Эмиграция. Само создание России есть создание колонизационного государства

Само создание России есть создание колонизационного государства. Как писал историк В. О. Ключевский, «переселение, колонизация страны была основным фактом нашей истории, с которым в близкой или отдаленной связи стояли все другие ее факты»[95].

Огромные просторы России, их неосвоенность, богатые природные ресурсы отнюдь не способствовали развитой экономической эмиграции в другие государства: от поборов, от крепостного рабства, от безысходной бедности можно было спастись в дальних краях, где‑нибудь на просторах русской равнины или в сибирских лесах.

Только существенно позднее – примерно с конца XVIII в. – уже можно говорить о значительной эмиграции из России за границу, когда приходилось покидать государство в поисках лучшей доли. Основной причиной, во‑первых, была, конечно, бедность, но бежали не только от бедности, но часто просто от голода.

В XIX – начале ХХ в. из России бежали в самые разные страны мира миллионы ее граждан. Так, только в 1860–1890‑е гг. в США отправились около миллиона человек, в Аргентину – 22 тысячи, в Бразилию – 53 тысячи, в Африку – 6,5 тысячи. Еще более усилился отток россиян в ХХ столетии[96].

В XIX в. значительное место в эмиграционных процессах начинают играть идеологические мотивы: так, члены секты духоборов были вынуждены покидать Россию из‑за преследований православных мракобесов и царской администрации. Благодаря поддержке прогрессивных деятелей культуры трудолюбивым и мирным духоборам удалось покинуть Россию – этому много способствовал Л. Н. Толстой. Существенную роль играла и эмиграция по национальным мотивам – представители отдельных этносов в массовом порядке уезжали за рубеж.

Если же говорить о политической эмиграции, то ее начало можно отсчитывать с весьма ранних времен.

Еще во время существования множества мелких княжеств бытовало незыблемое право «отъезда», право покидать сюзерена и переходить к другому, и не только, так сказать, единолично, но нередко еще и с огромным отрядом воинов, с чадами и домочадцами.

Как повествует летописец, в 1332 г. к великому князю Ивану Даниловичу в Москву пришел «некто от киевских благоплеменных Вельмож служити, Родион Несторович, а с ним сын его Иван, и с ним же княжата и Дети Боярския и двора его до тысящи и до семи сот. Князь же Великий прият его с радостию, и даде ему Болярство на Москве и устави надо всеми большинство, и даде ему в вотчину пол‑Волока Ламского…»

Со временем такие боярские вольности прекратились. Как писал историк Ключевский, «политическая сила боярства и помимо опричнины была подорвана условиями, прямо или косвенно созданными московским собиранием Руси. Возможность дозволенного, законного отъезда, главной опоры служебной свободы боярина, ко времени царя Ивана уже исчезла: кроме Литвы, отъехать было некуда, единственный уцелевший удельный князь Владимир старицкий договорами обязался не принимать ни князей, ни бояр и никаких людей, отъезжавших от царя. Служба бояр из вольной стала обязательной, невольной»[97].

Выход из Московии стал зависеть только от воли государя. Никому из подданных не разрешался переход границы, и за нею внимательно следили – можно вспомнить знаменитую сцену «Корчма на литовской границе» из пушкинского «Бориса Годунова», где литовская граница совсем «недалече, к вечеру можно бы туда поспеть, кабы не заставы царские, да сторожевые приставы».

Даже приглашенные иностранцы, как правило, не могли уехать обратно – Москва не отпускала их. Как свидетельствует очевидец, посетивший Москву в начале XVI в., «уезжать из страны воспрещено кому‑либо, в особенности иностранцам», а опричник Генрих Штаден пишет: «Чтобы дойти до смертной казни, иноземцу не так‑то легко провиниться. Только когда уличат его, будто он хотел бежать за рубеж, – тогда – да поможет ему бог!»[98].

Зодчий фрязин Петрок приехал в Москву в 1528 г. на три‑четыре года, «а служил, сказал, Великому Князю, одиннадцать лет, а держал его Князь Великий силою[99]», просил отпустить его обратно, но позволения не получил и пытался бежать на родину через ту самую ливонскую границу. Его судьба осталась неизвестной, но можно быть уверенным, что если его поймали, то он жестоко поплатился… Такого именитого зодчего, как Аристотель Фиораванти, заключили в тюрьму только за просьбу отпустить его, и это после того, как он построил Успенский кремлевский собор, организовал производства кирпича, построил мост через Волхов, чеканил монету… Как написано в летописи, Аристотель «начал проситися у великого князя в свою землю; князь же велики пойма его и ограбив посади…». Так престарелый зодчий и кончил жизнь свою.

Служит примером трагическая история знаменитого ученого, иконописца, богослова Максима Грека, приехавшего в Москву по просьбе великого князя для перевода Псалтыри. После окончания работы он запросился обратно, но не тут‑то было, – его заставили работать далее. Как мог он боролся с невежеством, распутством, лихоимством, суеверием русского духовенства и поплатился: в конце концов враги осудили его на многолетнее заключение в монастыре. Он умолял его отпустить, но тщетно: Москва боялась его разоблачений в Европе и предпочла сгноить в темнице.

Одним из первых примеров политической эмиграции было дело сына известного деятеля царствований Михаила Федоровича и Алексея Михайловича Афанасия Ордина‑Нащокина, дипломата, знатока европейских обычаев, много общавшегося с иностранцами. Сын его, молодой, умный и многообещающий Воин Нащокин, часто слышал от отца неблагоприятные отзывы о русских порядках и похвалу иноземным. Он съездил в Москву, где, как рассказывает историк С. М. Соловьев, «стошнило ему окончательно», и оттуда, посланный с поручением в Ливонию, уехал за границу в Дрезден и потом во Францию. Отец, зная русские обычаи наказывать не только самого виновного, но и его ближнюю и дальнюю родню, ожидал неминуемой опалы, однако благоразумный царь Алексей Михайлович послал милостивое слово «христолюбцу и миролюбцу, нищелюбцу и трудолюбцу и совершенно богоприимцу и странноприимцу и нашему государеву всякому делу доброму ходатаю и желателю, думному нашему дворянину и воеводе Афанасию Лаврентьевичу Ордину‑Нащокину», где он писал, чтобы отец не кручинился, так как «мы, великий государь, его измену поставили ни во что, и конечно ведаем, что, кроме твоея воли сотворил, и тебе злую печаль, а себе вечное поползновение учинил»[100].

Ранний пример невозвращенцев явили братья Веселовские при Петре I. Один из них – Авраам – был заподозрен в деле царевича Алексея и, видно, не зря, ибо он предпочел не возвращаться из Европы на родину, а другой – Федор – был не кем иным, как российским послом в Англии в 1716–1720 гг. Он поддержал брата и потому сам лишился посольского поста. История его рассказана в главе «Послы императорской России».

Однако все это были редкие примеры эмиграции либо по политическим мотивам, либо по каким‑то личным. Только с XIX в. можно говорить о многочисленной эмиграции по политическим причинам. В XIX в., с пробуждением самосознания, осознанием необходимости борьбы с унижением, произволом, с нарушением прав человеческой личности, политическая эмиграция приобрела отчетливый характер протеста против строя российского государства, которое само, в свою очередь, способствовало эмиграции, высылая неугодных ему лиц, лишая их гражданства и не пуская их на родину. Такая противоправная практика продолжалась и в царской, и в большевистской России до конца 80‑х гг. ХХ в.

Англия с давних времен, еще с начала XIX столетия, считалась «землей обетованной» для политических эмигрантов. В России с давних пор существовали неизменные представления об Англии как о свободной стране с устойчивой политической системой, где закон превыше всего и где свято соблюдается право политического убежища.

Еще декабристы говорили, что наблюдение ими английских обычаев утвердило «первое понятие о пользе законов и прав гражданских», а целью создания тайного общества для декабристов было «достижение их тогдашних любимых идей – конституции, представительства народного, свободы книгопечатания, одним словом, всего того, что составляет сущность правления в Англии…»[101].

По наблюдению исследовательницы русской эмиграции в Англии О. А. Казниной, «у русской эмиграции (в широком культурном, а не только литературном смысле) в Англии были не менее, а может быть, даже более глубокие корни, чем в других европейских странах».

Англия привлекала стабильностью своей политической жизни, уравновешенностью государственных структур. Как отмечал французский публицист и историк, социалист Луи Блан, в Англии «знают, что лучшее средство избежать революций – не бояться реформ. Вот… ключ к разгадке того глубокого спокойствия, которое в Англии соединяется с свободой»[102]. Политический климат в Англии, право убежища, сами хозяйственные ее успехи вызывали восхищение русских, и англомания, столь распространенная в некоторых кругах, служила средством выражения оппозиционного настроения.

Когда профессор Московского университета В. С. Печерин решился покинуть николаевскую Россию, то он отправился в Великобританию, «страну разума и свободы». Даже Белинский, никогда не бывавший за границей, следуя, как можно представить, общепринятому тогда в русском обществе мнению, писал, что «нигде индивидуальная, личная свобода не доведена до таких безграничных размеров… как в Англии», а историк М. П. Погодин афористично свел мнения о нескольких европейских странах: «Во Франции жить можно всего веселее, в Англии свободнее (!), в Италии приятнее и дешевле, в Германии спокойнее»[103].

Герцен много раз высказывался об Англии и Лондоне, и к мнению такого тонкого и знающего наблюдателя европейской жизни, как он, можно прислушаться: «Здесь можно устроить удивительную жизнь, я повторяю с полным убеждением, что во всей Европе – один город, и этот город – Лондон. Он имеет все недостатки свободного государства в политическом смысле, зато имеет свободу и религию уважения к лицу… Как здесь балуешься свободой книгопечатания… мне кажется, что нигде жить нельзя, кроме здесь»[104].

Литератор А. П. Милюков приводит в своих воспоминаниях такое высказывание Герцена: «В Англии свободомыслящему человеку живется покойнее и безопаснее, чем где‑нибудь на континенте, не исключая и Швейцарии. Наполеон III успел выжить из Женевы неприятных ему людей, но здесь никакие его угрозы не заставят правительство предпринять какие‑нибудь насильственные меры против французских эмигрантов. Здесь не придет к вам полицейский комиссар осведомиться, с какой целью вы участвовали в каком‑нибудь митинге. Английский закон одинаково всех обязывает, но и всех равно охраняет… иностранец, ступая на английскую землю, пользуется всеми правами англичанина. И за это должен нести и равную ответственность перед законом».

В другом своем высказывании Герцен, выражая, по сути дела, отношение русских демократов к завоеваниям свободы в Великобритании, особенно очевидным при сравнении с Российской империей, писал в статье в газете «Колокол»: «Англия – это единственная годная для нас школа. Великий народ с маленькой армией и огромными завоеваниями отучит нас от мундиров, парадов, полиции, произвола. Страна без централизации, без бюрократии, без префектов, без жандармов, без стеснения печати, без ограничения права собраний, без революций, без реакции: полная противоположность России и Франции.... И какова роль ее! После упадка и падения материка, единственно уцелевшая, с высоко поднятой головой, спокойная, полная уверенности в себе, она глядит из‑за волн на отвратительный шабаш… Я совсем не англоман. Я просто‑напросто русский, покинувший свою родину во имя свободы»[105].

* * *

Одним из первых русских политических эмигрантов в Великобритании является Николай Иванович Тургенев.

Он родился в семье директора Московского университета и получил, как и его братья, основательное образование. Тургенев сделал неплохую карьеру, служил в министерстве финансов, написал книгу, которая положила начало русской финансовой науке, принимал активное участие в ранних декабристских организациях, голосовал за введение республиканского правления, но так получилось, что в день восстания 14 декабря 1825 г. он был за границей и поэтому избежал ареста. Его судили заочно и приговорили к смерти, замененной милосердным Николаем вечными каторжными работами, и неудивительно, что он не пожелал возвратиться на свою родину: «По вызову, сделанному с высочайшего утверждения, к ответу из чужих краев не явился». При поддержке своего горячо любимого брата Александра Николай Тургенев прожил за границей 32 года и только в 1857 г. его восстановили в правах. В первые годы эмиграции он жил в Англии, позднее – в Париже, близ которого на своей вилле Vert Bois и умер (его похоронили на кладбище Пер‑Лашез).

Тургенев прибыл в Лондон 20 января 1826 г. и провел там семь лет. В Лондоне его адресом был дом № 17 по Джермин‑стрит (Jermine Street), в аристократическом квартале города, но возможно, что он не жил там постоянно, а останавливался у своих великосветских друзей (на что особенно упирал в своих домогательствах выдать его император Николай).

Почти сразу же Николай I попытался воздействовать на британское правительство с целью добиться выдачи Тургенева. Русский посол Ливен получил задание связаться с министерством иностранных дел и потребовать выслать Тургенева, настаивая на том, что британцы должны помогать России бороться с европейским революционным движением. Как рассказывал сам Тургенев, он узнал, что русское правительство поручило следить за ним: «Другой не менее любопытный эпизод связан с моим пребыванием в Эдинбурге. Я имел рекомендательные письма к одному коммерсанту в этом городе, который в то же время был русским вице‑консулом. Он принял меня с тем полным сердечности и внимания гостеприимством, которое можно встретить только в Англии; его отношение ко мне оставалось неизменным с момента моего прибытия и до моего отъезда. Через несколько лет я узнал, что вследствие моего отказа ехать в Россию он получил из русского посольства предложение следить за мною. Следить, шпионить за кем‑нибудь в Англии! Вице‑консул с негодованием отверг это поручение, которое лишний раз доказывало, как мало господа русские дипломаты знают нравы тех стран, где они пребывают».

И до сих пор слова Тургенева: «Что же делают эти русские дипломаты за границей, если они не знают даже азбуки социального строя страны, в которой они пребывают, ее законодательства и руководящих начал ее управления?» – можно применить к нашим дням…

Сам Николай в разговорах с британскими послами в Петербурге, сообщал, что Тургенев пользуется симпатией «в качестве страдающего русского патриота» и считал своим долгом «предупредить правительство его величества [короля Англии] против Тургенева», а также не преминул попугать английское правительство и указал «на возможность для Тургенева принести значительный вред, воспользовавшись современным критическим положением с целью распространения революционных идей в тех частях Англии, где ощущается нужда и может быть недовольство». Бесцеремонные советы русского императора британцы оставили без каких‑либо последствий, и Тургенев без всяких затруднений спокойно жил в Англии.

В книге «Россия и русские» он оставил нам свои впечатления о Великобритании: по его словам, эта страна «самое дивное и, может быть, высшее выражение европейской цивилизации».

* * *

Самым известным русским эмигрантом в Лондоне XIX в. был Александр Иванович Герцен, блестящий философ, один из великих русских писателей, борец за демократические преобразования.

Одна из лучших и ярких характеристик его принадлежит писателю и мемуаристу П. В. Анненкову: «Признаться сказать, меня ошеломил и озадачил на первых порах знакомства этот необычайно подвижной ум, переходивший с неистощимым остроумием, блеском и непонятной быстротой от предмета к предмету, умевший схватить и в складе чужой речи, и в простом случае из текущей жизни, и в любой отвлеченной идее ту яркую черту, которая дает им физиономию и живое выражение… Неугасающий фейерверк его речи, неистощимость фантазии и изобретения, какая‑то безоглядная расточительность ума приводили постоянно в изумление его собеседников. …Я знавал людей, преимущественно из так называемых серьезных и дельных, которые не выносили присутствия Г., зато были и люди, даже между иностранцами, в эпоху его заграничной жизни, для которых он скоро делался не только предметом удивления, но страстных и слепых привязанностей.

Почти такие же результаты постоянно имела и его литературная, публицистическая деятельность. Качества первоклассного русского писателя и мыслителя Г. обнаружил очень рано, с первого появления своего на арену света, и сохранил их в течение всей жизни, даже и тогда, когда заблуждался. Вообще говоря, мало встречается на свете людей, которые бы умели сберегать, подобно ему, право на внимание, уважение и изучение в то же самое время, когда он отдавался какому‑либо увлечению. Ошибки и заблуждения его носили еще на себе печать мысли, от которой нельзя было отделаться одним только презрением или отрицанием ее…»[106].

Герцен еще в 1849 г. принимает решение остаться на Западе, не возвращаться в Россию – «…затем, что борьба з д е с ь, что, несмотря на кровь и слезы, здесь разрешаются общественные вопросы, что здесь страдания болезненны, жгучи, но г л а с н ы… Я остаюсь здесь не только потому, что мне противно, переезжая через границу, снова надеть колодки, но для того, чтобы работать».

После почти шести лет жизни в Европе, переездов из одной страны в другую, после многих трагических событий в его жизни – семья распалась, погибли в кораблекрушении его мать и сын, умерла жена и новорожденный сын – Герцен 24 августа 1852 г. прибыл в Великобританию. Как писал он, «переездом в Лондон… замыкается самая ужасная часть моей жизни»[107]. «…Болезненно ошеломленный, сбитый с толку рядом ударов, так скоро и так грубо следовавших друг за другом, я не мог ясно взглянуть на то, что делал. Мне будто надобно было еще и еще дотронуться своими руками до знакомых истин для того, чтоб снова поверить тому, что я давно знал или должен был знать»[108].

Он не предполагал оставаться в Англии надолго, но оказалось, что Герцен прожил в ней двенадцать лет, богатых встречами, творческими успехами и разочарованиями: «Я не думал прожить в Лондоне дольше месяца, но мало‑помалу я стал разглядывать, что мне решительно некуда ехать и незачем. Такого отшельничества я нигде не мог найти, как в Лондоне»[109].

Он уже заранее считал, что Великобритания – это то, что он должен был увидеть: свободная страна. И только‑только сойдя с палубы парохода, доставившего его из Франции в Дувр, он сразу же увидел то, что очень хотелось увидеть: «С уваженьем, с истинным уваженьем поставил я ногу на английскую землю, – какая разница с Францией! Здесь чувствуешь себя свободным». Потом он много раз менял свое отношение к увиденному в этой стране, оценки его переменялись в противоположных направлениях. И вот его впечатление от Лондона в самые первые дни: «Такого характера величия и полнейшей независимости не имеет ни один город».