НА ПУТИ В ВЕНУ И МОСКВУ

После того как Петр вернулся из Англии в Амстердам, он располагал свободным временем для того, чтобы совершить поездку по стране. Прихватив с собою Лефорта, царь в течение недели с небольшим, между 30 апреля и 9 мая, посетил некоторые голландские города. К сожалению, источники не сообщают конкретно, какие именно города посетили они и какое впечатление произвело на них увиденное. Известно лишь, что Петр с Лефортом побывали в городе Дальфг, где познакомились со знаменитым биологом Левенгуком и посетили расположенный там оружейный завод, к которому царь проявил живейший интерес.

В то время когда царь и великие послы готовились к отъезду, они получили три известия — два из Москвы и одно из Вены. Известия были одно неприятнее другого.

Первое известие, полученное из Москвы, свидетельствовало о панике, охватившей правящую элиту столицы в связи с продолжительным отсутствием каких-либо сведений о царе. Это вызвало подозрение, что с царем стряслась беда и что его нет в живых. А.А. Виниус, поддерживавший до этого оживленную переписку с царем, адресовал свое последнее письмо не Петру, а Лефорту. Тревога оказалась ложной — Петр был жив и здоров, а отсутствие от него писем объяснялось наступившим в апреле весенним половодьем, нарушившим нормальную работу почты. Виниус, переписывавшийся с родственниками, оставшимися в Голландии, а также сам не раз бывавший за границей, должен был догадаться об этом и успокоить всех — однако он этого не сделал, за что получил выговор от царя.

Виниусу довелось прочесть письмо царя, отправленное им из Амстердама, с изъявлением упреков и чувства досады в адрес корреспондента: «…А что ты писал к господину Лефорту, и я то выразумел; на что зело дивлюсь и суду Божию предаю тебя, что ты так сумнена пишешь о замедлении почт (под такой час), а сам в конец известен сим странам в конец. Не диво, хто не бывал. Я было надеялся, что ты станешь в сем разсуждать бывалостью своею и от мнения отводить; а ты сам предводитель им! Потому все подумают, что коли де хто бывал, так боится тово, то уже конечно так. Воистино не от радости пишу»148.

Недоразумение с задержкой писем от Петра было быстро улажено. Значительно серьезнее и опаснее оказалось известие о неповиновении четырех стрелецких полков. Стрельцы рассчитывали, что после более чем годового пребывания в Азове их отправят в Москву, к семьям, терпевшим нужду, и они займутся привычными для себя делами — торгами и промыслами. Но домашнего уюта и встречи с семьями стрельцы не дождались — их двинули к западным границам, где их ожидала возможность участия в военных действиях в случае, если ставленник Франции принц де Конти не откажется от намерения стать королем Польши. Если, однако, участие стрельцов в военных действиях было предположительным, то невзгоды, вызванные задержкой жалованья, оказались вполне реальными. Дислоцированные в Великих Луках стрельцы дошли до того, что вынуждены были просить подаяние.

Восьмого марта 1698 года отряд стрельцов, укомплектованный четырьмя полками, был назначен для продолжения службы в Брянске. Однако, вместо того чтобы следовать к пункту назначения, стрельцы отправились в Москву. Как впоследствии объясняли они сами, стрельцы двинулись «от бескормицы», а также для того, чтобы спасти царевича от бояр, якобы намеревавшихся его задушить. Стрельцы отказались выполнить требование начальника Стрелецкого приказа боярина князя Ивана Борисовича Троекурова отправиться в свои полки, вели себя вызывающе дерзко, но, пошумев, затем все же подчинились требованию начальника. Благоразумие подсказывало, что отряд в 175 человек не может противостоять солдатским полкам, а потому стрельцы решили подчиниться. Тем не менее эпизод вызвал тревогу у властей Москвы. Вот как описал происшедшее Патрик Гордон в «Дневнике».

О происшедшем ему рассказал «князь-кесарь» Ф.Ю. Ромодановский. «Я высказал мнение, — пишет Гордон, — что ввиду слабости этой партии и ввиду того, что у нее нет никакого предводителя, не следует так серьезно смотреть на дело и ожидать от него такой опасности. Все же я поехал на Бутырки (там стоял полк Гордона. — Н. П.), чтобы быть готовым на всякий случай, если бы возник какой-либо беспорядок или бунт. Я приказал точно проверить: все ли солдаты дома, и когда оказалось, что все они на месте, кроме тех, которые находились на карауле, я прилег отдохнуть, так как было уже поздно.

Перед тем я известил обо всем Алексея Семеновича (Шеина. — Н.П.) и князя Федора Юрьевича (Ромодановского. — Н. П.). 4 апреля с рассветом я послал осведомиться, как обстоит дело в городе и в особенности в стрелецких приказных избах. Получив известие, что все спокойно, я отправился к генералиссимусу Алексею Семеновичу и князю Федору Юрьевичу, которые присутствовали на заседании (Боярской думы. — Н. П.), Князя Федора Юрьевича и всех, кто были при нем, я нашел в большой тревоге перед надвигающейся опасностью, размер которой я старался уменьшить. Но некоторые люди, которые по природе склонны преувеличивать опасность, в подобных случаях имеют еще другое побуждение, состоящее в том, что они преувеличивают обстоятельства подобного рода, чтобы тем более выставить свои заслуги и ревность в успокоении, подавлении и победе над трудностями и получить за то тем больший почет и признание заслуг».

Нас в данном случае мало интересует вопрос, были ли правы в оценке нависшей опасности Троекуров и Ромодановский или же Гордон. Важнее отметить приход воинственно настроенного отряда стрельцов к Москве. Справиться с ним удалось без особого труда, однако этот демарш предвещал значительно более опасные для правительства события: эпизод с недовольством стрельцов можно считать своего рода репетицией более масштабного выступления, произошедшего в июне 1698 года, когда подняли бунт все четыре стрелецких полка, направившиеся в Москву, чтобы разгромить Немецкую слободу и расправиться с боярами.

Об этом эпизоде царю сообщил Ф.Ю. Ромодановский 8 апреля. Под его пером события приобрели более угрожающий для правительства характер. Ромодановский извещал Петра, что из Великих Лук стрельцы «бежали в разных числах и явились многие на Москве в Стрелецком приказе в розных же числах 40 человек и били челом винами своими о побеге своем и побежали де они от того, что хлеб дорог. И князь Иван Борисович (Троекуров. — Н. П.) в Стрелецком приказе сказал стрельцам указ, чтоб они по прежнему государеву указу в те полки шли. И они сказали князь Ивану Борисовичу, что итить готовы и выдал бы стрельцам хлеба, деньгами. И им на те месяцы и выдали деньги. И после того показали стрельцы упрямство и дурость перед князем Иваном Борисовичем и с Москвы итить не хотели до просухи, и такую дурность и невежество перед ним объявили, и в том подлинно хотел писать к милости вашей сам князь Иван Борисович…».

Троекуров сообщил 4 апреля, что стрельцы хотят «итить в город и бить в колокола у церквей. И я по тем вестям велел тотчас собрать Преображенский и Семеновский и Лефортов полки и, собрав, для опасения послал полуполковника князь Никиту Репнина в Кремль, а с ним послано солдат с семьсот человек с ружьем во всякой готовности…». На следующий день бояре приговорили, «чтоб послать мне для высылки стрельцов на службу полковника с солдаты». Было отправлено с полковником Иваном Чамберсом 600 солдат, выдворивших стрельцов из Москвы149.

Неуверенные действия правительства вызвали недовольство Петра. Отвечая Ромодановскому, царь писал из Амстердама 9 мая: «В том же письме объявлен бунт от стрельцов и что вашим правительством и службою солдат усмирен. Зело радуемся». Но далее следовали упреки в адрес «князя-кесаря» за то, что он удовлетворился выдворением из Москвы 175 стрельцов и не произвел розыска: «Для чего ты сего дела в розыск не вступил?.. Не так было говорено на загородном дворе в сенях». Иными словами, еще до отъезда за границу Петр допускал возможность стрелецкого бунта и обговаривал средства его усмирения. «А буде думаете, что мы пропали (для того, что почты задержались), — продолжал Петр, — и для того, боясь, и в дела не вступаешь… Я не знаю, откуды на вас такой страх ба-бей!» Впрочем, порицая Ромодановского за трусость, царь заканчивал письмо миролюбиво: «Пожалуй, не сердись, воистинно от болезни сердца писал».

Другие новости, не менее неприятные, были получены из Вены.

Цесарь, не известив своего русского союзника, был склонен начать сепаратные переговоры о мире с турками. Инициатива в данном случае исходила от Турции, которая предложила через английского посла лорда Пэджета условия мира, учитывавшие интересы Австрии, Венеции и Польши; интересы же России при этом даже не упоминались. Эту новость Лефорту и его товарищам сообщил польский посол Бозе. В ответ ему было сказано, что царю «зело то удивительно, что его цесарское величество, получа такие многие победы, без совершенного удовольствия и без утверждения своих завоеванных земель, к миру приступать намерен». Великие послы заверили Бозе, что царь будет продолжать войну с неприятелем.

Сведения, сообщенные Бозе, были подтверждены 12 мая документами, добытыми резидентом в Варшаве Алексеем Васильевичем Никитиным. По официальным документам, цесарь уверял Петра: хотя в предложениях турок интересы России и не упомянуты, однако без учета интересов союзников, в том числе и России, цесарь договор подписывать не станет. Но полученные от Никитина документы высвечивали и другое: неблаговидную роль в случившемся сыграли Голландские Штаты: на словах они выражали благодарность царю за соблюдение привилегий голландских купцов, клялись в неизменной верности и дружбе с Россией, а на деле за спиной царя и Великого посольства вместе с Англией выступали посредниками в мирных переговорах турок с цесарем.

Такая двуличная позиция Голландии не могла не возмутить царя и великих послов. Надо полагать, что они были преисполнены гневом, однако во время прощальной встречи с представителями Штатов проявили такт и выдержку и вели разговор в спокойных тонах.

Встреча эта состоялась 14 мая и началась с обмена любезностями. Четыре бурмистра (бургомистра), представлявшие Штаты, просили послов не гневаться, если им в чем «довольства не учинено», и обратились к ним с просьбой о новых льготах; великие послы выразили благодарность за внимание и гостеприимство.

Однако послы не удержались от того, чтобы высказать бурмистрам свое недовольство двуличным поведением Штатов, их посреднической ролью в переговорах цесаря с турками, В «Статейном списке» диалог великих послов с бурмистрами описан столь обстоятельно и эмоционально, что автор счел необходимым воспроизвести текст источника полностью:

«И потом просили великие и полномочные послы их, бурмистров, чтоб они сели. И, седчи по местам, великие и полномочные послы бурмистрам говорили: ведомо им, великим и полномочным послам, по присланным из Польши царского величества от резидента, стольника Алексея Никитина, письмам, учинилось, что цесарским величеством Римским турецкой салтан чинит мирные договоры, а в том мирном договоре посредниками королевское величество Аглинской и они, Галанские Статы. И о том подлинно объявили цесарское величество Римской писал к его царскому величеству в грамоте своей, которую грамоту царского величества резидент послал к Москве, а к нам, великим и полномочным послам, с той цесарского величества грамоты, также и королевского величества Аглинского и с их Статской грамоты, которую они писали к цесарскому величеству Римскому о том посредство прислал списки, и они б, бурмистры, великим и полномочным послам объявили: давно ли то посредничество с аглинской и с их стороны и миротворения у турок с цесарским величеством началось? И бурмистры сказали: то де они не ведали, что о делах великие и полномочные послы их спрашивать и говорить будут, а естли б ведали, то бы взяли своего переводчика, чрез которого удобнее б могли, выразумев о всем, ответ учинить: однако ж они соответствуют, что о том миротворении у турки с цесарем, которое чинится посредством аглинского короля чрез посла его Депажета, слышали они из курантов (газет. — Н.П.), а от Стат такого посредства и посылки никакой к цесарю они не знают».

Застигнутые врасплох бурмистры не нашли ничего лучшего, как заявить о своей неосведомленности, в чем великие послы с полным основанием усомнились: если и можно было допустить, что три из четырех бурмистров не были осведомлены о закулисной деятельности своего правительства, то такому авторитетному политическому деятелю, как Витсен, входившему в состав делегации, наверняка все было известно. Послы признали объяснение бурмистров несостоятельным:

«И великие и полномочные послы говорили: объявляют они, бурмистры, ту ведомость будто слышали из курантов, отговариваясь, не хотя им подлинно объявить, а та ведомость явна не по курантам, но по тому, что писали господа Статы грамоту свою к цесарскому величеству Римскому, приводя его с турком к миротворению; и послана та грамота марта в 31 числе, в которых числах они, великие и полномочные послы, будучи с посольством, просили, и они, Статы, по отправлении посольства, им, великим и полномочным послам, объявили, что когда его царского величеству всякого добра и победы на того неприятеля желают и всякую услужность чинить будут; а по делу явилось не так, самого дела, которое его царскому величеству потребно, они, Статы, не объявили и в том явное недоброхотство показали. Только они, великие и полномочные послы, говорят им, бурмистром, о том не того ради, чтоб с ними, бурмистрами, в вещшее дело вступить, но объявлял им, их Стат, в том деле недоброхотство к царскому величеству, и бурмистры с подтверждением сказали, что они от Стат такова посредства и посылки грамоты к цесарю не знают, разве де то учинено без них, и, простясь с послы, пошли»150.

Встреча бурмистров с послами, как видим, завершилась все же на миролюбивой ноте. До разрыва дело не дошло, ибо в нем не была заинтересована ни та, ни другая сторона. Но и после состоявшегося разговора Штаты совершили по отношению к Великому посольству еще один недоброжелательный поступок: вопреки своему обещанию они не предоставили великим послам экипажи и не обеспечили посольство продовольствием во время его проезда по территории Голландии до границ с Бранденбургским курфюршеством. Правда, этот недоброжелательный поступок послы приписали не Штатам, а приставу, назначенному сопровождать посольство, — послы заподозрили, что пристав попросту присвоил себе отпущенные на содержание посольства деньги. Между тем путешествие посольства по территории Голландии продолжалось двое суток, как того требовало соблюдение «государской чести».

Недовольство великих послов попало на страницы «Статейного списка»: «А пристав Галанских Стат Гофман, посланный с ними, великими и полномочными послы, из Амстердама, их, великих и полномочных послов, в дороге от Амстердама до бранденбургского рубежа не кормил и не подчивал, а если великие и полномочные послы со всеми посольскими людьми покупали на свои деньги, и он, пристав, отговаривался, что те запасы, которыми было кормить их, великих и полномочных послов, остались за противною погодою, выехав из Ротердама, назади, и по поезд их, великих и полномочных послов, от Нимвегена не бывали».

Раздражение послов такими проводами выразил и Ф.А. Головин в цидулке к Витсену. Иронизируя по поводу поведения пристава, он писал: «От пристава Статского мы в пути изрядно подчиваны и так довольно кормлены, что естьли бы ево со всеми, что их з двадцать с бабами набрано было, пищею содержать, то, мню болыпи недели жить не возмог. Что истинно тебе донесу, нам двоим и при нас будущим людям и всей канцелярии и некоторым прочим нимало, ей, довольства не показал, что принуждены, осмотря ево подчивания как поехали из Амстердама, в Ротердам и в прочих местех себе купити, в чем верные свидетели господин Кинциус (купец, торговавший с Россией. — Н.П.) и прочие; также и напитки от яхты, на которой мы были, зане со благодарением от него подчивал, но сам немного запасов имел. Пишу для того, чтоб тот безумный человек (пристав. — Н.П.), написав множественные расходы на нас, сам не покрал, что обыкл уже чинити; и не единого человека, для исправления корму нашего в пути при себе мы от пристава не имели»151.

Впрочем, послы не стремились к обострению отношений с голландским правительством и готовы были оставить в забвении описанный выше эпизод. Свидетельством тому принятие ими прошения бурмистров о сохранении за голландскими купцами давнишних льгот в торговле с Россией — освобождении их кораблей, палат и амбаров от осмотра, подсудности купцов исключительно Посольскому приказу и т. д. Более того, голландцам были предоставлены новые льготы, в частности, право на транзитную торговлю через территорию России с Персией и Индией, уменьшены пошлины на некоторые товары.

Предполагалось, что посольство отправится из Голландии в Венецию. Однако полученные известия о том, что цесарь начал мирные переговоры с турками, вынудили Петра изменить первоначальные планы и отправиться в столицу Австрийской империи.

Венский двор слыл в Европе наиболее чопорным; здесь самым ревностным образом соблюдали этикет, строжайше придерживались издавна установленных церемоний. Зная это, Петр и великие послы стремились не ударить лицом в грязь. Они озаботились сменой своей поизносившейся одежды и экипировки свиты. Для свиты и для самих послов было изготовлено новое платье, второму послу приобрели более просторную карету. В дорогу закупались съестные припасы: окорока, сыры, языки, водка.

Посольство выехало из Амстердама 15 мая и держало путь на речных судах к Нимвегену «И ехали великие и полномочные послы от Ротердама до Нимвегена тем же путем, — записано в «Статейном списке», — которым сперва ехали (в Амстердам. — Н.П.), и мимо которых городов ехали, из тех городов стреляли из пушек выстрела по два и по три, сколько где пушек». В Нимвеген прибыли 17 мая, а 19-го Петр сухим путем отправился в Клеве.

В Бранденбургском курфюршестве царь и послы пользовались таким же вниманием, как и во время проезда по его территории в Голландию. Но царю и его дипломатам было не до того, чтобы выражать удовольствие по случаю гостеприимства союзника — пользуясь почтовыми лошадьми, они спешили в Вену, чтобы помешать заключению сепаратного мира Австрии и Венеции с Турцией. «А великие и полномочные послы, — отмечает «Статейный список», — пошли наскоро для того, что ведомо им, великим и полномочным послам, учинилось подлинно, что цесарское величество с турком конечно приступает к миру, и чтоб то его намерение пренять»152.

Города за окнами кареты Петра и послов мелькали, как в калейдоскопе. Осматривать их достопримечательности не было ни времени, ни нужды, так как путешественники познакомились с ними еще во время следования в Голландию. «Статейный список» отметил, что великие послы выразили благодарность за гостеприимство; «Как мы впредь сего были благодарны любви вашей милости (курфюрсту. — Н.П.) за показанное к нам в путешествии нашем в Галанскую землю приятство ваше, так и ныне при возвращении нашем оттуда благодарствуем, понеже в пути нашем чрез владение вашей милости как в подводах, так и во всякой повольности удовлетворены есьмы, которую любовь вашей милости должны есьмы донесть всемилостивейшему государю нашему, его царскому величеству, в чем не сумневаемся, что его царское величество то за благо восприимет».

Тридцатого мая 1698 года Великое посольство прибыло в Лейпциг, где в течение следующих суток «веселились довольно, из пушек стреляли». Вечером 1 июня послы оказались в столице Саксонии Дрездене. Саксонским курфюрстом был тот самый Август, выбранный в короли Польские. По приезде в столицу царь пожелал немедленно осмотреть дрезденскую кунсткамеру. За ночь он успел ознакомиться только с экспонатами, расположенными в двух залах. Наместник курфюрста саксонского в Дрездене князь Фюрстенберг извещал курфюрста, находившегося в Варшаве, о пребывании Петра в Дрездене и описал обед царя, состоявшийся 2 июня: «Во время обеда я велел поставить на балкон под его комнатой трубачей и флейтистов, а также приказал подойти маршем к балкону телохранителям, конным лейб-гвардейцам, одетым в швейцарское платье, при протазанах, так как мне известно, что барабаны и свистки — его любимая музыка и вообще вкус его направлен всего более на относящееся к войне. За этим обедом я вопреки собственному желанию после двухмесячной болезни принужден был довольно долго пить, к чему давал мне пример сам царь, я же не мог отказать ему потому, что согласно приказанию моего всемилостивейшего короля я всячески старался доставить ему удовольствие, если бы то было даже во вред моему здоровью»153.

После обеда царь в течение трех часов осматривал главный арсенал, причем обнаружил познания в артиллерии, удивившие Фюрстенберга: «Он осматривал все как нельзя внимательнее и, где только попадался ему наималейший недостаток в орудии, то он не только примечал его, но и указывал причину, по которой он произошел, и все это так основательно, что нельзя достаточно тому надивиться». «Статейный список» отметил также посещение царем и великими послами кунсткамеры: «Июня во 2 день в Дрездене показываны великим и полномочным послом в королевских покоях разные изрядные вещи, и оружейный дом и цекгауз, и конские збруи, и доспехи прежних курфирстов и князей. И пушки и мортиры множественным и уборным строением»154.

После осмотра кунсткамеры князь Фюрстенберг пригласил царя на ужин, закончившийся в три часа утра: «…так как он пожелал видеть некоторых дам, то я пригласил пятерых и также велел явиться прежним музыкантам, именно трубачам, гобоистам, барабанщикам и флейтистам, хотя эта музыка была не совсем прилична для подобного собрания, но я привел его этим в такое прекрасное расположение духа, что он сам взял барабан и в присутствии дам стал бить с таким совершенством, что далеко превзошел барабанщиков… Пили опять очень много, и так как он перед этим посетил обеих курфюрстин как царь (Петр продолжал сохранять инкогнито. — Н.П.), то я, не колеблясь, по его желанию велел стрелять из пушек при каждом тосте, так что было произведено несколько сотен выстрелов; при этом он так развеселился, что несколько раз обнимал меня»155.

Третьего июня князь Фюрстенберг посетил царя рано утром. Петр был еще не одет. Вместе с послами он сел за обеденный стол, пригласив отобедать и князя. После обеда они осматривали литейный двор, после чего царь в третий раз отправился в кунсткамеру, которая, по-видимому, произвела на него неизгладимое впечатление. Общим впечатлением от посещения Дрездена Петр 3 июня поделился в письме к Виниусу: «…Здесь хотя и два дня жили, только недосуг было, потому что город саксонский: забавны иным были во все часы»156.

Границу австрийских владений великие послы пересекли 5 июня: «пришли, — как сказано в «Статейном списке», — на цесарскую границу в чесной город Аус», где «у ворот того города» их встретили «грацкие комендант и урядники и великим послам кланялись и подчивали их за столом». На следующий день, 6 июня, посольство прибыло в Прагу, где их встретил представитель цесарского правительства барон Барати с вопросом великим послам: пожелают ли они получать корм и напитки натурой или деньгами, «для того, что их иноземные ествы московского народу людям не вельми угодны и непривычны». Послы ответили, что им удобнее в дороге получать корм натурой, а когда прибудут в Вену, то тогда они предпочтут брать деньги, «для того чтобы московские люди обычай в приуготовлении еств свой имеют, и всяк по своему нраву строить будет, как кто хочет». Барон задал еще один вопрос: где послы предпочтут проживать — в Вене или за городом, рядом с дворцом цесаря? Послы ответили: где их поставят, там они и будут жить.

Одиннадцатого июня Великое посольство прибыло в местечко Штокерау, что в 29 верстах от Вены, и отправило майора Адама Вейде, чтобы он потребовал немедленной аудиенции у цесаря. Это требование противоречило интересам цесарского правительства, стремившегося оттянуть время начала переговоров, чтобы прежде завершить их с турками. Только 13 июня в Штокерау прибыли цесарские уполномоченные. Уже знакомый послам барон Барати приступил к переговорам о церемонии въезда Великого посольства в Вену. С русской стороны переговоры вел Лефорт. Выслушав проект церемонии, предложенный бароном, он отправился в соседнюю комнату для совета и возвратился минут через 15 с замечаниями. Русские потребовали встречать их послов при въезде в город с большей торжественностью и пышностью, ссылаясь при этом на практику въезда иноземных послов в Москву.

В частности, Лефорт потребовал, чтобы великих послов сопровождали не драгуны, а кирасиры, и не земские трубачи, а императорские; чтобы были присланы 30 лошадей для дворян посольской свиты; чтобы послам была предоставлена одна вместительная карета, а не две и т. д. Бароти высказал возражения и отклонил все претензии Великого посольства. Русская сторона не была заинтересована в затягивании обсуждения условностей, так что въезд послов, состоявшийся 16 июня, происходил по сценарию, разработанному цесарским двором. Послов разместили в двух каретах, а не в одной, причем в первой карете сидели Лефорт и Головин, а во второй — Возницын.

«При въезде трех послов, — отметил испанский посланник в Вене, — не было ничего необыкновенного, разве только две роты драгун, которые им предшествовали, во всех троих было только 12 лакеев и 7 пажей в хороших, но поношенных французских ливреях. У них две порядочные, но уже бывшие в употреблении кареты, подаренные им при других дворах. Они жаловались на императорские кареты, которые были предоставлены для их въезда, потому что они показались им мало богатыми, но потом убедились, что лучшими и не пользуется его цесарское величество».

Об утраченном блеске цесарского двора и скромном въезде Великого посольства писал и Петр Лефорт своему отцу: «При моем прибытии сюда я очень обманулся; я представлял себе, что увижу блестящий двор, но случилось совершенно обратное. Здесь нет ни красивых выездов, ни красивых ливрей, как это мы видели при бранденбургском дворе»157.

Два новшества, зарегистрированные «Статейным списком» во время пребывания Великого посольства в Вене, обращают на себя внимание. Во-первых, Петр начал открыто называть себя царем. Во-вторых, «Статейный список» отказался от формул типа «великие послы заявили», «великие послы пошли» и т. д. и стал отмечать индивидуальную роль в посольстве первого посла Лефорта. Поэтому имя Франца Яковлевича в «Статейном списке» стало упоминаться значительно чаще, чем раньше.

После торжественного въезда Великого посольства в Вену начались переговоры о главном — намерении цесаря заключить мир с турками. Началу переговоров предшествовало свидание царя с императором Леопольдом. Свидание носило чисто формальный характер. Оно продолжалось 15 минут и свелось к выражению взаимных комплиментов, заверениям в вечной дружбе и другим чисто этикетным формулировкам. В роли переводчика выступал Франц Лефорт. Современник описал это свидание двух монархов так:

«Они обращались друг к другу в разговоре как братья, и цесарь выразил радость видеть у себя царя, славного монарха и своего союзника, на что царь ответствовал подобным же образом в очень обязательных выражениях; между прочим упомянул он, что все в его землях к услугам императора. Лефорт переводил сказанное обоими. Царь выразил желание чаще беседовать с императором и говорил Лефорту, когда он передавал его речь по-немецки, чтобы он это “чаще” яснее и лучше объяснил, так как царь хотя и не может говорить на немецком языке, однако его понимает».

Неизмеримо большее значение имели собственно переговоры. С австрийской стороны их вел граф Кинский. Лефорт письменно задал графу три вопроса: 1) готов ли император продолжать войну с турками или намерен заключить мир; 2) если согласен на мир, то на каких условиях; 3) что предлагают посредники и сами турки для удовлетворения императора.

В ожидании ответа Петр проводил время в знакомстве с достопримечательностями Вены: осматривал арсенал, библиотеку, кунсткамеру. 23 июня он слушал оперу, на следующий день в сопровождении Лефорта и двух послов нанес визит императрице.

Канцлер граф Кинский дал письменный ответ на вопросы, врученные Лефортом, только 26 июня. Из ответа следовало, что мир с турками предложили сами турки; император после сокрушительной победы над неприятелем мира не искал. Султан избрал посредником в переговорах английского посла в Константинополе лорда Пажета, поручив ему составить проект мирного договора, но он, цесарь, договор не подпишет, если не будут учтены не только его интересы, но и интересы союзников.

На следующий день царь пригласил к себе графа Кинского. Между ними состоялся следующий разговор:

Царь: «Я должен прежде всего благодарить императора за ведомости о желании турками мира, также за сообщение писем турецкого султана и английского посла. Только то мне удивительно, что основания мира определены единственно волею императора без совещания с союзниками».

Канцлер: «Мир еще не заключен и высокие союзники могут требовать у турок на конгрессе все, что им угодно».

Царь: «Русским послам на конгрессе одним устоять будет трудно, когда император удовольствуется предложенными основаниями, которые он уже и принял, мы же согласиться на них не можем: они не вознаграждают наших трудов и убытков».

Канцлер: «В союзном договоре сказано именно, что каждый обязан стоять за себя и домогаться у неприятеля удовлетворения. Его императорское величество потому склоняется на мир, что долголетняя война причинила огромные убытки и страшное кровопролитие; следовательно, видя наклонность турок к миру, надобно выслушать их предложение».

Царь: «Если император намерен прекратить войну и ищет мира чрез посредников, то надлежало известить меня о том заранее: я не вошел бы в столь великие убытки. Мне нельзя приступить к миру, доколе не смирю татар и не овладею в Крыму надежной крепостью. Я был с турками в мирных сношениях и разорвал их единственно по просьбе императора; справедливость требует повременить переговорами, чтобы все союзники могли получить пристойное возмездие».

Канцлер: «Его императорское величество начал дело, непротивное обязательству, наиболее потому, что настаивают англичане и голландцы, и отказать туркам было нельзя. Впрочем, хотя дело и началось, но до конца далеко, и есть еще время приобрести от неприятеля все желаемое».

Царь: «Англичане и голландцы хлопочут только из-за прибылей торговых; не во всяком деле надобно их слушать. С моей стороны обмана нет и не будет; что постановлю, на том стою крепко».

Канцлер: «Богу дал бы ответ его императорское величество, если бы не прекратил христианского кровопролития, имея возможность заключить честный и выгодный мир».

Царь: «От честного мира не отрицаюсь и я; но желаю прочного и надежного. Между тем всяк, имеющий разум, понимает, что султан ищет мира, видя свою беду; а император спешит помириться с ним для войны с французами за Испанское наследство и своих союзников оставляет. Нет сомнения, что султан снова поднимет оружие на императора, как скоро вспыхнет французская война; тогда уже трудно помогать ему. Надобно было прежде укрепиться в собственных границах и потом думать о мире; союзников же покидать не следовало».

Канцлер: «Изнурение государства и тяжкие долги — вот истинные причины, которые побуждают императорское величество желать мира; притом же поляки и венециане ненадежны: первые давно воевать перестали; вторые также думают прекратить военные действия».

Царь: «Истинная причина не в том, а в видах на Испанию. Надобно однако ж размыслить, что будет с Венгриею, когда выйдут оттуда войска для войны с Францией; не забунтовали бы венгры, как в прошлом году».

Канцлер: «Теперь речь только об удовлетворении союзников; к чему вспоминать мимошедшее?»

Царь: «Все, что служит к целости государства, должно быть предметом рассуждения во всякое время. Я не могу удовольствоваться предложенными основаниями мира и на все вышесказанное ожидаю ответа императора. Между тем, велю изготовить статьи, чего я требую»158.

Разговор царя с канцлером показал, что призыв Петра не покидать союзников повис в воздухе. Все его предложения были отклонены канцлером, и в этих условиях Россия должна была добиваться удовлетворения своих претензий к Турции, опираясь лишь на собственные силы. Петра не могло удовлетворить согласие цесаря заключить мир на условии uti possidetis, то есть на условии сохранения за договаривавшимися сторонами того, чем они овладели в ходе военных действий. Во-первых, потому что овладение Азовом не компенсировало затрат на два Азовских похода; во-вторых, потому что овладение Азовом не могло полностью защитить Россию от набегов на ее территорию крымских татар. Царь пытался убедить своего собеседника, что его страна будет находиться в безопасности только в том случае, если Россия завладеет крепостью на Крымском полуострове — Керчью. Если Турция не согласится ее уступить, то следует продолжать войну до истечения срока союзного договора, заключенного 29 января 1697 года на три года, а если военные действия не принесут ожидаемого успеха — продолжать их еще в течение двух лет или по крайней мере года.

Предложения царя были обсуждены на заседании конференции министров. Царю было заявлено, что настаивать на передаче России Керчи бесполезно, ибо османы не уступят того, чего не теряли. Впрочем, утешил граф царя, до заключения мира еще далеко, переговоры только начались и Россия располагает достаточным временем и возможностями, чтобы получить Керчь силою оружия. Уклончивый ответ дал Кинский и на предложение продолжать войну до 1701 года: союзники, заявил он, успеют вернуться к обсуждению вопроса в будущем. Иными словами, венское правительство отклонило оба предложения царя.

Общение с уполномоченными цесаря убедило Петра в том, что Австрия не является надежным союзником России. Цесарь готов был заключить сепаратный мир, и надеяться на помощь цесарских дипломатов во время переговоров о мире с турками не следует. Второй вывод, к которому должен был прийти Петр, носил более общий характер: переговоры с цесарем убедили его в необходимости искать выход к морю не на юге, а на северо-западе, опираясь при этом на иных союзников.

Более успешной оказалась другая акция, осуществленная царем и Великим посольством. Еще будучи в Амстердаме, Петр попросил Августа II прислать в Вену доверенное лицо для переговоров. 24 июня в Вену тайно прибыл уполномоченный польского короля генерал Карлович. В тот же день с ним начались доверительные переговоры. Результатов, запечатленных в каком-либо официальном документе, эти переговоры не принесли, но они явились важной вехой в установлении дружественных, а затем и союзнических отношений между русским царем и саксонским курфюрстом.

Во время продолжительного пребывания царя и его посольства в Вене цесарское правительство не скупилось на то, чтобы компенсировать позицию, занятую им в переговорах, устройством пышных развлечений для царя и его спутников. Среди развлечений особенно запоминающимися были два. Одно из них, состоявшееся в день именин Петра — 29 июня, описал «Статейный список»: «…Обедали у генерала и адмирала у Франца Яковлевича Лефорта. Того ж числа ввечеру были огненные потехи, огни и верховые ракеты, и устроен был фирверк в ракетах словами “Виват царю Петру Алексеевичу”, и стрелено из 12 пушек многажды, и было того действа часа с два. А устроены были те потехи против посольского двора из цесарской казны»159. О празднике упомянул и Петр в письме Виниусу, отправленном 2 июля: «На день святых апостол было у нас гостей мужеска и женска пола больше 1000 человек, и были до света…»160

О другом празднестве, более пышном и редкостном, «Статейный список» почему-то умолчал. Праздник назывался Wirtschaft. Ранее он ежегодно устраивался цесарем, но в последние лет двадцать от него отказались из-за необходимости соблюдать экономию в связи с войной с Турцией. Теперь цесарь устраивал празднество в честь царя. Он решил поразить его богатством убранства дворца и сервировкой стола во время ужина, блеском нарядов и драгоценностей. Гости, а это была элита венского двора, должны были явиться в костюмах разных эпох и разных народов: древнеримских, голландских, польских, китайских, цыганских и др. Петр появился на празднестве в одежде фрисландского крестьянина.

Петру не терпелось отправиться в Венецию, где уже шла энергичная подготовка к встрече Великого посольства. У границы с Венецией стояли наготове кареты и лошади, предусматривалась обширная развлекательная программа: соревнования гондол, концерты, маскарады, фейерверки и т. д. Задержка объяснялась тем, что была издержана соболиная казна, и Великое посольство ожидало прибытия в Вену дополнительных мехов. Соболя на сумму в 10 тысяч рублей и китайские камки разных цветов, 200 косяков, были отправлены из Москвы еще 10 мая, но прибыли в Вену только 17 июля. Груз предназначался для подарков цесарю, его супруге, а также венецианскому дожу. Считалось непристойным явиться на прощальную аудиенцию без вручения богатых подарков.

Казалось бы, все было готово к переезду в Венецию. Но тревожные вести из Москвы нарушили все планы.

В «Статейном списке» о причине, вызвавшей резкое изменение планов Великого посольства, сказано так: «Июля в 15 день пришла с Москвы почта, отпущенная июня от 17 числа, на которой присланы письма о воровстве бунтовщиков- стрельцов»161.

Эта опасная новость шла в Вену почти месяц. Что произошло в Москве за это время, никто не знал. Стрельцы могли повторить свой успех шестнадцатилетней давности, перебить бояр и выжечь Немецкую слободу; могло быть и напротив, что верные правительству войска уже подавили бунт; наконец, возможен был и третий вариант: ни одной из противостоявших друг другу сил не удалось достичь перевеса, и борьба продолжалась.

В этих условиях Петр принимает единственно правильное решение — сам отправляется к месту событий в Москву.

16 июля он пишет Ф.Ю. Ромодановскому: «Письмо твое, июня 17 дня писанное, мне отдано, в котором пишешь, что се мя Ивана Михайловича растет, в чем прошу быть вас крепких; а кроме сего, ничем сей огонь угасить не мочно. Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела (поездки в Венецию. — Н.П.), однако сей ради причины будем к вам так, как вы не чаете»162. В этом кратком послании Петр изложил свою концепцию стрелецкого бунта, выросшего, по его убеждению, из семени И.М. Милославского, посеянного еще в 1682 году, и выразил намерение сурово, без пощады расправиться с бунтовщиками. Тон записки свидетельствует, что ненависть к стрельцам переливала через край и царь ехал в Москву с готовым решением относительно их судьбы.

О том, с какой поспешностью происходил отъезд Петра из Вены, свидетельствует и письмо Петра Лефорта своему отцу. В письме сын намеревался поведать о событиях, происшедших в последние дни, но неожиданно прервал плавное описание: «Вторник, в 10 часов. — Его царское величество приказал мне сегодня утром приготовиться ехать в полдень в Москву. Письма, нами вчера полученные, не позволяют дальнейшего здесь пребывания. Государь, генерал и я выезжаем в час, оставляя все наши дела».

Остается гадать: то ли секретарь Великого посольства не знал о причине внезапного отъезда в Москву, то ли опасался доверить важную тайну письму.

Письмо из Москвы было получено 15 июля. Однако сесть в карету (кстати, уже подготовленную для путешествия в Венецию) Петр смог лишь 19-го числа. Это объяснялось тем, что ему было необходимо принять участие в прощальной аудиенции — в противном случае венский двор мог признать внезапный отъезд царя недружелюбным поступком. Аудиенция состоялась 18 июля. Накануне шел утомительный торг об этикете. Сторонам никак не удавалось договориться, но события в России вынудили Петра пойти на уступки, и прощальная церемония состоялась в соответствии с пожеланиями венского двора. Первый посол Лефорт вручил цесарю грамоты, дипломаты обменялись пустыми речами, после чего царя и послов пригласили на обед.

Выехать из Вены Петру удалось только на следующий день. Причины отказа от поездки в Венецию, равно как и само изменение маршрута, держались в глубокой тайне не только от венского двора, но и от большинства участников Великого посольства. В тайну были посвящены только доверенные лица. Свита отправлявшегося в Москву царя была скромной: его сопровождали Лефорт и Головин, четверо волонтеров, в том числе приобретавший все большую доверенность Петра Александр Меншиков, переводчик Петр Шафиров, лекарь и трое посольских служителей. Части Великого посольства во главе с третьим послом П.Б. Возницыным было поручено представлять интересы России на Карловицком конгрессе, которому надлежало договориться об условиях мира между Турцией и ее противниками: Австрией, Россией и Венецией. Остальным участникам Великого посольства велено ехать самостоятельно.

Еще находясь в Вене, Франц Лефорт просил мать и брата прислать к нему поскорее сына. Он был лишен возможности заехать в Женеву на пути в Вену, чтобы повидаться с родственниками, и потому хотел встретиться с сыном в столице Австрийской империи. Анри Лефорт действительно приехал в Вену со своим двоюродным братом Луи, но уже после того, как отец отправился в Москву. Вместо свидания с отцом ему пришлось довольствоваться родительским письмом, в котором Франц Яковлевич велел сыну возвращаться в Женеву. Вместе с письмом Анри Лефорт получил от отца шкатулку с ценными подарками: в шкатулке находились бриллиантовый аграф для шляпы, три пуговицы для нарукавников, кольцо с семью драгоценными камнями и турецкий кинжал, осыпанный бриллиантами163.

Между прочим, в письме старшего сына Ами Лефорта Луи к брату Петру от 19 июня 1698 года содержатся слова осуждения в адрес дяди касательно его отношения к воспитанию сына. «Я хотел бы, чтобы мой дядя решился устроить своего сына в другое место, — писал Луи Лефорт, — поскольку очень пренебрегали его воспитанием, и он не знает, во что он вкладывает деньги…»

Первые три дня на пути в Москву Петр скакал день и ночь, останавливаясь только для обеда и смены лошадей, так что к утру 22 июля ему удалось преодолеть по плохой дороге 204 версты. Лишь на четвертые сутки царь остановился на ночлег. В этот день посол Возницын получил в Вене почту с известием о подавлении стрелецкого бунта. 24 июля курьеры Возницына догнали царя и сообщили ему эту новость. У Петру и его спутников появилась возможность осуществить ранее намеченный план и все-таки поехать в Венецию. Но царь не воспользовался ею. Позже, в «Гистории Свейской войны» Петр сам объяснял свое решение: «…В рассуждении то имел, что прочие стрельцы хотя сему бунту и неточны (непричастны. — Н.П.), однако ж сумнение на них надлежало иметь… Того ради, опасаясь, дабы от прочих в небытии его, государством, паки какого замешания не было, неотменно продолжал путь свой в России»164.

О подавлении бунта стрельцов извещал Лефорта 30 июня 1698 года участник операции П. Гордон. Приведенное ниже письмо Гордона интересно тем, что проливает свет на его отношения к Лефорту. Как мы помним, поначалу Гордон покровительствовал Лефорту и помогал ему в продвижении по службе. Но по мере того как Лефорт возвышался и укреплялась его дружба с царем, отношения шотландца к женевцу становились все более прохладными. Гордон считал, что не Лефорт, а он, Гордон, достоин внимания царя, и ревниво наблюдал за пожалованиями, выпадавшими на долю своего соперника. Из письма же Гордона от 30 июня 1698 года явствует, что генерал, смирив гордыню, признавал первенство Лефорта: косвенно он обращался к нему с просьбой о его, Лефорта, посредничестве в оценке своих заслуг в подавлении бунта.

«…С прошедшей почты не мог о сем писать вашему превосходительству, — извещал Гордон адмирала, — за отсутствием оной, а только вкратце извещал его величество о том, что здесь случилось. После того учинили мы строгое розыскивание и произвели экзекуцию наипаче виновных. Предпочитаю, чтобы о службе моей в сем деле кто другой сказал или написал. Хвала Господу, что великий пожар в начале был выслежен и погашен. От души желаю, чтобы его величество и ваше превосходительство со всей свитой вскоре могли сюда прибыть. Прошу поведать всем находящимся там о моей усердной службе».

Более пространную, хотя тоже скудную, информацию о бунте Лефорт получил в двух письмах от служившего под его началом венецианца полковника Джордже Лимы165.

В первом из них, датированном 23 июня, Лима писал: «По случаю того, что у нас было восстание стрельцов, четыре полка без приказа пришли в Москву, я не захотел упустить возможность известить вас. Они намеревались убить Тихона Никитича (Стрешнева. — Н.П.), князя Ивана Борисовича (Репнина. — Н. П.), князя Федора Юрьевича (Ромодановского. — Н.П.), князя Михаила Григорьевича (Ромодановского. — Н. П.) и секретаря Стрелецкого приказа, а также писали прошение против вашего превосходительства. Но Божьей милостью мы выступили навстречу проклятому сброду — ваш полк, шестьсот человек, Преображенский полк, шестьсот человек, да Семеновский полк, шестьсот человек. И все три полка были у меня под командованием. Петр Гордон был лично с пятью сотнями людей. Мы встретили их далеко от Москвы, в сорока пяти верстах, монастырь зовется Воскресенским или, вернее, Новым Иерусалимом. По тем, которые не хотели сдаваться, мы стреляли из пушек и многих убили, а всех остальных взяли в плен».

В другом письме, 8 июля, Лима извещал об окончании розыска над стрельцами: «С прошлой почтой я сообщал вам о восстании стрельцов. Суд над ними уже завершен, некоторые посажены на кол, ста двадцати четырем отрубили головы, а остальных сослали в разные города под стражей, так что порядок вернется, а я прибыл в Москву с тремя полками 6-го числа сего месяца в добром здравии».

В тот же день Лефорту написал и Виниус: «Невозможно довольно описать злые и ужасные намерения, с коими знатные на Москву походом шли. Да только слава навеки Всевышнему, единый Он чудесным образом нас от того избавил и их самих низверг в ту яму, которую себе копали»,

О страхе, в котором жили обитатели Немецкой слободы, Лефорта извещала супруга, и мы уже имели случай процитировать ее письмо от 1 июля 1698 года в одной из предыдущих глав. «…Каждый день мы в ожидании смерти из-за угроз со стороны нечестных людей, которые хотели всех нас перебить, — писала Елизавета Лефорт. — Но по Божьей милости некоторые из них были наказаны, и я надеюсь, что Бог окажет нам милость, чтобы замыслы остальных были разоблачены до того, как они приведут их в исполнение… Вышедшая вперед наша армия еще не вернулась, и мы не знаем, когда возвратится».

Известие о подавлении бунта царь (а вместе с ним и Лефорт) получил тогда, когда путешественники проезжали окраиной Кракова, не имея возможности полюбоваться архитектурой старинного города. Теперь острая нужда в том, чтобы спешно продолжать путь в Москву, отпала, появилось время для осмотра достопримечательностей. В местечке Величка в Польше царь спускался в соляные копи, преодолев 333 ступени, и там даже заночевал. В «Путевом журнале» Великого посольства читаем: «В 24 день (июля) поутру проехали город Краков и ехали позадь города, и проехав от города с полмили, стали в корчме и кушали. В полдень приехали в город Величку, в котором видели: кругом церкви ходили со крестами. Здесь великие заводы соляные. Ввечеру ходили в тое яму, из которой соль вынимают, зело глубоко, ходу вниз 333 ступени, а ступень — четверть аршина, внизу 3 церкви. Здесь ночевали».

Тридцать первого июля в Раве Русской царь встретился с польским королем и саксонским курфюрстом Августом II Сильным. У обоих монархов было много общего, а то, что их различало, не помешало хозяину и гостю воспылать взаимной симпатией.

Обмен мнениями о внешней политике Петр и Август вели с глазу на глаз, без свидетелей, так что польские вельможи даже не подозревали о предмете бесед. Оказалось, что у русского царя и саксонского курфюрста имеется общий недруг — Швеция. Вспоминая об этих доверительных разговорах почти четверть века спустя, Петр писал: «И так друг другу обязались крепкими словами о дружбе без письменного обязательства, и разъехалися, и взял государь путь свой к Москве». Как известно, эта встреча стала основой будущего союза против Швеции.

Насыщенные важными событиями три дня, совместно проведенные с Августом II, не нашли отражения в «Походном журнале», поскольку они составляли тайну обоих монархов. «Походный журнал» отметил лишь внешнюю сторону пребывания Петра в гостях у Августа II: «В 1 день (августа) десятник (Петр. — Н.П.) изволил смотрить скорому ученья конницу и пехоты. В 2 день было тож. В третий день в полдни отсель поехали. Десятник изволил сесть с королем в одной коляске, и приехали к месту Томашу, где поехали войско и тут в таборах кушали и были с 3 часа». Царь расстался с королем 4 августа «после кушанья».

В знак взаимной приязни русский царь и польский король в день расставания, 4 августа, поменялись платьями и шпагами, причем камзол Августа болтался на узкоплечей фигуре царя. Именнно в этом камзоле вечером 25 августа Петр со спутниками прибыл в столицу, где его не ждали и не встречали.

Глава десятая.