Максвелл и ботаны 2 страница

Через помещение проходят электромагнитные волны, несущие музыку джаз‑банда. Другие волны, модулируемые цепочкой импульсов, передают картины событий, которые происходят в других частях света, или демонстрируют, как воображаемая таблетка аспирина растворяется в воображаемом желудке. Чтобы доказать реальность этих волн, всего‑то и требуется – включить электронное оборудование, которое превратит их в картины и звуки.

Если мы углубимся в детали, пытаясь анализировать малейшие колебания, то вспомним и о малюсеньких электромагнитных волнах, которые доносятся к нам с огромного расстояния. Сейчас тут имеются, например, маленькие всплески, гребни которых разделены десятками сантиметров, а явились они, преодолев миллионы километров, с борта космического корабля «Маринер», который только что прошел мимо Венеры. Эти сигналы передают информацию о планетах (информацию, которая, в свою очередь, получена из электромагнитных волн, движущихся от планет к космическому кораблю).

И есть совсем незаметные электрические и магнитные поля, порожденные волнами, которые возникли миллиарды лет тому назад в дальних галактиках, в неведомых уголках Вселенной. Мы установили это, «заполнив пространство прослушкой» – построив антенны величиной с этот зал. С их помощью были обнаружены радиоволны из тех районов Вселенной, которые недоступны для крупнейшего оптического телескопа.

Да и функция оптических телескопов сводится все к тому же улавливанию электромагнитных волн. «Звезды» – экстраполяция той единственной физической реальности, с который мы соприкасаемся: мы вычисляем их, тщательно изучая сложнейшие колебания электрических и магнитных полей, достигающих Земли.

И список можно продолжить: поля, порожденные ударившей в десятках километров от нас молнией, поля заряженных космических частиц, проносящихся через комнату, и многое, многое другое. Какая сложная штука – окружающее нас электрическое поле!

Если бы королева Виктория созвала своих советников и министров и распорядилась срочно изобрести радио и телевидение, едва ли кто‑нибудь из них мог бы предугадать, какой путь поведет от открытий Ампера, Био[132], Эрстеда и Фарадея, четырех векторных уравнений и решения сохранить ток замещения в вакууме. Полагаю, в 1860 г. проект «Вестминстер» не осуществился бы. А тем временем, сам по себе, руководствуясь лишь любопытством и почти ни гроша не стоя властям, ботан набрасывал свои формулы и даже не догадывался, к какому технологическому прорыву они приведут. Застенчивый, не умеющий вести себя в обществе мистер Максвелл вряд ли замахнулся бы на «общественно полезные» изобретения, а решись он, правительство разъяснило бы ему, над чем следует работать, а над чем не стоит, и не помогло бы его исследованиям, а сорвало бы их.

Но под конец жизни Максвелл и впрямь удостоился аудиенции у королевы Виктории.

Он готовился к этой встрече с большим волнением, прикидывал, как объяснить научные загадки непосвященному, но королева не слишком‑то заинтересовалась, и аудиенция вскоре закончилась. Максвелл так и не удостоился рыцарского звания, как и четверо других его великих современников – Майкл Фарадей, Чарльз Дарвин, Поль Дирак[133]и Фрэнсис Крик[134]. Лайелю[135]Кельвину[136], Дж. Дж. Томсону[137], Резерфорду[138], Эддингтону[139]и Хойлу в этом отношении повезло больше. Максвелла нельзя было даже упрекнуть в разногласиях с Англиканской церковью: он был полностью привержен тогдашнему традиционному христианству, многих даже превосходил набожностью. Наверное, все дело в том, что он – ботан.

Средства массовой информации, эти орудия просвещения и развлечения, которые обязаны Джеймсу Клерку Максвеллу своим существованием, ни разу, насколько мне известно, не запустили даже минисериала, посвященного жизни и деятельности их благодетеля. А попробуйте‑ка вырасти в Америке и ничего не узнать о жизни и делах Дэви Крокетта[140], Билли Кида[141]или Аль Капоне!

Максвелл рано женился, но в этом браке не было детей, вероятно, и любви особой не было: вся страсть Максвелла сосредотачивалась на ученых занятиях. Этот пророк новой эпохи скончался в 1879 г., не дожив до 47 лет. Популярная культура почти забыла его имя, но его увековечили астрономы, с помощью радара открывающие иные миры: его именем названа высочайшая горная цепь на Венере. Обнаружили ее, посылая с Земли радиоволны, которые отражаются от Венеры и порождают еле слышное эхо.

* * *

Не прошло и ста лет с тех пор, как Максвелл предсказал существование радиоволн, а мы уже начали поиск радиосигналов от инопланетных цивилизаций. С тех пор мы провели немало поисков (кое о каких я уже рассказывал) в надежде обнаружить переменные электрические и магнитные поля, преодолевающие огромные межзвездные пространства. Их могли бы посылать разумные существа, которые совершенно не похожи на нас внешне и биологически, но и в их истории случился свой Джеймс Клерк Максвелл.

В октябре 1992 г. в пустыне Мохаве и в Пуэрториканской карстовой долине начались многообещающие, упорные, всеохватывающие поиски внеземного разума (проект SETI). Впервые такая программа организована и осуществляется NASA. В течение десяти лет предстояло изучить весь небосвод: небывалая доныне плотность проверки и чувствительность приборов. Если хоть с одной планеты, вращающейся вокруг любой из 400 млрд. звезд галактики Млечного пути, кто‑нибудь посылает нам радиосигнал, у нас появился шанс услышать этот голос.

Но не прошло и года, как конгресс прекратил финансирование. Проект SETI – не первоочередной важности, не так уж интересен, а денег съедает много. Но ведь каждая цивилизация в человеческой истории жертвовала часть своих ресурсов на разгадку величайших тайн Вселенной, и трудно вообразить более существенную тайну, чем вопрос, одиноки ли мы во Вселенной. Подобный сигнал – даже если мы никогда не сможем расшифровать его содержание – раз и навсегда изменит наши представления о Вселенной и о самих себе. А уж если бы мы смогли разобрать послание технологически продвинутой цивилизации, то и практическую пользу получили бы неизмеримую. Проект SETI вовсе не был узкоспециальной программой, он пользовался поддержкой и научного сообщества, и популярной культуры. Все были, по вполне понятным причинам, заинтересованы, очарованы этим поиском. И не такая уж дорогая это затея – достаточно сократиться на один военный вертолет в год.

Если уж члены конгресса переживают за бюджет, почему бы им не присмотреться к Министерству обороны: Советский Союз канул в вечность, холодная война закончилась, а на оборону все еще уходит, с учетом всех статей, свыше $300 млрд. в год. (И немало других программ способствуют обогащению тех же отраслей, которые и без того не бедствуют.) Вполне возможно, потомки, оглядываясь на наши времена, удивятся этой нелепости: технологии позволяют нам найти другие цивилизации, а мы остаемся глухими и слепыми, потому что вбухиваем все средства в системы защиты от уже несуществующего противника[142].

Дэвид Гудстейн, физик из Калифорнийского технологического, пришел к интересному выводу: веками научное знание распространялось по экспоненте, и в дальнейшем такое развитие невозможно, иначе все жители планеты превратятся в ученых, а тогда уж точно рост остановится. Дэвид считает, что именно по этой причине, а не в силу какого‑то фундаментального отвращения к науке, в последние десятилетия рост ее финансирования ощутимо замедлился.

Но меня беспокоит также и распределение финансирования. Отказ от SETI вполне может оказаться тревожным симптомом общей тенденции. Правительство и раньше побуждало Национальный научный фонд заняться поддержкой технологий, инженерного дела, практического применения науки вместо фундаментальных исследований. Конгресс предлагал покончить со всеамериканскими геологическими изысканиями, урезать финансовую помощь тем, кто изучает хрупкую экологию Земли. Помощь NASA в новых исследованиях и анализе уже полученных данных все более сокращается. Молодые ученые не то что не получают грантов – они уже и работу найти не могут.

Замедлились в последние годы и промышленные исследования за счет американских корпораций. В тот же период и правительство решило сэкономить за счет исследований и внедрения открытий (в 1980‑е гг. растут только расходы на военную науку и технику). Первое место по ежегодным расходам на гражданскую науку и развитие технологий ныне занимает Япония. В таких сферах, как компьютеры, телекоммуникации, освоение воздушного пространства, роботехника и научная аппаратура, США теряют свою долю экспорта, а японцы наращивают. Одновременно США проиграли состязание с Японией по большинству полупроводниковых технологий, сократился наш сегмент рынка цветных телевизоров и видеомагнитофонов, фонографов, телефонных аппаратов, станков.

Фундаментальное исследование предполагает возможность удовлетворить любознательность ученых, свободно вопрошать природу и не спешить с осуществлением конкретной практической цели, но искать знание ради знания. Разумеется, ученым именно этого и хочется. Это их любимое занятие, ради такой свободы следовать за своим «нюхом» многие и идут в науку. Однако поддержать такие исследования – в интересах общества. На этом пути совершаются крупнейшие открытия во благо всего человечества. Стоит задуматься, не окажутся ли несколько крупных, амбициозных научных программ более выгодным вложением, чем множество локальных.

Нам редко удаются умышленные открытия, полезные для экономики или повышающие безопасность человеческого существования. Зачастую для таких открытий как раз и не хватает фундаментальных знаний. Зато если мы занимаемся разнообразными исследованиями природы, тут‑то и находятся всевозможные практические применения, о каких мы и не мечтали. Не всегда, разумеется, но достаточно часто.

Давать деньги человеку вроде Максвелла – с виду глупо, это значило бы поощрять «праздное любопытство» науки. Практически мыслящие законодатели такого не одобрят. Расточать национальные средства на гранты, чтобы эти ботаны с их никому непонятным сленгом предавались любимым хобби, а тем временем важнейшие государственные задачи останутся нерешенными?! В такой перспективе понятно, почему некоторые считают ученых еще одной группой давления, лобби, которое хочет одного: побольше грантов, чтобы умникам не пришлось тяжко трудиться или искать средства на пропитание.

Максвелл и думать не думал о радио, радаре и телевидении, когда набрасывал фундаментальные уравнения электромагнетизма; Ньютон и не мечтал о космических полетах или спутниках связи, когда всматривался в движение Луны; Рентген исследовал таинственное излучение – настолько странное, что он именовал его Х‑лучами, – не держа в уме возможности медицинской диагностики; Кюри не искала способ лечения рака, когда по крупицам добывала радий из урановой руды; Флеминг, едва завидев, что на плесени не размножаются бактерии, не сообразил сходу, что теперь‑то он спасет миллионы жизней антибиотиками; Уотсон и Крик не рассчитывали разобраться с генетическими недугами, когда ломали себе голову над рентгеновской дифрактометрией ДНК; Роуленд и Молина, когда начали изучать роль галогенов в фотохимии стратосферы, не знали, что придут к выводу: фреон губит озоновый слой.

Члены конгресса и другие политические лидеры время от времени прямо‑таки не могут удержаться и не пошутить насчет диковинных научных фантазий, на которые у правительства еще и денег просят. Даже такой умный сенатор, как Уильям Проксмайр, выпускник Гарварда, учредил премию «Золотое руно» и награждал ею те научные проекты, которые считал напрасной тратой денег, – этой участи не избежал и проект SETI. Перенести бы такой подход на другие времена, другие страны: «Золотое руно» мистеру Флемингу – додумался же изучать плесень на вонючем сыре. И той польке, которая перекопала тонны руды из Центральной Африки в поисках вещества, светящегося в темноте. Не забудем и мистера Кеплера – он вслушивается в гармонию сфер.

Подобные открытия и множество других, облагодетельствовавших нашу эпоху, – да некоторым из них мы просто жизнью обязаны! – были сделаны учеными, которым предоставили возможность исследовать фундаментальные проблемы Вселенной или то, что казалось наиважнейшим самим исследователям и их коллегам. Япония в последние два десятилетия находит великолепное применение – но чему? Выводам из все тех же фундаментальных исследований, попыткам проникнуть в самую суть природы. Так мы приобретаем новое знание – и лишь потом ему находится практическое применение.

Со своей стороны, ученые обязаны, особенно когда запрашивают большие суммы, ясно и честно объяснить, за каким знанием они гонятся. Суперпроводящий суперколлайдер (SSC) стал бы главным на Земле прибором для исследования тонкой структуры вещества и состояния ранней Вселенной. По оценкам, на него требовалось затратить от $10 млрд. до $15 млрд. Израсходовав $2 млрд., конгресс в 1993 г. прикрыл проект. Ни нашим ни вашим. Но в данном случае, как я полагаю, зловещую роль сыграл не упадок интереса к науке. Просто вряд ли кто в конгрессе понимал, зачем нужны высокоскоростные коллайдеры. В качестве оружия не годятся. Вообще никакой практической пользы нет. Коллайдер мог бы способствовать поискам чего‑то с довольно‑таки пугающим названием «теории всего». В этой теории задействованы кварки, шарм, аромат, звук, цвет – физики разнежились? Конгрессмены, с которыми мне довелось беседовать, выражались и похлеще: разгулялись ботаны. Не слишком любезное обозначение науки, служащей любознательности. Никто из тех, кто должен был отрядить на эту затею деньги, не знал, что такое бозон Хиггса. Я читал обращения в защиту SSC – нет, неплохие, только нигде не объясняется, зачем все это нужно, не объясняется на уровне, доступном умным скептикам, которые не изучали физику. Раз уж физики решились просить $10‑15 млрд. на прибор, от которого не видать практической пользы, то пусть хотя бы подкрепят свои требования яркими иллюстрациями, образами, а еще вернее – внятными словами. Думаю, что провал данного проекта в первую очередь был связан именно с такого рода ошибкой, а финансовые просчеты, урезание бюджета, неумение вести интригу – это все вторично.

Утверждается рыночный подход к знаниям: пусть‑ка научные учреждения безо всякой государственной поддержки состязаются со всеми другими претендентами, какие имеются в социуме. Но те первопроходцы, имена которых я перечислял, едва ли совершили бы свои великие открытия, если бы правительство отказало им в поддержке и обрекло на конкуренцию в условиях тогдашнего рынка. К тому же и стоимость фундаментальных исследований со времен Максвелла существенно возросла – и расходы на теоретическую часть, и в особенности на эксперименты.

Да в состоянии ли свободный рынок финансировать фундаментальные исследования? В фармацевтике сегодня хватает фондов лишь на 10% достойных предложений. Шарлатанам достается больше средств, чем уходит на все медицинские исследования вместе взятые. И что будет, если государство откажется от финансирования?

Фундаментальное исследование заведомо отличается тем, что применить его результаты удастся лишь в отдаленном будущем – спустя десятилетия, а то и века. И заранее предсказать, от какого исследования будет большая выгода, а от какого нет, невозможно. Если уж ученые этого определить не могут, чего требовать от политиков и промышленников? Поскольку интерес свободного рынка преимущественно сосредоточен на сиюминутной выгоде – а в США это безусловно так, и исследования за счет корпораций неуклонно идут на убыль, – то предложение отправляться на рынок равносильно отказу от фундаментальной науки.

Выгадать на фундаментальной науке – науке во имя любознательности – все равно что съесть семенной фонд. Да, ближайшая зима будет сытной, но что же мы будем сеять весной? Как мы и наши дети продержимся следующей зимой и все будущие зимы?

Конечно, и у нашей страны, и у всего человечества имеются неотложные проблемы. Но если сократить фундаментальные исследования – от этого проблемы легче не станут. Ученые не составляют значительную часть электората и напористого лобби не имеют, однако большую часть работы они выполняют в общих интересах. Отречься от фундаментальной науки – значит проявить недостаток мужества, недостаток воображения и той особой интуиции, шестого чувства, которым мы еще не научились толком распоряжаться. Инопланетяне – если они тут поблизости – удивятся нашему решению не заглядывать в будущее.

Никто не спорит: без начального и полного образования, здравоохранения, охраны труда, обороны, защиты окружающей среды, пенсий по возрасту, сбалансированного бюджета нам тоже не выжить. Но мы – страна не из бедных. Неужели нам не по карману собственные Максвеллы? Неужели – это всего лишь один символический пример – мы израсходуем семенной фонд, откажемся ради одного лишнего бомбардировщика в год от возможности услышать звезды?

Глава 24.

НАУКА И ВЕДОВСТВО [143]

Ubi dubium ibi libertas^[148].

Латинская поговорка

Всемирная ярмарка 1939 г. в Нью‑Йорке – та, что поразила меня, ребенка из непросвещенного Бруклина, – сулила, что завтра наступит, и даже беглого взгляда хватило бы, чтобы увериться: этот мир будет лучше нынешнего, образца 1939 г. Конечно, главного я тогда не понимал: люди нуждались в подобном утешении накануне самой беспощадной и разрушительной войны за всю историю человечества. Я видел обещание: я расту и вхожу в будущее. Это чистенькое, сверкающее будущее, которое обещала мне ярмарка, было таким привлекательным и полным надежд! И наука оказалась тем средством, которое помогало будущему осуществиться.

Но ярмарка могла бы дать мне гораздо больше, сложись обстоятельства по‑другому. За кулисами шла жесточайшая борьба, и верх одержал Грувер Вален, председатель и ведущий этой ярмарки, прежде – руководитель компании, затем шеф нью‑йоркской полиции как раз в те времена, когда полицейское насилие разгулялось, как никогда прежде, а еще Вален был новатором в области пиара. Это он решил, что ярмарка должна быть коммерческой, индустриальной, ориентированной на потребителя, и убедил Сталина и Муссолини воздвигнуть роскошные национальные павильоны (а потом жаловался, что приходилось то и дело вскидывать руку в фашистском приветствии). Уровень экспонатов, по отзыву одного из устроителей, вполне соответствовал уровню развития двенадцатилетнего ребенка.

Но, как повествует историк Питер Кузник из Американского университета, группа выдающихся ученых, в том числе Гарольд Ури и Альберт Эйнштейн, хотели представить науку ради науки, а не как производителя полезных гаджетов – показать путь мысли, а не только ее продукцию. Эти ученые считали, что широкое распространение знания о науке послужит противоядием от ханжества и суеверия. Как сформулировал популяризатор Уотсон Дэвис, «путь науки – это путь демократии». Один из этой группы даже утверждал, что когда общество научится ценить науку, наступит «окончательная победа над глупостью» – задача достойная, но едва ли достижимая.

Но в итоге ни протесты ученых, ни воззвания к высшим принципам не помогли: на ярмарке почти не была представлена подлинная наука. Однако даже то немногое, что удалось увидеть, повлияло на меня и изменило мою судьбу. И все же господствовал подход корпоративный, потребительский, ничего существенного не было сказано о науке как о способе думать, и тем более о науке как гаранте свободного общества.

* * *

Прошло полвека, и в последние годы существования Советского Союза мы с Энн Друйян оказались на обеде в Переделкино, подмосковном поселке, где стояли дачи советских бюрократов, отставных генералов и тех немногих интеллигентов, к которым власть благоволила. Воздух был наэлектризован обещанием свободы, правом высказывать свое мнение, даже если правительству оно не по душе. Лучшая пора революции – пора великих надежд – была в самом расцвете.

Но, несмотря на гласность, уже ощущались сомнения. В самом ли деле правители допустят критику в собственный адрес? Будет ли наделе разрешена свобода слова, собраний, прессы, религии? Посильно ли бремя свободы непривычным к нему людям?

Кое‑кто из присутствовавших на том обеде десятилетиями при очевидной безнадежности этого дела боролся за те свободы, которые американцы считают «естественными». Именно американским опытом и вдохновлялись диссиденты – реальным примером того, как народ, состоящий из множества этносов и культур, вполне может развиваться и процветать в условиях свободы. Более того, некоторые отчаянные антисоветчики осмеливались даже утверждать, что свобода и была источником процветания, что в эпоху высоких технологий и быстрых перемен свобода и богатства идут рука об руку и что наука и демократия весьма близки – и своей открытостью, и готовностью все поверять опытом.

За столом, как это принято в тех местах, прозвучало множество тостов. Более всего мне запомнились слова знаменитого советского писателя. Он встал, поднял свой бокал, и, глядя нам в глаза, произнес:

– За американцев. У них есть свобода, – сделал паузу и добавил: – И они умеют ее беречь.

Умеем ли?

* * *

Чернила еще не просохли на Билле о правах, а политики уже сумели его извратить, спекулируя на страхе и истерии патриотизма. В 1798 г. правящая Федералистская партия принялась нажимать на кнопки национальных и культурных предрассудков. Используя трения между Францией и США, раздувая страхи, что французские и ирландские эмигранты станут «неправильными» американцами, федералисты приняли ряд законов, получивших название «Законы об иностранцах и подстрекательствах к мятежу».

Один из этих законов увеличивал пятилетний ценз для получения гражданства до 14 лет. (Граждане ирландского и французского происхождения в основном голосовали за оппозицию – демократическо‑республиканскую партию Томаса Джефферсона.) Эти законы наделяли президента Джона Адам‑са правом депортировать «подозрительных» на его взгляд иностранцев. Как заметил один из членов конгресса, появилось новое преступление – «нервировать президента». Джеффер‑сон был уверен, что Законы об иностранцах были приняты главным образом для того, чтобы изгнать Константина Волнэ[144], французского историка и философа; Пьера Дюпона Немура, родоначальника знаменитого семейства химиков, и Джозефа Пристли, британского ученого, открывшего кислород, – Джеймса Максвелла того поколения. Джефферсон же полагал, что именно в таких людях нуждается Америка.

Закон о мятежах запрещал публиковать «ложную или злоумышленную» критику правительства или поощрять оппозицию к каким‑либо действиям. Десятки людей были арестованы, десять осуждены, многих страх или цензура вынудили замолчать. По словам Джефферсона, этот закон пытался «уничтожить всякую политическую оппозицию, объявив критику федералистских чиновников или их политики преступлением».

Как только Джефферсон в 1801 г. был избран президентом, в первые же недели он объявил амнистию жертвам этих законов, ибо, сказал он, законы эти столь же противоречат духу американских свобод, как если бы конгресс велел всем пасть наземь и поклоняться золотому тельцу. К 1802 г. все законы об иностранцах и мятежах сделались недействительными.

Два столетия спустя трудно реконструировать то помрачение, при котором французы и «дикие» ирландцы казались столь серьезной угрозой, что наши предки в борьбе с ними готовы были пожертвовать драгоценнейшими из своих свобод. В консервативных кругах похвалы французской и ирландской культуре, требование равных прав для представителей этих народов именовались пустыми сантиментами – нереалистичной политкорректностью, сказали бы мы сейчас. Но так оно всегда бывает – задним числом мы видим глупости наших предшественников, но к тому времени в нас успевает впиться когтями очередная истерия.

Те, кто ищет власти любым путем, стараются отыскать какой‑то изъян в социуме, широко распространенный страх, на гребне которого они могли бы въехать в правительственную резиденцию. Это могут быть этнические различия, как в ту пору, большее или меньшее количество меланина в коже, или различия в философии и религии, или же страхи, связанные с наркоманией, насилием, экономическим кризисом, обязательной школьной молитвой либо осквернением флага (т. е. буквально лишением этого символа святости).

Любая проблема проще всего решается небольшой поправкой к Биллю о правах, урезанием каких‑либо свобод. Скажем, в 1942 г. Билль о правах гарантировал свободу американцам японского происхождения, но их все равно отправили в концлагерь – война как‑никак. Конституция запрещает арест и обыск без ордера, но мы ведем войну против наркотиков, насилие выходит из‑под контроля. Конечно же, у нас свобода слова, но мы же не хотим, чтобы иностранные авторы сеяли чуждую нам идеологию? Отговорки из года в год меняются, но итог все тот же: попытки сконцентрировать больше власти в руках немногих и подавить разногласия, хотя исторический опыт однозначно указывает на опасность такого пути.

* * *

Если мы не знаем, на что мы способны, то не сможем принять меры и защититься от самих себя. Когда мы обсуждали похищения инопланетянами, я уже приводил в пример средневековые процессы ведьм – надеюсь, читатель извинит меня, если я снова вспомню об этих процессах уже в политическом контексте. Эта история могла бы нас многому научить. Вспомним, какие доказательства считались достаточными на процессах ведьм, что светские и духовные власти называли справедливым судом, и мы поймем необходимость тех новых и необычных мер, которые вводили на исходе XVIII в. Конституция США и Билль о правах: они настаивали на суде присяжных, не принимали во внимание самооговор, запрещали жестокие и необычные наказания, гарантировали свободу слова и прессы, узаконенную процедуру разбирательства, разделение властей и отделение церкви от государства.

Фридрих фон Шпее, священник‑иезуит, выслушивал исповеди обвиненных в ведовстве жителей немецкого города Вюрцбурга (см. главу 7). В 1631 г. он опубликовал «Предостережение следователям» (Cautio Criminalis), в которой разоблачил церковно‑государственный террор против невинных. Прежде чем власти добрались до него, Фрвдрих фон Шпее умер от чумы – он в качестве приходского священника посещал заболевших. Вот отрывок из его книги – поистине предостережение:

1. Невероятным образом среди нас, немцев, и особенно, к стыду моему, среди католиков, распространились суеверия, зависть, сплетни, вражда и вымысел и т. п. и, поелику их не наказывают и не опровергают, то они порождают подозрения в ведовстве. Уже не на Господа творения, но на ведьм возлагается ответственность за все существующее.

2. И все поднимают вопль, требуя от магистратов расследования против ведьм, коих слухи, а не что иное, сделали столь многочисленными.

3. Соответственно государи велят своим советникам и судьям начать преследование ведьм.

4. Судьи не знают, как к этому приступить, не располагая ни свидетельствами [indicia], ни доказательством.

5. Народ же и само это промедление считает подозрительным, и какой‑нибудь доносчик уведомляет государей о недовольстве подданных.

6. В Германии оскорбление государя – серьезное преступление, и даже священники одобряют то, что угодно властителю, независимо от того, кем и как поставлены во власть эти государи (пусть самые добронамеренные).

7. И потому судьи тоже склоняются перед волей государей и ухищряются открыть процесс.

8. Когда же судьи медлят, опасаясь запутаться в столь щекотливом деле, к ним высылается специальный дознаватель. В этой сфере радение подменяет собой правосудие, и дознавателю можно быть сколь угодно неопытным и опрометчивым. Его радение о приговоре подогревается еще и надеждами на материальную награду, в особенности если это человек бедный и алчный, с большим семейством: за каждую сожженную ведьму он получает столько‑то талеров с головы, помимо дополнительных поборов, коими агенты следствия вправе облагать подсудимых.

9. Если бред безумца или праздная и злобная сплетня указывают на какую‑нибудь беззащитную старуху, женщина обречена, ибо никаких доказательств сплетни не требуется.

10. Но чтобы избежать видимости, что жертва осуждена лишь на основании слухов, без иных улик, некая презумпция виновности созидается таковым силлогизмом: либо эта женщина вела дурную и беспорядочную жизнь, либо хорошую и благоприличную. Если она жила дурно, стало быть, виновна; с другой стороны, если она жила по‑доброму, это столь же для нее опасно, ибо ведьмы умеют притворяться и напускают на себя вид крайней добродетели.

11. Итак, старуху бросают в темницу. Затем для изыскания вины применяется еще один силлогизм. Либо она боится, либо нет. Если боится – хотя бы потому, что наслышана о жестоких пытках, коим подвергают ведьм, – это уже неопровержимое доказательство: собственная совесть изобличает виновную. Если же она, положившись на свою невиновность, не обнаруживает страха, то и это свидетельствует против нее, ибо ведьмы склонны изображать невинность и дерзновенно предстают перед судьями.

12. Не довольствуясь такими доказательствами, следователь рассылает своих шпионов, людишек низких и опороченных, выведывать прошлое подсудимой. При этом, разумеется, вспоминаются какие‑то ее дела или слова, которые при желании можно исказить или повернуть так, чтобы они служили доказательством обвинения.

13. Все зложелатели получают наконец‑то возможность предъявить несчастной любые обвинения, какие вздумается, и вот уже все соглашаются в том, что улики против нее весьма серьезны.