Глава двенадцатая. Но одно дело было написать письмо и совсем другое – засунуть его под дверной коврик

Но одно дело было написать письмо и совсем другое – засунуть его под дверной коврик. В течение нескольких дней Пода нельзя было уговорить подняться наверх, он с головой ушёл в ежегодную генеральную уборку кладовых – чинил перегородки, мастерил новые полки. Обычно Арриэтта очень любила эти весенние чистки, когда они разбирали свои запасы, извлекали на свет полузабытые сокровища и находили новое применение старым вещам. Она с наслаждением перебирала лоскутки шёлка, разрозненные лайковые перчатки, огрызки карандашей, ржавые лезвия, шпильки и иголки, высохшие винные ягоды, орешки фундук, покрытые белым налётом кусочки шоколада и ярко‑красные палочки сургуча. Однажды Под смастерил ей щётку для волос из зубной щётки, а Хомили сшила шаровары из двух пальцев от шерстяной перчатки, «чтобы могла ходить утром гулять». Там были десятки трубочек цветного шёлка, и катушек с бумажными нитками, и маленьких клубочков шерсти всех цветов, металлические перья для ручек, которые Хомили использовала как совки для муки, и огромное количество бутылочных пробок.

Но на этот раз Арриэтта нетерпеливо бродила вокруг и – когда только могла – подходила к решётке посмотреть, не появился ли мальчик. Она теперь всегда держала письмо при себе, засунув под кофточку, и листок уже обтрепался по краям. Один раз мальчик пробежал мимо; она видела его ноги в шерстяных чулках; он издавал горлом звуки, похожие на пыхтенье какой‑то машины, и, завернув за угол, испустил пронзительное «у‑у‑у‑у‑у‑у!.. у‑у!..» (паровозный гудок, как он потом ей объяснил), поэтому и не услышал, как она его позвала. Как‑то вечером Арриэтта выскользнула из дома и прокралась к первым воротам, но, как она ни раскачивалась на булавке, отстегнуть её не смогла.

Каждый раз, подметая столовую, Хомили ворчала по поводу промокашки.

– Я понимаю, что надо забираться на стул и на портьеры, – говорила она Поду, – но сколько времени уйдёт, чтобы добыть с секретера кусок промокашки? Четверть часа, не больше, особенно если ты прихватишь шляпную булавку с тесьмой… Поглядеть на наш пол, так можно подумать, что мы живём в мышиной норе. Никто не может упрекнуть меня, что я чересчур запасливая хозяйка, – продолжала Хомили. – Где уж мне, не из такой я семьи, но я люблю, чтобы в доме было уютно.

И вот на четвёртый день Под сдался. Он положил молоток (молоточек‑язычок от электрического звонка) и сказал Арриэтте:

– Пошли…

Как она рада была увидеть наконец кабинет – дверь, к счастью, стояла настежь, – как интересно, усевшись на толстом ковре посреди комнаты, рассматривать камин, и каминную доску, и знаменитые украшения над ней – все эти полочки, и колонки с капителями, и пилястры, и фронтоны! «Так вот где они жили, – подумала Арриэтта, – эти любители удовольствий, весёлые и гордые, которые ни с кем не водили знакомства!» Она представила себе Надкаминных – женщин с осиными талиями и взбитыми волосами, как носили при короле Эдуарде, – представила, как беззаботно скользили они вниз по пилястрам, смеющиеся, лёгкие, проворные, как любовались собой во вделанное над камином зеркало, где отражались нарядные табакерки, и гранёные графины, и полки с книгами, и стол, покрытый плюшевой скатертью. Она видела в воображении Надкаминных мужчин – светловолосых, с длинными усами и нервными тонкими пальцами. Они курили, и пили вино, и рассказывали друг другу остроумные истории. Значит, Хомили никогда не приглашали к ним наверх! Бедняжка Хомили с длинным носом и всегда растрёпанными волосами… Они бы взглянули на неё холодно своими улыбающимися глазами, подумала Арриэтта, усмехнулись и, напевая про себя, отвернулись бы в другую сторону. Они ели только то, что подавали на завтрак: гренки, яйца, сыр, колбасу и хрустящий поджаренный бекон, – пили крошечными глоточками кофе и чай. «Где они сейчас? – подумала Арриэтта. – Куда могли переселиться такие существа?..»

Под подкинул булавку так, что она вонзилась в мягкое сиденье стула, и в тот же миг уже поднимался по ножке, откинувшись всем телом назад и перебирая тесьму руками. Затем, вытянув булавку из сиденья, вновь кинул её, как дротик, высоко над головой в собранную складками ткань портьеры. «Пора!» – подумала Арриэтта и, нащупав под кофточкой драгоценное письмо, выскользнула из комнаты. В холле оказалось темнее, чем в первый раз, потому что дверь была закрыта, и когда Арриэтта бежала к коврику для ног, сердце громко билось у неё в груди. Коврик был тяжёлый, но она подняла один угол и подпихнула туда письмо ногой. «Ну, вот!» – сказала она и огляделась. Вокруг были одни тени. Тени и громкое тиканье часов. Она поглядела через огромную равнину пола туда, где вдалеке поднималась ввысь огромная лестница. «Ещё один мир поверх этого мира, – подумала она, – мир над миром». И её пронизала дрожь.

– Арриэтта, – тихо позвал Под, и она успела вбежать в комнату как раз вовремя, чтобы увидеть, как он, подтягиваясь по тесьме, быстро поднялся по портьере и повис чуть повыше секретера, затем легко спрыгнул на откидную доску, широко расставив ноги, и намотал несколько витков тесьмы себе на талию на всякий случай. – Я хотел, чтобы ты посмотрела, как это делается, – сказал Под, переводя дух. Когда он столкнул промокательную бумагу вниз, она легко поплыла по воздуху и наконец опустилась на пол в нескольких шагах – человеческих шагах – от секретера, свежая, ярко‑розовая на выцветшем ковре.

– Начинай скатывать, – шепнул Под, – я сейчас спущусь.

И Арриэтта, став на колени, принялась скатывать промокашку, пока рулон не сделался слишком тугим и тяжёлым для неё. Под быстро скатал его до конца и перевязал тесьмой, затем заколол тесьму булавкой. Взяв тяжёлый рулон с двух концов, они понесли его, как маляры несли бы стремянку, под куранты и дальше, вниз и вперёд…

Хомили даже не поблагодарила их, когда, тяжело дыша, они опустили рулон на пол перед дверью в столовую. У неё был испуганный вид.

– Ну наконец‑то! – сказала она. – Слава богу! В доме опять этот мальчик. Я только что слышала, как миссис Драйвер говорила о нём Крэмпфирлу.

– О!.. – воскликнула Арриэтта. – Что она говорила?

Хомили внимательно взглянула на неё. Арриэтта побледнела, она только сейчас поняла, что нужно было спросить: «Какой мальчик?» – но сказанного не воротишь.

– Ничего особенно страшного, – ответила Хомили, желая успокоить её. – Просто я узнала, что он ещё в доме. Ничего особенного. Миссис Драйвер сказала, что, если он ещё раз перевернёт все ковры в холле, она отшлёпает его туфлей.

– Перевернёт ковры в холле? – эхом повторила за ней Арриэтта.

– Да. Она сказала Крэмпфирлу, что он три дня подряд переворачивает ковры в холле. Она сразу заметила это, сказала она, по тому, как они лежат. Вот эти её слова про холл и встревожили меня, потому что ты и отец… Что с тобой, Арриэтта?.. Ты так побледнела… Ну, полно, помоги передвинуть мебель, и мы постелим новый ковёр.

«Аx, – грустно думала Арриэтта, помогая матери вынимать вещи из спичечного комода, – три дня подряд он искал моё письмо и ничего не находил. Он, наверно, и надежду потерял… и больше не посмотрит».

В тот вечер она чуть ли не целый час стояла под скатом потолка, делая вид, что практикуется на мурашки, а на самом деле слушая разговор миссис Драйвер с Крэмпфирлом. Она узнала, что ноги миссис Драйвер замучили её до смерти, и жалко, что она не заявила об уходе ещё прошлой весной, и не выпьет ли Крэмпфирл ещё глоточек, всё равно в погребе вина больше, чем Ей выпить до конца Её дней, и если кто‑нибудь воображает, что миссис Драйвер будет мыть окна на втором этаже, так он сильно ошибается… Но на третий вечер, не успела Арриэтта слезть с табуретки, чтобы не упасть от усталости, как услышала голос Крэмпфирла:

– Если хотите знать, что я думаю, так я думаю, что он завёл хорька.

И Арриэтта быстренько забралась снова на табурет и затаила дыхание.

– Хорька! – пронзительно вскрикнула миссис Драйвер. – Хорошенькое дело! Где же он его держит?

– Этого я не скажу, – отвечал ей Крэмпфирл низким, рокочущим басом. – Я одно знаю: он бродил по полям за Паркинс‑Бек, все склоны облазал и вроде бы звал кого‑то из кроличьих норок.

– В жизни такого не слыхивала! – сказала миссис Драйвер. – Дайте ваш стакан.

– Самую малость, – сказал Крэмпфирл. – Хватит. На печень действует… слишком сладко… это вам не пиво, тут и спору нет. Да, – продолжал он, – когда он увидел, что я иду с ружьём, он притворился, будто вырезает себе палку. Но я‑то его уже давно заприметил и слышал, как он кричал. Носом прямо в кроличью норку. Провались я на этом месте, если он не завёл хорька! – Арриэтта услышала, как он отпил и поставил стакан на стол. – Да, – сказал он наконец, – хорька по имени какой‑то дядя.

Арриэтта невольно дёрнулась всем телом, секунду удерживала равновесие, размахивая руками, и упала с табурета. Табурет с грохотом откатился к стене, ударился о комод и перевернулся.

– Что это? – спросил Крэмпфирл.

Наверху наступила тишина; Арриэтта затаила дыхание.

– Я ничего не слышала, – сказала миссис Драйвер.

– Вроде бы где‑то там, под полом, возле плиты.

– Ничего страшного, – сказала миссис Драйвер. – Это угли падают. Часто бывает. Другой раз даже вздрогнешь, когда сидишь тут одна… Ну‑ка передайте мне ваш стакан, осталась самая малость… чего уж тут, надо кончать…

«Они пьют добрую старую мадеру», – подумала Арриэтта и, осторожно подняв табурет, стала рядом, глядя наверх. Сквозь трещину в потолке ей был виден свет, исчезавший время от времени, когда заслоняли свечу.

– Да, – продолжал Крэмпфирл, возвращаясь к своему рассказу, – и когда я подошёл к нему с ружьём, он и говорит мне с таким невинным видом, верно, чтобы сбить со следа: «Тут нет где‑нибудь поблизости барсучьей норы?»

– Хитрюга! – сказала миссис Драйвер. – Чего только не придумают эти мальчишки!.. Барсучья нора!.. – И она засмеялась своим скрипучим смехом.

– У нас тут и правда была раньше барсучья нора, – продолжал Крэмпфирл, – но когда я показал ему, где её искать, он вроде и внимания не обратил. Просто стоял и ждал, когда я уйду. «Ну что ж, посмотрим ещё, чья возьмёт», – подумал я и сел на землю. Так мы и сидели – он и я.

– Ну и что дальше?

– Пришлось ему в конце концов уйти. И хорька оставить. Я ещё подождал, но хорёк так и не вылез. Я уж во все глаза глядел… и свистел. Жаль, не расслышал я, как он его звал. Вроде какой‑то дядюшка… – Арриэтта услышала резкий скрип стула. – Пойду‑ка я, – сказал Крэмпфирл, – запру кур.

Хлопнула кухонная дверь, и над головой вдруг послышался грохот – это миссис Драйвер ворошила угли в плите. Арриэтта тихонько поставила табурет на место и пошла на цыпочках в столовую, где нашла одну мать.