о службе. Хотя Мори больше слушал, чем говорил, он в конце концов понял, что это бесполезно.

Ночь он встретил уже в одиночестве. Теперь он мог слушать только крики тех, кого добивали победители. Он лежал, как мертвый, и не шевелился, отдавая все силы борьбе с холодом, расползавшимся по его телу. Иногда ему казалось, что он действительно умер, но потом он делал вдох поглубже, и боль указывала на обратное.

Однажды он закрыл глаза и в тот же миг оказался снова в Слэйнсе, рядом с Софией, почувствовал тепло ее тела, прижимавшегося к нему в кровати. Ощущение это было до того явственным, что он почувствовал ее дыхание и попытался прижать к себе посильнее, но тут темная ночь выхватила его из постели и он, вздрогнув, проснулся.

Кто‑то приближался.

Он услышал, как шуршат по траве осторожные шаги, и сразу закрыл глаза, стал дышать как можно тише. Шаги прошли мимо. Остановились. Вернулись.

Потом кто‑то опустился рядом с ним и положил руку ему на горло.

Голос выкрикнул:

– Этот человек еще жив!

Он узнал этот голос, и тут у него перед глазами засиял такой свет, что Мори решил: все, теперь уже точно умер. Но, когда он осторожно разлепил веки, деревья были, как прежде, окутаны мраком, только рядом горел факел, и в его свете он явственно увидел склонившегося над ним человека, который всматривался в него с тревогой в темных глазах.

Лицо молодого короля было бледным и усталым, его рука висела на перевязи, но о своей боли он не думал. Он наклонился сильнее.

– Полковник Мори, вы меня слышите?

«Это просто сон», – решил Мори, поэтому пробормотал:

– Да, ваше величество, – и, улыбаясь, провалился в забытье.

Он понимал, что его несут, потом снова увидел свет, уже не такой яркий, почувствовал во рту горький вкус, прикосновение осторожных рук, промывавших его раны, и не таких уж осторожных рук, которые эти раны перевязывали, пока он корчился от боли.

Разбудили его голоса.

Во всяком случае, он подумал, что проснулся, правда, разобрав эти голоса, засомневался в этом, потому что один из них принадлежал полковнику Грэйми, который здесь не должен был находиться.

– Хорошо, я прослежу, ваше величество.

И король, который тоже здесь находиться никак не мог, произнес:

– Мать не простит меня, если он умрет.

– Он не умрет. Он наполовину Грэйми, а нас не так‑то просто со свету сжить. – Последовало секундное молчание, а потом: – У вас на руке кровь.

– Черт бы побрал эту руку! – Послышался какой‑то шум, и когда король заговорил снова, его голос уже звучал иначе, как будто он отвернулся. – Вы видели поле? Лес? Что моя рука в сравнении с этим? В сравнении с тем, через что прошел этот человек ради моей семьи?

Полковник очень тихо ответил:

– Если понадобится, он пройдет через это снова, и не раз, ваше величество.

– Я этого не допущу. Мне это не нужно, ни от него, ни от кого‑либо другого. Ни одна корона не стоит того, чему я был свидетелем здесь, в Мальплаке. Что такое корона? – Голос его сделался твердым. – Кусок металла, украшенный камнями. По какому праву я могу приказать человеку отдать жизнь ради того, чтобы я мог носить ее?

– Бог дал вам это право, когда сделал королем. – Полковник произнес это уверенно, без тени сомнения. – Нет такого шотландца, истинного шотландца, который не выполнил бы любое ваше приказание, и лишь по одной‑единственной причине: потому что вы – король, и мы вас любим за это. Да и не только мы. Мне рассказывали, что до начала сражения и в лагере англичан пили за ваше здоровье. И они восхищались вами на поле боя не меньше, чем мы. Вы дюжину раз вели отряд в атаку на том поле, и я могу поклясться, ваше величество, что среди ваших людей нет ни одного, кто сказал бы, что вы не заслужили право носить эту корону.

Минуту все было тихо. Потом опять послышалось движение, как будто оба мужчины подошли ближе к Мори.

Король заметил:

– Он не сможет больше воевать, если выживет.

– Он найдет другой способ служить вам.

Это было последнее, что услышал Мори, потому что опять провалился в темноту. Когда он снова выплыл из нее, боль в груди была нестерпимой. Ему пришлось сжать изо всех сил зубы, чтобы не закричать.

– Держи‑ка парень, – произнес полковник Грэйми совсем близко, и к губам Мори прикоснулась чашка.

Он выпил. Бренди опалило горло огнем, но это помогло отвлечься от боли, которую причиняло дыхание. Мори опустил голову на подушку, открыл глаза и обвел глазами комнату.

Куда его принесли, он не знал. Помещение походило на обычный жилой дом: скудная обстановка, голые стены и пол, белые кружевные занавески, свет из окна, падающий на деревянный стул подполковником Грэйми, который, по‑видимому, сидел на нем, задрав ноги на кровать, – на покрывалах еще виднелась вмятина. Все еще немного затуманенный взгляд Мори остановился на красном мундире, висевшем на спинке этого стула. Он осторожно вдохнул немного воздуха, чтобы произнести:

– Не мое.

– Что? – Его дядя оглянулся, увидел мундир, повернулся обратно и успокаивающе кивнул. – Да, я знаю, что он не твой, парень. Мы его сняли с солдата, который лежал рядом с тобой, и накрыли тебя, пока несли из леса. Ты был холодный как лед, а тому бедняге он уже не понадобится.

Мори узнал этот мундир. Узнал каждую пуговицу на нем.

– Он был… – Мори глотнул воздуха, чтобы выдавить из себя слова. – Шотландцем. Макклелланд.

– Но, судя по мундиру, сражался не на той стороне. Это форма Королевского ирландского полка. – Полковник Грэйми понимающе посмотрел на раненого и снова поднял чашку с бренди. – Вы с ним говорили, да? Порой такое случается, хотя я, честно сказать, удивлен, что он мог говорить. Ты видел его ноги? – В глазах племянника он прочитал ответ. – И о чем вы говорили?

– О жизни. О его жизни. Он родом из… Дьявол, как больно говорить… Из Керкубри.

– Неужто? – заинтересовался полковник Грэйми. – Когда я в последний раз наведывался в Слэйнс, я там встретил одну девушку родом из тех краев. Девушка та – настоящая красавица. Ты не встречал ее?

Мори не ответил, лишь впился взглядом в лицо дяди, когда полковник Грэйми продолжил:

– Я, пока там был, учил ее в шахматы играть. И она хорошо справлялась. – Единственная ее слабость – она пешки защищает так же, как короля, и не любит, когда их бьют. – Он улыбнулся, вспоминая, затем снова поднес Мори бренди и сказал: – Если бы меня такая красавица ждала, я б уж точно за жизнь цеплялся до последнего.

Мори собирался ответить, но тут боль накатила на него еще сильнее, чем прежде, и пусть он не хотел закрывать глаза, все же не удержался и зажмурился.

Когда он открыл глаза снова, первым делом ему подумалось, что он видит сон о вчерашнем дне, потому что у окна спиной к кровати опять стояли и беседовали его дядя и король.

– Да, ему уже значительно лучше, ваше величество, – сказал полковник Грэйми и кивнул. – Я уверен, самое страшное уже позади.

Короля это обрадовало, и он сказал:

– Через час я уезжаю в Сен‑Жермен. Хорошо, что смогу привезти матери добрые вести.

Голос Мори оказался слабее, чем ему хотелось, но его услышали.

– Ваше величество…

Молодой король повернулся, и Мори убедился, что это действительно он.

– Полковник Мори! – промолвил король и подошел к кровати. – Вам что‑нибудь нужно?

Превозмогая боль в груди, он произнес:

– Ничего. Только мою саблю.

– Пока что она вам не понадобится.

Тут подошел полковник Грэйми и пояснил:

– У тебя на ноге слишком тяжелая рана, нога уже не будет такой, как раньше. Тебе больше не воевать.

Он и сам это понимал. Хотя разум его противился правде, тело его не могло этого не ощущать.

– Можно служить по‑другому. – Поморщившись от боли, он немного повернулся на бок, чтобы видеть короля. – Глаз и ушей я не потерял, и они станут вашими, если вы посчитаете нужным послать меня туда, где я могу применить их для дела.

Совсем не по‑юношески мудрые глаза на моложавом лице короля устремились на Мори.

– Благодарю вас за предложение, полковник, но, пока я сам не вернусь в Шотландию, я вас туда не отпущу. За вашу голову назначена слишком высокая цена.

– Я говорю не о Шотландии. – Мори снова поморщился, и ему пришлось дождаться, пока острая боль в груди не утихнет, прежде чем он смог продолжить. – Умерший рядом со мной солдат был ольстерцем. Мы долго разговаривали. Я помню все его рассказы, все подробности его жизни. Родственников у него нет. – Мори посмотрел королю в глаза. – Я мог бы на время превратиться в него, пожить средь ольстерских шотландцев, разузнать их настроения и планы.

Он увидел, что его предложение заинтересовало короля. Ирландцы были важным звеном в расчетах короля Якова, и знать, что думают ирландские протестанты, было полезно.

– Вы готовы пойти на это? – медленно произнес король.

– Да. Если это поможет вашему возвращению в Шотландию.

Тут вмешался полковник Грэйми:

– Подумай, парень. Подумай хорошенько. Такие решения не принимаются походя. Если ты ступишь на эту дорогу, никто не должен узнать, что ты жив. До возвращения его величества все твои родные, все те, кто любят тебя и ждут, будут считать, что Джон Мори погиб в этом проклятом лесу. Так скажут твоей матери, братьям и сестрам. – Не сводя с него серьезных глаз, он добавил: – И твоей любимой.

Тело Мори вновь пронзило нестерпимо‑острой болью, но на этот раз она шла не только из ран, но и из более глубокого места в его груди. От каждого вздоха внутри у него все загоралось огнем.

– Я сделаю это ради нее. Чтобы когда‑нибудь мы смогли быть вместе.

Король сочувственно посмотрел на него.

– Не знал, что у вас есть женщина.

Полковник Грэйми, заметив, что Мори изо всех сил противится подступающему беспамятству и уже не сможет ответить сам, тоже посмотрел на него, дождался, пока в исполненных болью глазах появилось некое подобие согласия, и повернулся к королю.

– У него есть жена.

Освещение комнаты переменилось вместе с движением солнца, и свет уже не достигал кровати, на которой они лежали. София прикоснулась к нанизанному на шнурок черному камешку, который покоился на шее Мори, на том самом месте, где под кожей билась жилка.

– Ты спасла меня. – Его глаза неотрывно смотрели на нее. – Эти месяцы лишь мысли о тебе берегли меня, в точности как говорил дядя.

Ей не хотелось думать об этих месяцах. Она покрепче прижалась к нему.

– Еще твой дядя сказал, что это по замыслу королевы меня привезли сюда, в Керкубри.

– Да. Королева Мария любит красивые истории. Как мне объяснили, она, узнав, что я женат, решила, что я должен забрать тебя с собой в Ирландию, хотя, думаю, без участия дяди здесь не обошлось. Он тоже считает, что мне не нужно было оставлять тебя одну так надолго.

София на миг закрыла глаза, решая, как лучше это сказать.

– Я была не одна.

Говорить об Анне было трудно, но она заставила себя. Он выслушал ее, не перебивая, и, когда она заплакала, обнял. А когда она затихла, какое‑то время молча смотрел на перевязанный ленточкой маленький локон Анны, лежавший на его мозолистой руке.

София спросила:

– Ты простишь меня?

Мори закрыл ладонь, обнял Софию за плечи и сжал ее так крепко, что никакая сила не смогла бы разъединить их.

– Это я должен просить у тебя прощения. – Его голос заглушали ее волосы. – Ты не сделала ничего, за что тебя нужно прощать, милая. – Потом он очень нежно поцеловал ее, ослабил объятия и раскрыл ладонь, чтобы снова посмотреть на завиток волос такого же, как у него, темного цвета.

София, глядя на него, чувствовала, какая борьба происходит в его сердце, когда разум пытается преодолеть боль от осознания того, что его собственный ребенок, возможно, так никогда и не увидит своего отца, что его дочь должна жить так далеко от него.

– Можно послать за ней, – сказала София. – Теперь, когда ты вернулся, она сможет поехать с нами…

– Нет. – Короткое слово прозвучало совсем тихо, но она поняла, чего ему стоило его произнести. – Нет. Ты поступила правильно, оставив ее там. В Ирландии будет небезопасно. – С сожалением он снова закрыл ладонь, потом сумел улыбнуться и нежно провел суставами пальцев по щеке Софии. – Я не имею права и тебя брать с собой, но я, похоже, сделался настоящим себялюбцем и не могу тебя отпустить.

Ощущая тепло его тела, она сказала:

– Тебе и не нужно.

– Ну, пока что придется. На время, – вздохнул он. – Иначе твои благовоспитанные хозяева могут обидеться.

Она совсем забыла про них. Забыла, что Керры скоро вернутся из церкви и обнаружат, что ее нет дома.

– Но, Джон…

Он взял ее лицо в ладони и оборвал возражение поцелуем.

– Подожди еще несколько дней, а потом я окончательно поправлюсь и наведаюсь к вам. Тогда можно будет и поухаживать за тобой на людях. – В его глазах она увидела прежние веселые огоньки, немного насмешливые. – Ты выйдешь за меня второй раз или уже поняла, что поспешила с выбором?

А теперь она поцеловала его крепко‑крепко, чтобы он не сомневался в ее ответе. Почувствовав его улыбку на своих губах, она вдруг, в один миг, наконец поняла, что говорил ей полковник в тот день, когда они стояли у большого окна в гостиной Слэйнса и вместе смотрели на зимнее море. Ибо теперь она знала, что он был прав: полям нужен отдых, птицы могут на время прекратить петь, все, что растет, может умереть и молчаливо покоиться под снегом, пока холодное море будет продолжать нести на своих волнах шторм, смерть и несбывшиеся надежды… И все же где‑то в его бездонных глубинах ни на миг не останавливается невидимое теплое течение, которое в должное время принесет весну.

Вернется король в Шотландию или не вернется – кто знает. Но сейчас для нее это не имело никакого значения, потому что к ней вернулся Мори. Он дал слово, что вернется, и сдержал его. Он обещал ей, что однажды она ступит на палубу корабля, и она не сомневалась, что это тоже случится и он будет рядом. И куда бы этот корабль ни увез их, как бы далеко они ни оказались от Шотландии и Слэйнса, она всегда будет накрепко связана с ними воспоминаниями.

Она будет видеть в снах темно‑красные стены замка, которые так гордо возвышаются над отвесными скалами, она будет слышать рев моря под окном ее комнаты в башне и звонкий голос Кирсти, будивший ее по утрам. Ее будет согревать свет, лившийся в окна угловой комнаты для шитья, где она так часто сидела с графиней, и она будет чувствовать тепло, исходящее от лошадей, дремлющих в стойлах под присмотром сидящего у двери конюшни верного Хьюго.

Но и сам Слэйнс не забудет ее и Мори, потому что они тоже оставили свой отпечаток на нем, и отпечаток этот настолько глубок, что однажды Анна, гуляя по берегу, услышит принесенное ветром с дюн эхо их беззаботного смеха, заметит их тени на песке и задумается о тех, чья любовь явилась ей этими призраками. Она не узнает о них ничего, кроме того, что они были счастливы. «А все остальное и неважно», – подумала София.

Как бы ни сложилась их судьба, ничто теперь не отнимет у них этого счастья, она в том не сомневалась. Потому что свою зиму они пережили, и наконец пришла весна.