IV. Третий этап: образ питания палеоантропов

После крайней регрессии четвероногих наземных хищников, следующий фаунистический комплекс, хазарский, по терминологии советских палеонтологов, даёт уже картину нового расцвета других видов хищников. В хазарскую фауну входят характерные для неё формы, получившие название пещерных: пещерный медведь, пещерная гиена, пещерный лев (или тигро‑лев), но кроме того также волк, лисица, корсак, бурый медведь. Было бы, конечно, неверно вообразить какой‑то абсолютный и очень длительный вакуум в хищной части фауны между прежней фауной махайрода и фауной пещерных хищников хазарского комплекса. Против такого абсолютного вакуума свидетельствует то, что почти все перечисленные виды сформировались ещё в нижнем плейстоцене или даже в плиоцене[395]. Но их ареалы в до‑хазарское время, видимо, до крайности сузились, находки их костей редки. С другой стороны, есть основание думать, что относительный вакуум наземных хищных был в то время отчасти восполнен огромным размножением пернатых хищников. Основанием для такой мысли служит адаптация нескольких перечисленных видов к пещерному образу жизни. Они не были постоянными жителями пещер, но что могло бы объяснить скопления их скелетов именно в пещерах? Изучение пещерного медведя, в том числе посещение ряда «медвежьих» пещер в Австрии и на Кавказе, привело меня к убеждению, что в комплексе экологических плюсов главным, хотя может быть и не единственным, было укрытие от небесных наблюдателей: хищные птицы нападали как на молодь, так и на дряхлых, умирающих или больных медведей. Они уходили в пещеры отлёживаться, отсиживаться, так как становились здесь невидимыми для разведки сверху, с неба. Особенно это относится к глубоким тёмным пещерам, но отчасти даже к навесам или гротам. Адаптация к пещерным убежищам оказалась в миндель‑рисское время важным условием возможности нового размножения и распространения наземных хищников в их биологическом противоборстве с воздушными.

Сказанное относится, конечно, к тем областям, где ландшафтные условия позволяли и парение хищных птиц в воздухе, и нахождение пещер на земле. Но, если данное заключение верно, мы можем сделать вывод о значительном обилии крупных хищных птиц в предрисское время, хотя кости их, как и вообще птиц, палеонтологам попадаются редко, – по причинам, видимо, тафономического характера. Однако не вызывает сомнений само существование уже в плиоцене таких видов как орлы, стервятники, грифы, ягнятники, соколы и др. Они, как и вообще все представители современной орнитофауны, налицо в плейстоцене[396]. В упоминавшемся плейстоценовом местонахождении Ранчо да Бреа (Калифорния) в очень большом количестве найдены остатки грифов и орлов, скоплявшихся массами на трупах и погибавших с ними в вязких продуктах окисленных нефтей[397]. Этими птицами, очевидно, и были насыщены биоценозы эпохи максимального упадка наземных хищников.

Что касается дальнейших судеб хазарской фауны, то некоторые палеонтологи выделяют её обеднённый следующий этап под названием мустьерского фаунистического комплекса. Он приходится на время начала рисского, или днепровского, оледенения[398]. В мустьерской фауне уже нет носорога Мерка, эласмотерия, верблюда Кноблоха и других, зато появляются некоторые виды верхнепалеолитического комплекса: шерстистый носорог, мамонт, северный олень, песец. Крупные хищники остаются те же, что в хазарском комплексе. Хазарский и мустьерский комплексы характеризуют время их процветания. Но далее они, вернее, ведущие формы, начинают исчезать: в так называемом верхнепалеолитическом фаунистическом комплексе или «мамонтовой фауне» (верхний плейстоцен; рисс и вюрм) уже нет пещерного медведя и пещерной гиены, а к концу верхнего плейстоцена вымирает и тигро‑лев (пещерный лев). Такова последняя интересующая нас волна в истории плейстоценовых хищников.

Вместе с фаунистическим комплексом хазарско‑мустьерского типа судьба прямоходящих троглодитид снова критична: если предыдущий уровень определялся обилием нетронутых хищниками трупов крупных травоядных, смываемых водами, то теперь происходит резкое умножение и размножение хищников, а тем самым троглодитиды опять утрачивают свою экологическую нишу.

Разумеется, речь не идёт об абсолютном исчезновении прежних возможностей собирания мясной пищи у воды и в воде, как не исчезает приём разыскивания и разбивания тут и там длинных костей и черепов, характерный для первого этапа, но и то и другое теперь регрессирует как возможный источник питания. А в то же время численность троглодитид, навряд ли уменьшилась, она, вероятно, имела тенденцию возрастать, что вызывало острую конкуренцию, интенсивный естественный отбор и возникновение новых форм, порождённых этим кризисом, и приспособленных к новым экологическим условиям.

Мы знаем об этом скачкообразном прогрессе не только потому, что изменившаяся фауна хищников не привела к вымиранию или упадку троглодитид, но и по прямым костным останкам последних и по следам их жизнедеятельности.

Здесь нет надобности останавливаться на морфологии ископаемых палеоантропов: значительное число костных находок дало возможность антропологам детально описать её. Резюмируя, можно сказать, что при значительной полиморфности, в общем, перед нами, безусловно, высшая ступень развития семейства троглодитид. У всех видов рода Troglodytes налицо снижение питекоидных (сближающих с обезьянами) черт и признаков, т. е. дальнейший и ясно выраженный шаг дивергенции с понгидами. Это касается как строения черепа в его мозговой и лицевой частях, так и остального (посткраниального) скелета[399]. У всех этих «неандертальцев» в широком смысле – значительное увеличение как общего объёма головного мозга, так и, в особенности, его задней, т. е. сенсорной, в частности, зрительной области. В то же время можно предполагать у них значительный прогресс и обогащение локомоции бега, скалолазанья и пр. Наконец, налицо прогресс в эволюции кисти – её двигательных и тактильных возможностей[400].

Точно также появление и развитие палеоантропов знаменует существенный прогресс в морфологии обработанных и использованных ими камней. В терминах археологии это – вторая половина или конец ашёля и мустье. Характеристику этих новых приёмов обработки камня читатель найдёт в любых пособиях по каменному веку, а также в специальных исследованиях по первобытной технологии[401].

Возвращаясь ещё раз к нижнепалеолитическим рубилам, мы должны подчеркнуть, что они не оставались неизменными на протяжении нижнего плейстоцена. Определённая эволюция их замечается уже в шелльское время. При переходе к ашёлю и в ашёльское время эволюция становится более ясной и ускоряется. Каково же направление этой эволюции? Оно состоит, в основном, в усовершенствовании режущего края рубила. В конечном счёте, рубило из преимущественно рубящего орудия превращается в значительней мере в орудие разрезающее. Для нашей темы наибольший интерес представляет проблема происхождения и значения так называемой техники «леваллуа». Она возникает как раз в заключительной половине ашёля и сохраняется в течение всего занимающего нас времени. Суть её в том, что от толстой кремневой заготовки откалывались пластинки. Последние обладали острым краем, были явно не рубящими и не колющими, а режущими инструментами. Это значит, что по сравнению с нижним палеолитом функция обработанного камня смещается. Если раньше на первом плане стояла задача вспарывать и расчленять наружно не повреждённый, целый труп, то теперь вперёд выдвигается и уже доминирует задача резать само мясо. Ашёльские рубила ещё как бы сочетают в себе эти две задачи, но леваллуазские пластины, судя по всему, свидетельствуют о том, что теперь всё чаще приходилось иметь дело с трупами уже в той или иной мере раскромсанными зубами хищников. В хазарских отложениях, по сообщению Н. К. Верещагина, в отличие от более ранних, ясно заметны следы зубов хищников на многих костях зубров, носорогов, лошадей и особенно эласмотериев. Растерзанный хищниками труп – это уже не цитадель, как стеной окружённая толстой и крепкой кожей или шкурой, которую надо протаранить, а осваивать в нём надлежало именно само мясо, которое надо отрезать от костей, раскромсать на клочья.

Рассматриваемый третий этап характеризуется с точки зрения экологической тем, что «стоянки» или «памятники», т. е. места палеолитических находок уже не связаны обязательно с берегами и устьями четвертичных водоёмов, а сплошь и рядом сдвинуты далеко от них, на водоразделы. Конечно, и там палеоантропы нуждались в воде для утоления жажды, вероятно, также для вылавливания крабов, лягушек и другой мелкой добычи, но здесь не может быть речи о значительных сносах «падали» этой водой. Мустьерские находки лишь отчасти приурочены по‑прежнему к берегам. Они теперь раскиданы в общем в очень неоднородных ландшафтах, в том числе и в горах. Можно оказать, что теперь налицо несколько вариантов нахождения мясной пищи не только там, где её преимущественно обнаруживали археоантропы, но также и всюду, где хищник застигал жертву или где систематически находились останки животных.

Это значит, что экология палеоантропов распадается на некоторое количество различных экологических ниш и способов добывания мясной пищи, несмотря на морфологическую общность рода и одинаковую популяционно‑этологическую основу каменной техники. Биолога не испугает предположение о широкой вариабельности экологии одного и того же зоологического вида: бурый медведь, к примеру, имеет в разных зонах и ландшафтах весьма различный круг источников питания, жизненных повадок связанных с ними, пищевых стремлений.

Ниже я предлагаю краткий перечень намечающихся (но в очень разной степени исследованных и анализированных) вариантов подступов палеоантропов к мясной пище. Подчеркну, что эти варианты не предполагают абсолютную биологическую специализацию и, следовательно, в принципе не препятствуют неограниченному тасующемуся общению между особями. Но всё же расхождение этих вариантов в какой‑то мере приспосабливало всякую популяционную группу к какому‑либо ландшафту или кругу животных видов с их биологическими взаимосвязями, словом, к локальному биоценозу, и тем самым в некоторой мере благоприятствовало разобщению популяций (в особенности последнее может относиться к самкам с детёнышами).

1. Прямые отношения комменсализма между палеоантропами и тем или иным видом (может быть, точнее сказать, теми или иными особями) хищников‑убийц. Палеоантропы держатся охотничьей территории данного хищника, приспосабливаются не слишком отставать от момента, когда тот забивает жертву и успевает утолить голод, после чего уходит от остатков трапезы или спит. Задача палеоантропа состоит в том, чтобы обогнать или отогнать других наземных и воздушных комменсалистов и паразитов, может быть, отрезать и унести часть добычи. Систематическое пользование частью плодов чужой охоты – явление известное в зоологии. Такие отношения, например, существуют между росомахой и рысью, между песцом и белым медведем. Несомненно, что описываемая ситуация, касающаяся палеоантропа, должна быть различной в зависимости от того, о каком роде хищников‑убийц идёт речь, в частности, о представителях семейства кошачьих (тигро‑лев, леопард, ирбис, гепард, рысь) или семейства собачьих (волк и другие). Можно предполагать особенно длительную пищедобывающую связь палеоантропов как раз с волками; до выведения из волков домашней собаки (а кости последней обнаруживаются уже в конце верхнего палеолита) прошло колоссально долгое время близких и сложных экологических взаимосвязей палеоантропов с волками. Допустимо думать о полуприрученном состоянии некоторых из них, об использовании враждебности между отдельными стаями, а также разновидностями. Известную шутку археологов: «собака человека в люди вывела», надо бы расширить, распространив её и на волков мустьерского времени.

2. Особняком следует поставить вопрос о симбиотических взаимоотношениях палеоантропа с гиеной. В отличие от современных видов гиен, плейстоценовая пещерная гиена, по‑видимому, не была преимущественно комменсалистом или нахлебником при крупных хищниках, но и сама систематически вела охоту. В этом смысле и её следовало бы включить в предыдущий вариант. Однако мы не можем исключить здесь более тесного симбиоза с палеоантропом, большей степени взаимной выгоды от занятия общей пещеры, хотя, можно полагать, сменяя в ней друг друга в разное время суточной активности. Если же пещерная гиена всё же находилась преимущественно в отношениях комменсализма к большим хищникам, то отношения палеоантропа к ней самой должны быть названы субкомменсализмом.

3. Чрезвычайно много внимания не только археологов, но также художников и романистов привлекало так называемое медвежье, или альпийское мустье. Речь идёт о костеносных пещерах, содержащих останки несчётных поколений, подчас, сотен тысяч экземпляров пещерного медведя. Последний, со своей стороны, очень тщательно изучен, реконструирован, описан палеонтологами (в том числе, Абелем). «Медвежьи пещеры» нередко несут следы деятельности палеоантропов: обработанные камни ашёльско‑мустьерского типа, признаки временного или даже длительного обитания.

Принято считать, что палеоантропы в соответствующих районах, в горах (а также и на равнинах, поскольку существовала и равнинная разновидность того же вида медведей) вели систематическую и опасную охоту на этого огромного зверя. Что касается опасности, то надуманность этого представления становится очевидной перед хорошо установленным фактом, что пещерные медведи отклонились от других представителей того же семейства медвежьих в сторону травоядности. В основном это были мирные существа, весьма изобильные в определённых биотопах, в большом количестве пасшиеся на альпийских лугах, травянистых горных склонах и в долинах. Конечно, при этом они были достаточно сильны и вооружены клыками и когтями для самообороны и поэтому хищники‑убийцы на них, по‑видимому, вовсе не нападали. Изучение костей пещерных медведей привело палеонтологов к заключению о быстро нараставших в среднем плейстоцене патологических изменениях, к представлению, что этот вид выродился сам собой, поскольку вредные и опасные мутации не выбраковывались. На этом основании И. И. Шмальгаузен пришёл к выводу, что пещерный медведь был обречён на прогрессирующее ухудшение генетического фонда и на патологическое вырождение самим фактом отсутствия в природе опасных для него врагов. Такое мнение можно считать хорошо аргументированным. А между тем, как сказано, авторы чуждые зоологии, уверяют нас в противном: у пещерного медведя якобы был грозный истребитель в лице охотников‑неандертальцев.

Эта охота решительно ничем материальным не доказана, но зато щедро обставлена образами, порождёнными воображением. Вот для примера пассаж такого рода: «Не легко представить себе приёмы охоты на такого крупного и опасного хищника при несовершенстве охотничьего вооружения неандертальца. Силе и свирепости пещерного медведя человек мог противопоставить действия хорошо организованной сплочённой группы, внезапность нападения, хитрость, умение поразить зверя на расстоянии. Среди способов охоты можно предположить охоту облавой с задачей поднять зверя и загнать его в узкий горный проход, где его поражали из‑за засады. Если раненый медведь уходил, предпринималась охота вдогон с добиванием зверя рогатинами и дротиками. Зверя подкарауливали у мест кормёжки, на водопоях, у солонцов, около падали и у выходов из занятых им пещер. Во всех случаях засады охотники располагались в безопасных местах на вершинах скал, откуда было удобно обрушивать заранее запасённые камни, брёвна, метать дротики. Нельзя также исключить возможность забоя животных с помощью каких‑либо примитивных раздавливающих устройств, устанавливаемых в узких проходах, у входов в пещеры, около выложенных привад. Скалистые ущелья черноморских рек и закарстованные хребты с многочисленными пещерами и гротами как нельзя лучше способствовали успеху охоты такого рода»[402].

Автору хочется, чтобы так было, но это противоречит биологической действительности. Не было «людей» – были высшие прямоходящие приматы. Огромные и очень расплодившиеся медведи не были трудной добычей – они вообще не были добычей. Кстати, авторы, описывающие палеолитическую охоту, упускают из виду уроки и законы современного охотоведения. В наше время охота на бурого медведя основательно изучена, установлено совершенно точно, сколько экземпляров в сезон можно убить в некотором районе, чтобы не превысить биологического предела, после чего поголовье уже не сможет воспроизводиться и популяция будет обречена на нисходящую кривую убыли вплоть до исчезновения. Но независимо от чьего‑либо сознания, разве не так же объективно обстояло бы дело, если бы палеоантропы действительно наносили серьезный урон поголовью пещерных медведей? Но они не наносили никакого урона.

В «медвежьих» пещерах мустьерского времени преобладают кости очень молодых особей или очень старых. Молодь здесь держали в безопасности от хищных птиц. Вся их смертность сконцентрировалась тут – повредившие себя, больные, неполноценные особи умирали под сводом пещеры, чтобы не умереть в когтях или в горном гнезде орла. Старые и слабые приходили под тот же кров и по большей части тут заканчивали жизнь. Палеоантропам достаточно было внедриться в этот мир, где их никто не боялся, так как они ни на кого не нападали. Я видел входы в несколько пещер такого рода (в Австрии и на Кавказе) и ни одна из них не была расположена так, чтобы на выходивших или входивших медведей можно было откуда‑то сверху скидывать камни. Зато внутри, в полумраке пещеры, палеоантроп мог вполне безбоязненно и непосредственно наблюдать за протекавшей там жизнью, мог знать индивидуально многих из этих скончавшихся там великанов. Он мог и снаружи вовремя подоспеть к моменту смерти или, может быть, предсмертной беспомощности каждого из них, чей час пробил. Рассеянные там и тут на протяжении и в разных слоях этих, подчас очень глубоких, пещер, кремневые осколки и изделия, следы кострищ, рассказывают с полной очевидностью непредубеждённому взгляду, как всё это происходило в биологической действительности.

Надо отметить, что последние два рассмотренных варианта, соседство палеоантропа с пещерной гиеной и с пещерным медведем, в значительной степени объясняют, почему он сам может быть в немалой мере отнесён к числу «пещерных» существ. Это – гораздо более серьёзное основание, чем нередко приводимые мотивы его пещерного образа жизни: укрытие от ветра, дождя, холода, от хищных зверей. Откуда было взяться у них изнеженности, боязни непогоды? Это всё типичные антропоморфизмы исследователей. У палеоантропов были двоякого рода мотивы для пещерного образа жизни: а) те же, что у медведей или гиен, – укрытие молоди и умирающих или больных от видимости сверху, т. е. от птиц (плюс сокрытие от этого «небесного шпионажа» также запаса своей мясной пищи) и б) то или иное подобие симбиоза с указанными пещерными хищниками. Пещеры надолго стали характерным рефугиумом для палеоантропов, получивших заслуженное прозвание «троглодитов», т. е. пещерных жителей. Впрочем, мы сейчас увидим, что оно подходит лишь для части палеоантропов, но не может быть распространено на всех.

4. Лишь в самых приближённых контурах может быть очерчен другой образ пищедобывания этих плотоядных: следование непосредственно за стадами или, вернее, со стадами травоядных – хоботных, парнокопытных, непарнокопытных. Здесь роль хищника‑убийцы как посредника, вероятно, снижена. Всё же можно различать два случая. а) Палеоантроп следует по пятам волков, идущих за стадом или нападающих на стадо, точнее на молодь или на старых и слабых; при этом волки нередко забивают много больше, чем могут съесть. б) Палеоантропы сами высматривают тех отстающих и умирающих, которых в определённом проценте неминуемо теряет всякое стадо. Впрочем, и тут вероятно соучастие волков и шакалов или хотя бы добивающих эти жертвы хищных птиц. Что специфично в обоих случаях для поведения палеоантропов, это – необходимость нести с собой, держать в руке режущий камень. Минимальный вес последнего, возможность максимально далеко занести его от места залегания кремня в виде заготовки или законченной пластины – вот, может быть, один из секретов «леваллуа», как и других мустьерских режущих и остроконечных изделий.

Миграции стад травоядных животных могли быть местными и небыстрыми, т. е. всего лишь сменой близлежащих пастбищ. Но палеозоологи предполагают также чрезвычайно далёкие и стремительные перемещения стадных животных, в том числе предковых форм современной лошади. Табуны совершали подчас быстрые пробеги через непригодные в качестве пастбищ территории – пустыни, солончаки и пр. Обязательно ли в таком случае и волки, и палеоантропы отставали и отрывались от них? Нет, на основании факта приручаемости лошади, несомненно, на десятки тысячелетий предшествовавшей появлению её одомашненного вида, допустимо представить себе, что в своём стремительном беге табуну легче было оторваться от любых хищных преследователей, чем от палеоантропов. Последние могли бежать какое‑то время вместе, держась, чтобы не отстать, за гривы и хвосты, потом могли приспособиться и вскакивать на спины, благо этот симбионт бегущего коня или, скажем, слона, не представлял ни малейшей опасности, не провоцировал инстинкта самосохранения, а может быть и приносил стаду ту или иную биологическую пользу.

Мы тут затрагиваем такие гипотетические формы связи палеоантропов со среднеплейстоценовой фауной, которые не могут быть документированы обычными археологическими средствами. Но есть и такой вид источников, каким никогда не пользуется палеоантропология: отличия разных видов современных животных (зверей и птиц) в отношении антропического фактора: иные из них приручаются человеком сравнительно легко, поддаются дрессировке или даже склонны к синантропизму; другие мизантропичны – не поддаются ни приручению, ни дрессировке. Такое различие между видами не может быть случайным, как и не могли подобного рода инстинкты сложиться в короткое время. Они уводят зоолога в толщу четвертичного времени и позволяют наметить круг животных, с которыми палеоантроп находился в отношениях биологического контакта, не представляя для них ни малейшей опасности. Разве не заманчивый предмет – выяснить, почему индийские слоны отлично поддаются приручению и обучению, а африканские почти не поддаются? Но ко всему этому комплексу палеозоологических и вместе с тем палеоантропологических вопросов мы вернёмся в последнем разделе этой главы.

5. Опираясь на такие же зоологические древности, проявляющиеся в современных инстинктах и реакциях на антропический фактор, можно предполагать добывание палеоантропами мясной пищи с помощью нескольких видов крупных хищных птиц. Ещё в недавнее историческое время охота с помощью приручённых беркутов, а также ястребов, соколов и других пернатых убийц была хорошо известна, а в историческом прошлом была высоко почитаема.

6. Ещё один вариант представляет собою традицию, идущую от предыдущего этапа эволюции троглодитид: использование прибрежных отмелей и устьев рек для вылавливания трупов животных, сносимых водами. Автор этих строк в 1954 г. принимал участие в раскопках мустьерской стоянки близ Волгограда под руководством С. Н. Замятнина и М. З. Паничкиной. Стратиграфия и вся восстановленная картина этого классического памятника показывают, что он располагался на мысу при впадении большой реки в древнюю Волгу. Мыс этот спускался к самой воде и переходил в топь и мелководье. Некоторое число кремневых изделий найдено именно там, у подводной части мыса: мясо принесённых течением мёртвых животных (бизонов, сайгаков и др.) резали и кромсали тут же в воде или, может быть, хранили это мясо в воде. К подобному варианту можно отнести разыскивание и использование в пищу трупов животных на топких берегах озёр, на торфяных болотах и т. п.

7. Наконец, ещё один вариант, в большой мере скрытый от непосредственного изучения: морская добыча. Сюда относится, с одной стороны, выброс волнами на морские и океанские побережья всяческой, в том числе крупной живности, с другой стороны, ныряние за ней. В последнем случае палеоантроп вступал в биологические взаимоотношения со сложным миром морских хищников, может быть, опираясь, в той или иной мере, на подводные антагонизмы дельфинов с акулами и т. п., о чём опять‑таки судить можно только по сохранившимся врождённым реакциям на антропический фактор у этих представителей подводного царства.

Читатель видит, что каждый из перечисленных вариантов заслуживал бы обширного обзора и обсуждения. Однако задача данного раздела состояла лишь в том, чтобы дать самую общую намётку для соответствующей проблематики среднеплейстоценовой зоологии – не фаунистики, а именно зоологии в самом полном современном смысле, т. е. включающей экологию, биоценологию, этологию. Без этого наука о палеолитическом времени принуждена будет оставаться на уровне загадок примерно следующего рода: палеолитический человек «должен был широко использовать всякого рода уловки, основанные на знании привычек зверя, так как его охотничье вооружение было слишком несовершенным для непосредственной борьбы, по крайней мере, с более крупными и сильными представителями животного мира»[403]. Незавидна позиция науки, признающей, что она не знает и не намеревается знать тех «привычек», «повадок» животных, которые знал и использовал наш четвертичный предок, раз речь идёт о фундаменте этой науки, об основаниях для веры в нижнее‑ и среднепалеолитическую охоту.