Несбывшийся отъезд: Рига и Динамюнде

Близкий в то время к Елизавете маркиз Шетарди сообщил в конце ноября в Париж, что императрица решила не выпускать брауншвейгское семейство за границу, пока в Россию не доберется ее племянник Карл Петер Ульрих, герцог Голштинский. Поскольку ехать будущему императору Петру III предстояло через Мекленбург или Брауншвейг, «потому решено для безопасности особы герцога в пути задержать в Риге принца и принцессу Брауншвейгских с детьми их до тех пор, пока тот не достигнет русских пределов». С его прибытием новая императрица рассчитывала уладить принципиальный вопрос о престолонаследии.

Пленницу должно бы было насторожить прибытие гонца-сержанта с предписанием: «…объявить принцессе Анне и ей сказать, чтоб она по тому нам в верности присягу, в присутствии вашем и нашего лейб-гвардии Измайловскаго полку майора Гурьева, учиня, крест и Евангелие поцеловала. И в том за себя и за сына своего, принца Иоанна, и дочь ее, принцессу Екатерину, ибо они все в нашем законе, подписала». Ведь хотя она и состояла в православном «законе», но, отправляясь в заграничное изгнание, становилась иностранкой, и в этом случае обязательство «верным, добрым, и послушным рабом и подданным быть» являлось излишним. Тем не менее Анна Леопольдовна подписала присланную бумагу: «Принцесса Брауншвейг-Люнебургская Анна с детьми своими принцом Иоанном и принцессою Екатериною по сему присягали и своеручно а и в место детей мои подписуюсь».

Огромный «поезд» под конвоем из трехсот гвардейских солдат и офицеров прибыл в Ригу 27 или 28 декабря 1741 года. Но вместо отправки в «заграничное отечество» семейство почти год томилось в рижском замке под бдительным надзором В. Ф. Салтыкова.

Между тем в столице Елизавета занялась поисками монарших драгоценностей, в исчезновении которых подозревала Анну Леопольдовну и ее окружение.

Уже по пути, в Нарве, был учинен допрос наперснице принцессы. Юлиану Менгден для острастки обвиняли в умысле об «отмене наследства престола российскаго, ибо чрез тебя принцессе Анне и штатской советник Темирязев представляем был», и предлагали признаться под угрозой «высочайшего и правосудного гнева»; но главные вопросы не касались политики:

«Известно есть, что по арестовании бывшаго герцога Курляндского блаженныя памяти ея величества государыни императрицы Анны Иоанновны все алмазные вещи взяты принцессою Анною Брауншвейг-Люнебургскою. А ныне многих из них, яко то: жемчужной гарнитур на платье бывшей герцогини Курляндской и купленный у Рондовой жены алмаз, тако ж бывшей герцогини Курляндской золотой сервиз и многих присланных с персидским послом алмазных и золотых вещей не находится и прочего. Но как ты всегда была при ней и для того о всём тебе о том не ведать нельзя, того ради имеешь объявить самую истинную правду, не утаивая ни для чего, куда что из того девалось. Кому как чрез тебя, так и чрез кого других что брано, тайно и явно?

Сколько денег ты от нея, принцессы, из Соляной конторы, тако ж из других мест получила и куда их девала?

Не переводила ль ты каких денег и в чужие края, сколько и чрез кого?

Потому ж, сколько графу Линару или другим кому денег и алмазов отдано? И у кого в России и в других местах такия вещи и деньги, от тебя данныя, в сохранении имеются?..»

(Добрая принцесса, как вспоминал ювелир Позье, не мелочилась, даря «камни», а слухи еще преувеличивали ее щедрость. Шетарди передавал, что отбывавший в сентябре 1741 года на родину Линар увез с собой «на 150 000 бриллиантов; драгоценности фаворитки стоят по крайней мере столько же»; правительница осыпает подарками любимицу-фрейлину и тайно посылает драгоценности отцу, изгнанному из собственного герцогства.)

Юлиана подробно отвечала:

«На 1-й. Жемчужный гарнитур в казенной, у камердинера Гранкина, весь сполна, в красном ларчике, оклеян опойком; а что купленный алмаз у Рондовой жены, того заподлинно не знаю и какого величества — не видала, а сервиз золотой, бывшей герцогини Курляндской, остался в зеленой комнате в моржевой бауле, привезенной персидским послом. Алмазы и золотыя вещи и прочие алмазы принцесса изволила к себе положить в кабинет, который за стеклами в желтой комнате, и золотые вещи, которыя им привезены, тут же в кабинете положены. А прочее всё отдано в казенную, Симонову, токмо из оных привезенных персидским [послом] вещей вынуты из перстней два алмаза, и которые отданы мне, и оные положены в серебряное блюдечко с крышкой и остались в комнате моей, на столе уборном. А из алмазных вещей складень и перстень бриллиантовые отданы жениху моему для переделывания, о котором объявлено от принцессы князю Куракину, который перстень был покойной государыни Анны Иоанновны; да брату принцеву отдан орден и кавалерия бриллиантовые, фельдмаршалу Миниху две табакерки золотыя, осыпаны искрами бриллиантовыми, да сыну его, обер-гофмейстеру Миниху, дана одна табакерка золотая с бриллиантами ж, которыя табакерки были герцогини Курляндской; да ему ж, гофмейстеру Миниху, даны пряжки бриллиантовые бывшего герцога Курляндского, ценою в 2000 рублей. На сей мой ответ объявляю самую истинную правду, не утаивая ни для чего, чрез меня и чрез других ни тайно, ни явно никому не давано.

На 2-й. Получила я от принцессы, когда [она] приняла титул великой княгини, 10 000 [рублей]; да перед рождением принцессы Екатерины пожаловала мне 30 000, и оные деньги браты из Соляной конторы. И после изволила мне жаловать в разныя числа по тысяче, по две и по три; а куда оная мною сумма употреблена, об оном объявляю: жениху своему отдала 35 000 для положения в Дрезден в банк, да 12 000 зятю Миниху, да 10 000 рублев и 4000 червонных остались в моей комнате, а больше оной суммы из других мест ни откуда денег я не получала, как выше от меня показано. Да и по взятии герцога Курляндскаго дано от принцессы фельдмаршалу Миниху 100 000, обер-маршалу 80 000; да в то ж время, как приняла титул великой княгини, гехеймрату (тайному советнику. — И. К.) Миниху 20 000, Анне Юшковой 6000, Авдотье Андреевой 4000, а из какой суммы — заподлинно не знаю, а больше разумею, что из соляной суммы. Да изволила ж посылывать принцесса по церквам от 500 и до 1000 [рублей], а сколько оных дач было, не знаю. А как принашивались из Соляной конторы деньги, были в ведении за замком у самой принцессы, и больше онаго расходу не знаю.

На 3-й. В чужие край денег мною никуда не переваживано, кроме тех, о которых показала во 2-м пункте, что отдала жениху своему 35 000.

На 4-й. Графу Линару от принцессы дано: на покупку разных товаров 20 000, да я его ж подарила алмазными пряжками, которыя ценою стоили 2000 рублев, а для сохранения денег, алмазов и других вещей в России никому не отдавала.

На 5-й. Тайных советов, предприятиев и умыслов я ни с кем не имела, токмо штатской советник Темирязев приходил ко мне в октябре месяце и объявил мне: покойная государыня Анна Иоанновна изволила сделать тестамент о наследствии российской короны на одного сына принцессина. А о дочерях в том тестаменте о наследствии не упомянуто; надобно-де, не упущая ныне времени, делать, чтоб и дочери по брате были наследницами российской короны. И об оном сказав мне, пошел от меня, и о вышеписанных словах его я принцессе сказала, на которые мои слова изволила сказать, что я об оном знаю: говорил мне прежде Михаил Головкин. И спустя неделю оный же Темирязев приходил ко мне в другоряд и спрашивал, сказывала ли я о его словах принцессе, и я сказала, что докладывала. И в то время принцесса его у меня зашла и, взяв его от меня, пошла в покой к принцессе Екатерине, и что там говорили, того я не слыхала; токмо мне изволила сказывать принцесса, что оной Темирязев о том наследстве ей говорил. О утверждении ж в наследстве дочерей подано было письменно от Остермана и Головкина, а в какой силе, об оном я не знаю, для того, что при мне не читано, а ведали об оном архиерей новогородский и князь Алексей Михайлович Черкасский. И пропустя некоторое время, оный архиерей меня спрашивал: об оном знаю ли я, на что я ему сказала, что ведаю, а о других ни о ком не знаю, ведали ль или нет. А других предприятий ни с кем не советовала и ни о каких не знаю.

На 6-й. Привезенные из Шлюсенбурха (Шлиссельбурга. — И. К.) пожитки бывшего герцога Курляндскаго майором Вульфратом и полковником Манштейном внесены в комнату к принцессе и открываны сундуки при мне и при других девушках камердинером Гранкиным и лакеями, и из оных пожитков никому ничего не давано, токмо принцесса взяла к себе все алмазы, и те алмазы выломав, положила к прежним алмазам к государыниным вместе; а золото и червонных 10 000, из оных пожаловала мне 4000 червонных, о которых я объявила выше, что остались в моей комнате, а прочие употреблены на оклады св[ятых] икон. А о золоте мною же показано, в бауле моржовом положенной сейф; а деньги рублевой монеты отданы Андрею Ивановичу Ушакову на дачу жалованья служителям герцога Курляндского, а сколько тех денег было, не знаю. А которое было привезено платье, оставила у себя (а кому что давано из онаго платья, о том не знаю), только по церквам давано на ризы и девкам, который отдаваны замуж».

Императрица этими объяснениями не удовлетворилась. Следователи стали трясти оставшихся в Петербурге служителей принцессы, и 22 декабря поручик гвардии Суворов прискакал в Дерпт с новыми вопросами. Вновь подруге Анны Леопольдовны приходилось вспоминать про ту или иную вещь, упомянутую камер-медхенами и прочим персоналом. Избавляя читателя от подробных описаний давно исчезнувших вещиц и перечня людей, через чьи руки они проходили, можно сказать только, что правительница и в самом деле любила одарять приближенных — платьем, деньгами, вещами — и щедро награждала за заслуги. Но ни она, ни фрейлина Юлиана не пытались каким-либо образом перевести капиталы и ценности за границу — они явно не собирались спасаться бегством.

Еще, пожалуй, можно отметить стремление принцессы переделать по своему вкусу украшения, доставшиеся ей от императрицы и Бирона. Правительница Российской империи с увлечением выковыривала драгоценные камни из оправ и отдавала их ювелирам. «Видела я, что алмазы ломали из часов, из трясил[48]и из перстней… и как выломают алмазы, тогда принцесса к себе изволила брать», — показывала камер-медхен София. Она же говорила, как Анна с подругами «бывшаго регента и детей его с платья позументы спарывали и выжигали, а из выжиги[49]делали шандалы и к уборному столу коробки, и всё осталось на том уборном столе, а сколько тех вещей сделано числом, того сказать не упомню, а не выжженный споротый позумент остался в коробке под кроватью фрейлинской, в спальне, а со скольких кафтанов того позументу спорото и сколько весом — того не знаю».

Документы следствия над «павшими персонами», наполненные упоминаниями о подобных «мелочах» (имея в виду не ценность вещей, а обыденность происходившего), показывают не только нравы главных действующих лиц. За ними вырисовывается картина придворного мира как своего рода распределителя, где милость высокопоставленной особы конвертировалась в материальные ценности, которые по стоимости могли существенно превышать официальное жалованье их получателя. Таким путем обеспечивалась верность слуг, решались служебные дела и формировались придворные «партии».

При новом допросе Менгденша «в пополнении» рассказала: «…алмазных вещей ломано самою принцессою, при котором и я была, и Юшкова: бывшаго регента бриллиантовую шпагу, тряселки, складни старыя и другия многия вещи ломаны, которых порознь сказать не упомню, при котором был и обер-гофмейстер граф Миних и другия тутошные девицы, и оные алмазы выломав, положила сама принцесса к прежним алмазам, в черепаховой доскан[50], в оправленный серебром, и оный доскан положен в красный шкаф, который был в почивальне». Прочее «ломанное золото и серебро» осталось у фрейлины: «…и то серебро употреблено в нижеупомянутые шандалы и в прочее, а из золота сделан стаканчик». Однако Юлиана настаивала, что не раздавала «алмазных и других вещей» жене фельдмаршала Миниха, своему жениху Динару и другим знатным персонам, тем более что сама Анна Леопольдовна охотно делала дорогие подарки (золотые табакерки, «алмазные вещи») ее матери, брату, сестре Якобине. А ей самой принцесса пожаловала «из старых четыре кафтана его, регента, обложенные позументом, да бывшаго принца Петра три кафтана, с которых я позумент спорола; 4 шандала, 6 тарелок, 2 коробки, и оное серебро осталось на столе в комнате моей»480.

Щедрость правительницы подверждает и список заказанных придворному гофкомиссару И. Либману дорогих изделий481. Брауншвейгская чета на допросе подтвердила, что ювелирные вещицы были изготовлены, и указала, кому из придворных или дипломатов они были подарены. Согласно подсчетам поставщика, принцесса осталась должна за сырье и работу мастеров 4681 рубль 10 копеек; принц Антон заказал изделий на 24 тысячи рублей, а заплатил только десять тысяч. Относительно самих вещей Анна Леопольдовна объявила, что подарила по бриллиантовой табакерке австрийскому посланнику Ботте и обер-гофмаршалу Левенвольде; «каменье и прочие вещи остались при дворце, а что меня принц подарил на рождение принцессы Екатерины трясилой бриллиантовой, из той трясилы сделан перстень, о котором известно ее и[мператорскому] в[еличеству]».

Елизавета этими ответами по-прежнему осталась недовольна — и, кажется, не без оснований. Спустя несколько дней принцесса вынуждена была признать: «Графу Динару для покупки разных вещей дано от меня денег 20 000 рублев, да для переделывания складень бриллиантовый, да перстень бриллиантовый же, о чем я сказывала при отъезде из С[анкт]-Питербурха князю Куракину. А больше как денег, так и алмазных вещей ему, графу Линару, от меня не дано». Конвойному же поручику она призналась, что «хотя из оставших после бла-женныя памяти императрицы Анны Иоанновны, также и после бывшаго регента алмазных вещей ныне в наличности и не имеется, токмо из тех алмазных вещей она, принцесса, переломав, сделала себе складень, да на руки складни из больших каменьев, да часы бриллиантовые ж, а оставшие выломанные бриллианты остались в шкафе, в табакерке черепаховой»482.

И опять гонец вез к сосланным очередные пункты и бывшая фрейлина Юлиана (сердитая императрица называла ее Жулькой) припоминала, куда могла деться та или иная вещица, которая оказалась «не сыскана»: «Слышала я от принцессы, что две коробки золотыя большия с нахттиша (ночного столика. — И. К.) положены к золоту бывшаго герцога Курляндскаго в баул, который стоял в зеленой комнате, а сколько на тех коробках граней, того я не знаю». Председатель комиссии «по описи пожитков» генерал-прокурор Трубецкой 3 марта написал Салтыкову: «Оныя коробки и поныне нигде не отысканы. И для того ныне ея и[мператорс]кое в[еличест]во, желая в том совершенную справедливость сыскать, всемилостивейше указать изволила в подтверждение у принцессы Анны достоверно о… упоминаемых коробках спросить, чтоб о том она истину объявила, где оныя сыскать можно».

«Золотые две коропки от нахтыша, как я прежде говорила, что положены были в баул к золотой посуде бывшего герцога Курляндского, — заявила бывшая правительница, — и ныне я по сущей справедливости подтверждаю, хотя и под присягою сказать, что конечно оные две коропки положены мною в тот баул. А куда оные оттуда девались, того я поистине не знаю; и для чево б мне не объявить, ежели бы я кому их отдала, но я объявила и о таковых вещах, которые их могли выше стоить, кому были от меня даваны», — и гордо подписалась: «Принцесса Анна»483.

Пресловутые коробки так и не отыскались, а Елизавету уже интересовало другое — куда могла деться отданная графу Линару золотая цепь ордена Святого Андрея Первозванного. Анна не без иронии отвечала: «Та цепь отдана ею, принцессою, графу Линару, а что она, принцесса, прежде не объявила, и то думала, и без оного-де знать могут, понеже-де те кавалерии отдаются всегда с теми золотыми цепьми».

Получаемые из столицы и пока не слишком грозные придирки всё же несколько разнообразили для ссыльной четы и ее окружения скучные дни практически тюремного заточения. В рижской цитадели (там теперь находится резиденция президента Латвийской Республики) Антон Ульрих и его супруга провели целый год — до января 1743-го. Судя по словесному обороту, содержавшемуся в присланном из Кабинета императрицы указе от 22 апреля: «…а когда оные принц и принцесса из Риги поедут…» — можно предполагать, что Елизавета и ее министры такой вариант в принципе допускали — или же пребывание брауншвейгского семейства на границе призвано было успокоить зарубежную «общественность» в лице коронованных «братьев» и «сестер».

В марте узников посетил один из близких к императрице людей — камер-юнкер Роман Воронцов. Как докладывал Елизавете начальник охраны Салтыков, «оной господин камор-юн-кар с господином майором Гурьевым у принцессы были и высокую вашего и[мператорс]каго в[еличест]ва милость ей, принцессе, они объявили», а заодно сообщили о скором прибытии ее гардероба. Содержание этой беседы в делопроизводстве не отражено, однако сам Воронцов доложил повелительнице, что Анна якобы заявила ему: «…мне де ее императорского величества высокая милость болше всего может веселит[ь] на свете»484. Багаж сосланных, 4 апреля 1742 года благополучно прибывший к ним, был отправлен дальше, в Брауншвейг, с камердинером Грамке и надолго застрял в прусских Эльбинге и Мемеле.

Но желанный отъезд так и не состоялся. Елизавета то ничего не спрашивала у Салтыкова и ничего ему не приказывала, то требовала, чтобы он получил у своих подопечных разъяснения о нахождении очередной драгоценной безделушки. Вначале генерал распорядился содержать супругов раздельно, но 1 февраля государыня милостиво разрешила «свести» их вместе: «Уведомились мы, что вы принцессу Анну еще доныне с ея мужем не в одном месте, но порознь и каждаго в особых покоях содержите. Но понеже о сем в данных вам от нас указах и инструкциях не написано, то мы вам сим повелеваем, оным вместе быть, извольте токмо в содержании их так поступать, как в вышеупомянутых указах и инструкциях изображено». Салтыков по-военному отрапортовал об исполнении: «Всеподданнейше вашему императорскому величеству доношу, именной вашего императорского величества указ сего февраля 5-го дня получил, по которому принцессу Анну с ея мужем вместе в одни покои свел». Заточенной принцессе ее удачливая соперница время от времени присылала продукты со своего стола, вино, отрез на платье.

Заключенные поначалу рассчитывали на обещанную свободу и даже развлекались. Салтыков доносил, что в теплые дни во внутреннем дворе замка принцесса катается на качелях, принц же с девицами играет в кегли и даже «вздумал ныне щеголять и волосы подвивать, и клещи тупейные по требованию его купили». Антон Ульрих каким-то образом ухитрялся передавать на волю письма родственникам: в июне, августе и сентябре он безуспешно просил брата-герцога Карла Брауншвейг-Вольфенбюттельского похлопотать о его освобождении. Для Анны же последствием царского разрешения проживать совместно с супругом стала очередная беременность. Но в ночь на 15 сентября 1742 года у нее случился выкидыш, по заключению докторов — «месяцев трех, мужеска полу».

За каждым шагом семьи бдительно следили. Охранники «стучали» друг на друга; над ними стоял бдительный Салтыков (его рапорты неслись в столицу каждые три-четыре дня), а за ним самим присматривал кто-либо из ближайшего круга императрицы: на смену уехавшему Воронцову прибыл генерал-лейтенант Александр Бутурлин. Любой крик младенца Иоанна Антоновича подробно описывался в доносах: «Играючи с собачкою, бьет ее по лбу, а как его спросят: "Кому-де, батюшка, голову отсечешь?" — то он отвечает, что Василию Федоровичу (Салтыкову. — И. К.)». В день коронации Елизаветы Петровны Салтыков устроил обед для офицеров рижского гарнизона и администрации — он был пожалован орденом Святого Андрея Первозванного. На следующий день после торжества поступил донос на обер-кригскомиссара Никифора Апушкина, который «пьяный шел в квартеру свою мимо квартеры, где стоит принцесса Анна с фамилиею»: «…и в то время она, принцесса, стояла у окна. И зашед против окон, поклонился ей, принцессе, он, Апушкин, и просил, чтоб ему показать маленькаго принца, котораго в то время она, принцесса, держала на руках. И сказал: "Будь над ним благословение Божие"». Апушкин вынужден был оправдываться: «…был чрезмерно пьян, ничего не помню, да не точию оного, но и того не помню, что я упал и убился грудью пред крыльцом квартеры моей, а причины я никакой к тому не имел и ее, принцессу, от роду моего не видал, понеже я от [1]728 году в Санкт-Питербурхе не бывал, а находился всегда при армии».

Серьезной вины за подгулявшим офицером не нашлось, но рижскую «команду» Салтыкова всё время трясло: солдатики не раз объявляли — по пьяни или «отбывая побои» — «слово и дело» и предавались неуместным размышлениям. Так, рейтар Кирилл Карташов вопрошал: «Как де у нас ныне будет наследствие — болшим братьям или по частям?» В мае того же года императрица вдруг предписала Салтыкову арестовать находившегося в его подчинении доктора Азарити: «…и письма его все, что найдется в карманах и в квартире его, тако ж прислать к нам, и сие надобно сделать так тайно, чтоб о том никто, а особливо принцесса, не ведал». Врач был отправлен в Москву вместе с отбывавшим Воронцовым под «пристойным конвоем», а его переписку императрица «изволила взять к себе». В июне был задержан бывший камер-шрейбер принца Антона Шопмейер, почему-то не высланный, как другие слуги, за границу, а оказавшийся сначала в команде Салтыкова, а потом под следствием. Наконец, в декабре «имеющаяся при принцессе девка» Наталья Абакумова «в беспамятстве и в великой горячке» не давала пустить себе кровь, объявила «за собою слово» и была отправлена под надзором гвардейского капрала «бережно».

Ни причины арестов этих людей, ни их дальнейшая судьба в архивных документах о ссылке брауншвейгского семейства не отражены. Слухи же ходили нехорошие. Саксонский посланник Пецольд писал: «…многие, между которыми находился и итальянский врач Азарити, сопровождавший в Ригу принцессу Анну и присланный сюда скованным, казнены втайне». Почтенный врач и генерал-штаб-доктор Иоанн Арунций Азарити на самом деле не пострадал — он благополучно жил и практиковал в Москве и умер в 1747 году.

Голштинский принц, племянник Елизаветы Петровны, без помех прибыл в Петербург и 7 ноября 1742 года был объявлен наследником. Но Анна Леопольдовна и ее родные напрасно ожидали своей «депортации». Пецольд еще весной передавал, что лейб-медик и один из ближайших сподвижников императрицы Лесток исключал для опальных такую возможность. «Если при восшествии на престол императрицы Елисаветы, — говорил он, — обещано было в манифесте свободно отпустить из России принцессу Анну, то это произошло единственно от того, что сначала не довольно основательно обсудили этот предмет; теперь же, конечно, никто, желающий царице добра, не посоветует ей этого, да и никогда тому не бывать, пока он, Лесток, жив и что-нибудь значит. Россия есть Россия, а так как не в первый раз случается на свете, что публично объявленное не исполняется потом, то императрице будет решительно всё равно, что подумает об этом публика». В том же был уверен и Шетарди, докладывавший в феврале 1742 года парижскому двору: «Принц Иван, по словам царицы, никогда не будет в состоянии осуществить какой-нибудь замысел, если только остановиться на мысли, которою, по-видимому, министры очень поколебали царицу, именно: не выпускать его вовсе из России»485.

В конце концов подозрительная государыня решила перевести своих высокопоставленных пленников в более надежное место, чем чересчур открытая портовая Рига. 13 декабря 1742 года она подписала указ о заключении Анны Леопольдовны с семейством в старую шведскую крепость Динамюнде (впоследствии Усть-Двинск, ныне Даугавгрива, находящаяся в городской черте Риги в устье Даугавы. — И. К.). В том же указе императрица вполне по-дамски опять требовала узнать от соперницы — куда могло деться опахало «с красными камнями» — подарок Бирона Анне Иоанновне? «…а буде станет отговариваться, что не знает, тому верить не можем, — заявляла государыня. — Ибо доныне неизвестны будучи о том подлинно, и не спрашивали; а ныне уже мы подлинное известие получили от бывшего герцога Курляндскаго, что оное опахало от него подарено блаженной памяти императрице Анны Иоанновны на ея именины». — «…А я его к себе не бирала и никого им не подарила, в чем могу бесстрашно и присягнуть», — привычно парировала упреки Анна Леопольдовна.

Второго января 1743 года пленники и их охрана переехали в новое место заключения. Крепость («Динаментшанец») напоминала Петропавловскую или Шлиссельбургскую, была окружена водой и вполне подходила для изоляции опасных поднадзорных. Оттуда Антон Ульрих уже не мог передавать весточки на волю. Режим содержания ужесточился, надежды на возможный отъезд рухнули. «С начала приезда моего в Динаминтшанц морские ворота заперты наглухо, и ключи от оных ворот всегда имеются у меня. А для проходу одни Рижские ворота оставлены, и сверх гарнизоннаго караула стоит гвардия у тех ворот», — докладывал В. Ф. Салтыков. Указ императрицы категорически воспрещал допускать кого-либо к заключенным или вручать им письма и прочие передачи «под видом яко бы к Жулии от матери ее кушанье или иное что прислано не было».

В доме коменданта в Динамюнде узники провели еще один тяжелый год. Беспокойств, подобных рижским, уже не было, и рапорты Салтыкова неизменно сообщали: «…команда моя состоит благополучно». На всякий случай проведать его «команду» в августе прибыл камер-юнкер Карл Сиверс. 1 января 1744 года принцесса родила девочку, названную Елизаветой. Согласно рапорту Салтыкова, был вызван «динаминтшанцекой крепости священник, который и крестил при… поручике Сукине того ж числа; а восприемниками были оной принцессы духовник и Жулия».

Как только Анна Леопольдовна оправилась от родов, последовал новый царский указ о переезде в неизвестном направлении. Надо сказать, на то были причины. Уже в январе 1742 года Финч счел нужным отметить ропот в гвардии — не все были довольны возвышением лейб-компанцев, да и «переворотная» атмосфера эпохи кружила гвардейцам головы; царицыны «детушки» устраивали в 1742 году форменные побоища и нападения на офицеров-иностранцев и только вызванные армейские части смогли навести порядок486. Тем же летом Преображенский прапорщик Петр Квашнин, камер-лакей Александр Турчанинов и Измайловский сержант Иван Сновидов обсуждали возможность собрать «партию человек в триста или и больше, и с тою бы партиею идти во дворец и государыню императрицу свергнуть с престола, а принца Иоанна возвратить». На вопрос, что делать с Елизаветой, Турчанинов прямо пояснил: «Где он их увидит — заколет»487. Виновных били кнутом и отправили в Сибирь, но во дворце было неспокойно, «…не могу достаточно описать вам весь страх и ужас, распространившиеся с тех пор при дворе. Куракин несколько дней сряду не смел ночевать у себя дома; сама императрица распорядилась так, что часов до 5-ти утра не ложится спать, сидит с компанией и потом спит днем, отчего со всяким днем всё более и более растет беспорядок в делах и докладах», — докладывал Пецольд в марте 1743 года.

«Дело Лопухиных» выявило подобные настроения и в придворных кругах: подполковник Иван Лопухин летом 1743 года не стеснялся заявлять о скорых «переменах» в правительстве и воцарении опять же «принца Иоанна», при этом называл многих недовольных происшедшим переворотом офицеров488. Одним из главных действующих лиц в этом кружке с участием австрийского посланника Ботты выступила уже известная нам первая придворная красавица и щеголиха Наталья Лопухина. Настоящего заговора не было — но виновные в предосудительных разговорах угодили под следствие с пытками в Тайной канцелярии. Обычный в такой ситуации смертный приговор был заменен сечением кнутом; Лопухиной «урезали язык» и всех участников кружка сослали в Сибирь. По настоянию разгневанной Елизаветы австрийская императрица Мария Терезия на полгода посадила в заключение вовремя отбывшего из России имперского посла, маркиза Антонио Отто Ботта д'Адорно.

Колоритный рассказ капитан-поручика Преображенского полка Григория Тимирязева, служившего перед тем в команде Салтыкова в Риге, передает настроение многих гвардейцев. В декабре 1742 года, возвращаясь из отпуска вместе с солдатом Иваном Насоновым, офицер расчувствовался и поведал подчиненному всю новейшую историю России с ее интимной стороны: «"Что де о нынешней государыни? Я де… знаю, что де она сначала еще каво любила… Аврамка арапа". И он, Иван, спросил того Тимирязева: "Кто таков Аврамка?" И оной Тимирязев сказал: "…Петрович арап, которого де крестил государь император Петр Великой. Другова, Онтона Мануиловича Девиера, третьяго де ездовова (а имяни, отечества и прозвища ево не сказал); четвертова де Алексея Яковлевича Шубина; пятова де ныне любит Алексея Григорьевича Разумовского. Да эта де не довольно; я де знаю, что несколько и детей она родила, некоторых де и я знаю, которыя и поныне где обретаютца". И он де, Тимирязев, знает ту и бабку, которая при оных рожденных случаях находилась».

Осведомленный офицер рассказал и про «превеликого блудника» Петра I, и про роман его жены Екатерины с камергером Вилимом Монсом, и про фавор Бирона у Анны Иоанновны. «Смотри де, что монархи делают, как де простому народу не делать чего (а чего имянно, не выговорил)», — завершил он, согласно доносу Насонова, свой рассказ. Капитан-поручик, видно, обиделся, что новая императрица не оценила его трудов по охране высокопоставленных узников: «А когда де заарестовали принцессу с ея фамилиею, меня де в ту пору определили к ней для охранения. Обещали-де мне неведомо што; в ту же де пору ко мне приезжали Шуваловы и сулили-де мне очень много, ан де вот и поныне ничево нет, да и впредь не будет — какой-де кураж служить?» Тимирязев размечтался: «Боже мой, ежели ж де принцесса с своим сыном по-прежнему будет, то де, конечно, я бы был кавалер Святого Андрея или, по крайней мере, Святого Александра»489.

Карьера гвардейца, информированного об альковной стороне жизни первых лиц государства, похоже, и впрямь не задалась — за 20 лет в гвардии он стал только капитан-поручиком. Но он же не хуже Бирона или Разумовского. Раз его усилия по охране свергнутой правительницы, вопреки обещаниям, не оценили (в сентябре 1742 года офицер покинул Ригу без всяких наград), можно вернуть Анну Леопольдовну во власть — а там будут и чины, и «кавалерия»… Правда, обиженный офицер рассказал собеседнику не всё; следствие (со слов ревнивой жены Тимирязева) выяснило, что подкараульная принцесса «к любви и воли его очень была склонна». Так ли оно было на самом деле, неизвестно; но не судьба была капитан-поручику совершить подвиг — молодой и шустрый солдат уже подал донос. Тимирязеву вместо чинов и орденов достались кнут и заточение в Верхнеколымском зимовье, где он жаловался на «мучительные поступки» охраны.

А тут еще лукавый король Фридрих II передал Елизавете через российского посла в Берлине Петра Чернышева «полное свое убеждение в том, что план маркиза Ботты о низвержении настоящаго русскаго правительства был составлен по положительному предписанию австрийскаго двора и что он, король Прусский, как по своему дружескому расположению к императрице, так и для потушения последних искр тлеющей под золою опасности, считает своим долгом посоветовать: принца Иоанна, содержимого с родителями и сестрами его в Дюнамюнде, тотчас же оттуда отправить во внутренния губернии империи, в такое отдаленное место, чтоб никто не мог больше ни видеть их, ни что-либо о них слышать».

Так императрица и поступила. Кажется, Елизавета искренне верила в существование заграничного заговора — ведь сама-то она и ее окружение пошли на контакты с Шетарди и Нолькеном и содержание их разговоров, будь оно открыто, вполне могло послужить основанием для сурового приговора.