Общественные настроения. 4 страница

сразу же после отмены статьи о руководящей роли КПСС. Поскольку «цивилизованным»

считался такой патриот, который был бы одновременно и «демократом», а среди

последних патриотизм тогда был совсем не в моде, то он сразу привлек к себе

внимание и успел получить достаточно респектабельную известность до того, как

раскрылся во всей своей красе (в противном случае его ожидала бы участь

«Памяти»). Затем в этом качестве пытались выступать «сверху» А. Руцкой, а

«снизу» — деятели типа Аксючица, Астафьева и др., которые, с одной стороны, были

демократами «в законе» (один — как второе лицо установившегося демократического

режима, а другие — как выходцы из «Демократической России» — основного

политического воплощения демократии в то время), а с другой — заявили после

августа 1991 г. о своих патриотических устремлениях. Они естественно тяготели

друг к другу (в начале 1992 г., когда было образовано Российское Народное

Собрание, Руцкой примеривался на роль его неформального лидера и покровителя),

но и кончили одинаково: руководители РНС через пару месяцев бросились в объятия

Зюганова, организовав «объединенную оппозицию», а Руцкой под красным флагом

возглавил сопротивление Верховного Совета. Более респектабельно выглядел одно

время Б. Федоров со своим движением «Вперед, Россия!», но его успехи оказались

более чем скромными. Во властных структурах людей, пожелавших всерьез примерить

на себя мундиры дореволюционной России, также не обнаружилось (дело ограничилось

переодеванием Президентского полка при Путине в форму XIX века).

Потратив основную часть усилий на дискредитацию понятия «империя» и борьбу с

«вирусом державности» и «российским империализмом», «демократизаторы» и

находящиеся под их идейным влиянием власти совершенно упустили из вида то

очевидное обстоятельство, что, не будучи империалистической, Россия может быть

только националистической. И патриотизм именно такого рода стал наиболее

перспективной альтернативой. К исходу 90-х гг. было совершенно очевидно, что

попытка политически «пристегнуть» Россию к единственному полюсу «однополярного

мира» не удалась. Более того, западные страны и особенно США своей политикой

поддерживания всех и всяческих антироссийских сил в «ближнем зарубежье»,

объявлением «зонами своих интересов» территорий исторической России более всего

способствовали консервации советского наследия в РФ, поскольку в условиях

недопущения альтернативной «державности» для просоветских кругов российского

руководства создавались широчайшие возможности мобилизации населения на «отпор

американской агрессии», апеллируя к традициям СССР. Это, в свою очередь, привело

к тому, что доминантой патриотической мысли стало антизападничество именно в

смысле отталкивания от европейской цивилизации как таковой, взгляд на «Запад»

как на «онтологического» противника. И не видно, что бы могло помешать этому

антизападничеству торжествовать в более или менее «красной» форме.

Радетели «искоренения имперского сознания» могли быть довольны. Если бы не одно

обстоятельство: в то время, как угрожающий желаемой ими однополярной картине

мира российский империализм получил, возможно, смертельный удар, освобожденный

от этого сознания, но смертельный для них самих русский национализм, расправил

крылья и начал свое победное шествие. Приходилось констатировать, что наибольшие

шансы на будущее получили типы патриотизма, по природе своей этнократические и

изоляционистские (чуждые традициям исторической России).

«Новый русский национализм» при том, что его представители в большинстве случаев

подчеркивают свои симпатии к старой России (и даже причисляются склонной валить

в одну кучу всех своих неприятелей демократической интеллигенцией и неискушенным

общественным сознанием к «реставраторам империи»), не имеет корней в её

культурно-государственной традиции и на деле подвергает остракизму основные

принципы, на которых строилась реально-историческая России — Российская Империя.

Этот национализм проявил ярко выраженный этнический характер и озабоченность

интересами не российского государства, а «русских людей». В наиболее радикальной

форме это противопоставление нашло выражение в лозунге «Националисты против

патриотов!» Патриоты в данном случае характеризовались как абстрактные

«державники» и обвинялись в том, что им государство Россия настолько важнее

интересов «русского человека», что они готовы допустить, чтобы русскими

командовали нерусские (для части представителей этого направления было

характерно поэтому даже некоторое предубеждение против государственности вообще,

как бы «национал-анархизм»). Естественно, что в этой среде основным объектом

нападок стала реально-историческая дореволюционная Россия (та, что существовала

к 1917 году) и особенно фигура Петра Великого (которым она в основном была

создана), а наличие среди российской элиты множества носителей немецких,

польских или татарских фамилий служило излюбленным аргументом для иллюстрации

угнетения русского народа в имперский период инородцами. Мысль о том, что

выдающимся достижением была как раз реально-историческая Россия, им,

естественно, глубоко чужда.

Подобное умонастроение подогревалось национал-коммунистической поддержкой.

Играющие на патриотическом поле коммунисты, которым реально-историческая Россия

(которую они непосредственно угробили и на противопоставлении которой их режим

неизменно существовал), уподобляясь «евразийцам» 20-х годов, охотно хватались за

Россию мифическую (в качестве каковой выступала допетровская, благо про неё за

отдаленностью можно было говорить все, что угодно), которая якобы отвечала их

идеалам, и выступали как бы продолжателями её, т.е. настоящими русскими людьми с

настоящей русской идеологией. Их проповедь была тем более успешна, что среднему

советскому человеку с исковерканным ими же сознанием реальная старая Россия

действительно чужда, себе он там места не видит. Именно на почве отвержения

реально-исторической России (европейской и «капиталистической») и апелляции к

допетровским временам «патриотические» изыскания «постсоветских» коммунистов,

совпали с настроем «розовой» части русских националистов. Как писал один из

органов отечественного фашизма (находящегося как раз на стыке между «новым

русским национализмом» и национал-большевизмом): «Давайте посмотрим, где больше

консервативной правды и русскости — в России образца пресловутого 1913 года, или

в сталинской империи конца 40-х, повернувшейся к Православию, а в тайне, в

сталинском сердце, и к Самодержавию?» Идеологи «нового русского коммунизма», со

своей стороны, дозволяли примкнуть к себе и «новому русскому национальному

традиционализму» (при условии отказа последнего от антикоммунизма,

антисоветизма, нетерпимости по отношению к атеистам, от идеализации монархии и

столыпинских реформ).

Следует заметить, что русское национальное движение, было единственным

появившимся после 1991 г. «внесистемным» элементом. Конечно, подспудно

развиваясь в условиях «ленинской национальной политики», как дитя в утробе

матери, пораженной всеми возможными инфекциями, оно вышло на свет уродцем и в

90-х годах в «чистом» виде оставалось крайне маргинализированным, а в

сколько-нибудь заметном виде выступало опять же как совершенно левое — в виде

советизированного национал-социализма. Однако в дальнейшем, в 2000-х годах, оно

приобрело вполне самостоятельные очертания и вышло из-под контроля

национал-большевизма, более того, видимая часть его заняла определенно

антикоммунистические позиции. И хотя оно оставалось крайне раздробленным и

организационно-политически ничтожным, в идеологическом плане оно стало

чрезвычайно популярным и даже настолько, что заставило обратить на себя

недоброжелательное внимание властей, для которых борьба с этими настроениями чем

дальше, тем больше становилась приоритетной задачей. Но это — совершенно

отдельная тема. Здесь же существенно подчеркнуть, что ко времени событий 1991 г.

и после них ни одно из обстоятельств — ни политическое происхождение и позиция

власти, ни «человеческий фактор», ни общественные настроения, ни идеология любой

из сколько-то значимых политических сил, — не располагали к восприятию наследия

императорской России.

Заключение.

Приходится констатировать, что существующая ныне Российская Федерация — не

Россия, а лишь государственное образование, существующее на части территории

последней и не имеющее к ней никакого отношения ни политически, ни юридически,

ни культурно. Это все ещё обломок созданного коммунистической партией на

развалинах уничтоженной ею России Советского Союза — нереализованной заготовки

«земшарной республики Советов». Развал СССР не привел к возрождению российской

государственности. Тандем советоидной власти и советской же по духу

интеллигенции другого результата и не предполагал. Правда о реально-исторической

России оказалась никому не нужной, и её наследие не было востребовано.

Востребованы были только отдельные внешние атрибуты, но и с учетом их

использования уровень «уподобления» исторической России в целом (в одних

областях он был большим, в других — меньшим) не превышал таковой конца 40-х —

начала 50-х годов.

Однако сохранение советской идентичности при очевидном банкротстве в мировом

масштабе коммунистической идеологии и необходимости возвращаться на естественный

путь экономического развития не могло не породить многочисленных коллизий и

противоречий, находящих выражение в чудовищных химерах: противоестественной и

смехотворной мешанине символики и причудливом переплетении антагонистических

воззрений. Власть, уже не помышляющая о коммунистическом мессианстве, но не

желающая порывать с порожденным им советским наследием, нуждалась в добавлении к

последнему и наследия тех, кто был её антагонистом. Так в устах носителей власти

появились цитаты из «Наших задач» И.А. Ильина. Но чьи, собственно, «наши» эти

задачи? Между тем ответ предельно конкретен. «Наши задачи» первоначально

издавались руководством РОВС «только для единомышленников» — его членов. Ильин

не только был наиболее ярким апологетом Белого движения (именно его взгляды

наиболее адекватно выражают идеологию Белого Дела), но был организационно с ним

связан, являясь официальным идеологом Русского Обще-Воинского Союза —

организации, созданной генералом П.Н. Врангелем и объединившей в эмиграции чинов

всех белых армий. Этот пример весьма характерен.

Нетрудно заметить, что все основополагающие установки и лозунги, которые сейчас

вынужденно приняты государственной властью — культ российской государственности,

идеология национального единства, озабоченность территориальной целостностью

страны, отрицание «классовой борьбы» (вплоть до принятия закона, карающего за

«возбуждение социальной розни»), экономическая свобода — чисто «белые». Это всё

то, что было в старой России, за что боролись белые и всё то, что было так

ненавистно красным. Но власть отождествляет себя не с белыми, а с красными, и

ведет преемство не от исторической России, а от большевистского режима. Основное

противоречие современной жизни — как раз и есть противоречие между объективно

востребованными ныне «белыми» (то есть, собственно, нормальными, естественными и

здравыми) идеями и устремлениями и «красным» происхождением тех, кому приходится

их проводить.

Однако, хотя вследствие гораздо более продолжительного, чем в других странах,

существования на территории России коммунистического режима, поиски порванной

нити прежней государственности оказались тут крайне затруднены, объективное

развитие страны по естественному пути рано или поздно поставит и вопрос об

адекватном этому пути культурно-политическом оформлении. Исторической основой

бытия всех «развитых стран», на которые неизбежно будет ориентирована власть,

заинтересованная в конкурентоспособности своей страны, лежит не тоталитарная

утопия, а традиционное общество, однопорядковое исторической России. Поэтому

нынешнее противоречие между объективными задачами развития и субъективными

пристрастиями решающих их людей неизбежно со временем будет решено в пользу

первых (тем более при смене поколений).

Проблема государственного правопреемства с исторической государственностью после

ликвидации коммунистического режима теоретически не представляет особой

сложности и была, например, успешно решена в 90-х годах в восточно-европейских

странах. Для России она, конечно, гораздо сложнее в силу длительности господства

этого режима, но включает те же самые принципиальные моменты. То есть при

решении этой задачи были бы минимально необходимы такие вещи, как:

1) правовая оценка на высшем государственном уровне большевистского переворота

как преступного,

2) декларация о государственно-правовом преемстве с уничтоженной большевиками

российской государственностью,

3) признание юридически ничтожными всех актов большевистского режима по отмене

российского законодательства и признание в качестве отправной точки для

государственного строительства не большевистского правового наследия, а

ликвидированного им наследия исторической России.

В идеологической сфере эта задача предполагает ликвидацию всех форм почитания

разрушителей исторической российской государственности (памятников,

наименований, музеев и т.п.) и пропаганду государственно-правового и культурного

наследия исторической России. Переход на позиции преемства от исторической

государственности предполагает и принципиальную постановку территориального

вопроса с перспективой поэтапного его решения в различных формах (подобно тому,

как, например, законодательство ФРГ никогда не признавало расчленения страны

даже в самых, казалось бы, безнадежных обстоятельствах).

Новая социальная реальность, создавая слой людей, способных мыслить без оглядки

на советские стереотипы, может, в принципе, породить и подлинное (а не

бутафорское) тяготение к традициям и стилю мышления исторической российской

государственности и стремление быть её продолжателем. Тогда эти задачи вполне

могут быть поставлены на повестку дня и со временем с той или иной степенью

полноты решены.

* * *

Хотя история не имеет сослагательного наклонения, предположение о том, что в

случае сохранения Российской империи и ход мировой истории, и судьбы

традиционного порядка как социальной ценности могли бы оказаться совершенно

иными, едва ли будет слишком смелым. Разумеется, под воздействием общемирового

процесса технологических изменений, она бы претерпела определенную

трансформацию, но, скорее всего, сохранила бы некоторые базовые элементы

традиционного порядка. Возможно даже, что этот порядок обрел бы в российском

опыте новое дыхание: Россия могла бы дать миру пример и образец сочетания его с

реалиями современного мира. В конце-концов те извращения, которые имели место в

XX веке, лишь эпизод на тысячелетней шкале исторического развития. И если семь

десятилетий советского тоталитарного режима выглядят на ней лишь кратковременным

неудавшимся экспериментом, то ничто не указывает на то, что извращения,

развившиеся на Западе в 60-х годах того же столетия — эксперимент более удачный

и более продолжительный (напротив, есть основания думать, что, столкнувшись с

вызовом тех, кто их не признает, этим обществам придется либо отказаться от этих

извращений, вернувшись к части традиционных ценностей и некоторым чертам

традиционного порядка, либо исчезнуть).

Но и без того значение исторического бытия и во многом уникального опыта

Российской империи огромно. Даже если ей никогда не суждено политически

возродиться, Российская империя останется в истории мировой цивилизации ярким и

значимым явлением, а её государственный опыт ещё станет образцом для подражания

и будет восхищать людей, приверженных тем основам, на которых зиждился

традиционный миропорядок. Вот почему наследие её (во всем своем конкретном и

многообразном воплощении все ещё ждущее своих исследователей и апологетов)

достойно самого тщательного изучения.