Глава 15. Обсуждать тут было нечего

Обсуждать тут было нечего. На следующий день я отправился с Джейд к зданию автовокзала и вместе с ней сел в автобус до Стоутона. Дорожная сумка Джейд раздулась, словно больная черная рыбина: вместо того чтобы оставить окровавленные простыни, мы украли их. На самом деле мы сделали это из деликатности, решив, что пусть лучше гостиница понесет небольшой убыток, чем горничная увидит заскорузлые коричнево‑красные тряпки. И хотя намерения у нас были самые благие, момент, когда мы заталкивали простыни в сумку Джейд, оказался весьма двусмысленным. «Воровать из второсортной гостиницы», – покачала она головой, будто этот проступок отражал нашу сущность, нашу готовность совершать преступления, большие и малые, и нашу судьбу вечно оставаться за бортом нормальной жизни.

Были, разумеется, и другие сомнительные моменты. На оплату гостиничного счета ушли все мои деньги, и у меня не хватало наличных на билет до Стоутона. Я хотел получить деньги, сдав обратный билет до Чикаго, который стоил около сорока пяти долларов, но Джейд настояла, что заплатит за автобус сама. Мне показалось, это не из щедрости. Ее грела мысль, что у меня имеется обратный билет, и ее потребность в этом билете тревожила меня. Было и другое. Мы то ясно видели перед собой цель, то теряли ее: нам непрерывно все напоминало, насколько до сих пор неполно наше воссоединение. Автобус был набит до отказа, что меня ошеломило. Я смотрел в концы прохода, качая головой:

– Повезло, что удалось сесть рядом. Я и не подозревал, что столько народу едет в Стоутон. Просто невероятно.

Джейд поглядела хмуро, отняв у меня руку:

– Этот автобус делает много остановок, Дэвид. Например, в Олбани. Господи. Это так в твоем стиле, считать, раз ты едешь в Стоутон, то и все остальные едут туда же.

Я улыбнулся, потому что на самом деле мне нравилось, как Джейд размышляет об особенностях моего характера, как невод ее разума неожиданно погружается в меня, одаривая чем‑то, живущим и плодящимся в недрах ее души. Размышлять друг о друге было частью наших романтических отношений, и я улыбнулся, слушая Джейд, улыбнулся и продолжал улыбаться, а потом ощутил, как улыбка увяла, поскольку до меня наконец‑то дошло, что она высказала свою мысль не из заинтересованности во мне, а из раздражения. И еще из недоверия.

Был самый обычный солнечный день. В автобус просачивались выхлопные газы, может, сквозь заплату на проржавевшем полу, и слабая вонь бензина заполняла салон. Джейд держала меня за руку и глядела в окно, а я откинулся на спинку сиденья и смотрел на ее отражение в тонированном стекле. Потом она опустила голову мне на плечо и задремала, а я время от времени целовал ее волосы, как можно осторожнее, стараясь не разбудить. Я не был до конца уверен, что она спит. Она дышала глубоко, и лицо было расслаблено, однако сжимала мою руку с прежней силой.

Теперь я оказался вне закона, шанса вернуться в Чикаго незамеченным, прокрасться обратно в старую жизнь не осталось. Условно‑досрочное разлетелось вдребезги, и собрать его воедино уже не получится. Деспотизм условного освобождения проявляется в иллюзии доверия, а я подорвал это доверие со страстностью и экспансивностью моего истинного «я». Приговор суда – если меня схватят и притащат туда – за нарушенные условия освобождения будет суровее, чем за сожженный дотла дом и пять жизней, оказавшихся под угрозой гибели. Если тем поступком я заработал себе три года постоянного пребывания в клинике и неопределенный период под надзором суда, то за побег я точно получу гораздо, гораздо больше. Правда состояла в том, что избранный мной путь был четко вычерчен тонкой красной линией, означавшей явную опасность, однако правда, лежавшая глубже, заключалась в том, что мне было плевать.

Последние четыре года моей жизни остались где‑то за спиной, и было еще слишком рано для воспоминаний и сожалений. Я совершал побег из одной жизни в другую, и хотя не знал наверняка, во что это выльется в итоге, я все равно всем сердцем отдавался бегству: легкомысленно, самонадеянно и с абсолютной уверенностью. В оставленной позади жизни я тосковал только по Энн, но даже это сожаление было освещено надеждой. Я подумал, что не потребуется какого‑то особого вмешательства судьбы, чтобы в один прекрасный день Энн стала частью того мира, который нам с Джейд суждено создать.

И вот я ехал на север, в Стоутон, штат Вермонт, чтобы жить вместе с Джейд, чтобы подружиться с ее друзьями, подчинить свои порывы ее жизненному ритму, постараться – потому что таково было ее желание – найти для себя место в их коммуне, причину, помимо моей любви к Джейд, чтобы остаться.

Дом, в котором она жила, был очень похож на дом на Дорчестер‑авеню в Чикаго, викторианское чудовище, только еще более внушительное, распухшее до гигантских размеров. На одном лишь крыльце запросто можно было проводить концерты. Шар из красного дерева, украшавший перила лестницы на второй этаж, был размером с детскую голову. По меньшей мере лет десять в этом доме существовала студенческая коммуна. Это был дом с репутацией, обросший легендами, даже получивший имя: «Гертруда». Можно было сказать: «На следующий год, наверное, сниму угол в „Гертруде“», и тебя бы прекрасно поняли. Дом был перегружен мебелью. Было не принято вывозить свои пожитки, если их успевали приспособить для общей пользы. В гостиной было негде ступить от диванов, оттоманок, кресел‑качалок из Новой Англии и растений в горшках. Кухня ломилась от разных приспособлений, оставленных изредка встречавшимися жильцами‑гурманами, которые подпадали под очарование дома и освобождались от него. Здесь была уйма электрических зубных щеток и, как я обнаружил позже, даже коммунальный запас вибраторов, оставленных женщинами, предположительно ведущими теперь более счастливую сексуальную жизнь. Одна из легенд о «Гертруде» утверждала, что по утрам в воскресенье дом гудит как огромный улей из‑за полудюжины жужжащих хором вибраторов.

У Джейд была одна из самых скверных комнат в доме: крошечная, хотя идеально квадратная, с бледно‑сиреневыми стенами, маленькой, слишком мягкой кроватью и унылым видом на улицу из единственного окна. Главным достоинством комнаты, по‑видимому, считалась ее близость к ванной на втором этаже. Сама Джейд говорила: «Что ж, по крайней мере, она рядом с ванной», и когда одна из ее соседок, Колин Маккей, завела со мной разговор на эту тему, то заметила: «Ну, по крайней мере, комната Джейд рядом с санузлом». Это небольшое утешение, вероятно, повторяли с тех пор, как в комнату вселился первый студент. Наверное, когда в доме еще проживало большое, процветающее семейство, среднего сына, вынужденного жить в этой комнате, утешали все тем же шатким доводом. Конечно, меня не волновало, в какой комнате мы живем. Я бы с радостью согласился спать в ванне или на улице, да хоть и вовсе не потолке, если на то пошло. Но мне дали понять, что Джейд получила такую комнату, потому что все равно редко бывала дома, и когда наше совместное проживание было отмечено – и вознаграждено! – переездом в спальню в мансарде, просторную и уютную, я ощутил такую радость и признательность, что мне буквально пришлось закусить губу, чтобы не расплакаться. Как же они добры, думал я, что подготовили для нас новое жилище. Из комнаты наверху съехала Колин Маккей. «Сейчас меня не благодари, – сказала она. – Дождись зимы, когда вы там как следует отморозите задницы. Вот тогда меня и поблагодаришь». Этими словами она намеревалась умалить душевность своего поступка, однако у меня едва не подкосились ноги. Дождись зимы? К нам уже относились так, будто у нас действительно имелось будущее.

Жизнь сделалась трудной, неловкой. Мы с Джейд переживали смущение людей, чья жизнь развивается, обгоняя даже полет воображения. Бывали провалы в молчание, неожиданно демонстрировавшие, насколько шатко все это предприятие, бывали столкновения характеров, проистекавшие из нашего незнакомства друг с другом в повседневном мире. У меня случались приступы паники, когда я сознавал, что Джейд погружена по пояс в поток людей – друзей, недругов и бывших любовников, – конечных сроков, местечковых шуток, соперничества и долгов. Однако по большей части я был преисполнен изумления оттого, какими счастливыми мы можем быть. По ночам мы занимались любовью на прохладных лужайках. Мы мылись вместе, шепотом напевая песни на ухо друг другу. Я готовил для нее с полдюжины своих фирменных блюд и вспыхивал от удовольствия, замечая, как она радуется, что я нахожу общий язык с ее друзьями. Мы катались на одолженном «саабе», играли в теннис на частном корте, который принадлежал преподавателю теории музыки, а когда я получил работу в местном магазине мужской одежды, мы с Джейд каждый день вместе обедали – сэндвичи с тунцом и чай со льдом, – сидя на лужайке под сенью громадной пресвитерианской церкви – огромного сооружения в готическом стиле, где запросто можно было бы одновременно крестить всех детей Вермонта.

Когда я только влюбился в Джейд, у меня имелось несколько друзей и здоровый аппетит к той вакханалии развлечений, которая в юности сходит за общественную жизнь. У меня были приятели, задушевные друзья, товарищи по играм и верные коллеги в тех клубах, членом которых я состоял: литературный журнал для старшеклассников и Студенческий союз за мир. Никто не знал – или, может быть, знали, но всем было наплевать, – что подобная общительность и весьма кислая веселость были верхом достижений для характера по сущности замкнутого. В уединении своей комнаты – это «уединение» было ключевой фразой моей юности, как будто я чувствовал, что внешний мир сделал меня объектом пристального изучения, – я писал, несколько в духе Аллена Гинзберга, длинные, лишенные формы стихотворения о своем одиночестве, о «закутанной в саван душе», которой никто не знает и которую сам я представлял сгустком холодного тумана. В те времена я был совершенно одинок. Когда же я увидел в Джейд свое отражение, то первым делом порвал со сверстниками, а затем и с родными. Полгода с Джейд буквально оставили меня без друзей. Возможно, я имитировал и ее отрыв от социума. Мой мир составляла только Джейд и ее семья. Даже подавая заявление в колледж, я знал, что не поеду. Мир, думал я, слишком уж благосклонно принимает мою ложь, поддается на примитивные уловки, которым я выучился. Мир был одновременно слишком прост и слишком жесток, чтобы требовать от меня верности или хотя бы принимать меня всерьез. В некотором смысле я предал тут Джейд: через меня она хотела выйти во внешний мир из тяготившей ее жизни семьи Баттерфилд, но вместо того, чтобы вывести ее наружу, я сам закопался, становясь, во всяком случае в своих желаниях, таким же воинствующим баттерфилдцем, как Кит.

Однако на этот раз, в Стоутоне, жизнь с Джейд привела к обратному результату. После почти пяти лет, когда я не имел с внешним миром никаких дел и таскался со своей безутешностью, демонстрируя всем, словно пикетный плакат «Пожалуйста, не делайте меня объектом своего внимания и симпатии. Я негодный», я наконец‑то отыскал дорогу обратно. На этот раз, вместо того чтобы имитировать изолированность Джейд, я принял ее друзей как своих: соседей по дому, сокурсников, продавцов, преподавателей. Буквально все и каждый, с кем она была знакома, становились частью и моей жизни.

Она никогда не говорила об этом вслух, однако я знал: Джейд хочет, чтобы я сделался частью мира, в котором она живет вместе с друзьями. Она использовала фразу «неврастенические модели», описывая то, чего хотела избегнуть со мной, и изоляция была главной неврастенической моделью, от которой требовалось защищаться. Она знала, конечно, что я был бы более чем счастлив не видеться ни с кем, кроме нее, проводить все свободные часы в мансарде, в постели, в объятиях друг друга, не допуская никого в наш мирок, и обожание, с каким я относился к Джейд, было достаточным искушением. Она ощущала, что может поддаться ему. «Я хочу быть с тобой, но не так, как раньше. Не меньше, но по‑другому». Как же я мог возражать? Это было бы равносильно тому, чтобы брюзжать по поводу размера нашей комнаты или мягкости нашей кровати. У меня не хватало духу переживать из‑за мелочей нашего совместного бытия. То, что мы были вместе, затмевало все вокруг. Меня периодически бросало в дрожь от страха перед этой «немного новой Джейд», но даже в райских кущах время от времени невозможно не вспоминать, что вам нравится ветерок покрепче и вы никогда не испытывали большого восторга по поводу глицинии.

Дружба с друзьями Джейд была не тем, чего я хотел. Когда я представлял наше воссоединение, то не удосуживался включать в эту картину других людей. Я нафантазировал, как мы проживаем отведенный нам отрезок вечности в некоем застывшем подобии флоридской коммуны, в которой поселился дед: окно, кровать, холодильник, книжная полка. Но когда стало ясно, что знакомство с друзьями Джейд является обязательной частью жизни с ней, я поймал себя на том, что предаюсь своей вновь обретенной общественной жизни с удивительным наслаждением. Я так стремительно и горячо привязывался к совершенно чужим людям, что это походило на безумие. Джейд взяла меня в гости к старому преподавателю Эсбери – ставшему Карлайлом уже через десять минут знакомства и Корки где‑то на середине первого бокала, – который пролежал почти год после того, как потянул спину, играя в теннис на росистом убогом корте на заднем дворе. Седовласый, поджарый и элегантный, Эсбери был безоговорочным любимцем всего кампуса, даже студенты, не питавшие к музыке никакого интереса, посещали его курс по теории музыки ради него самого. Меня охватило порочное желание сопротивляться его обаянию, однако, когда мы покинули его маленький пряничный домик, я сжал руку Джейд и сказал: «Какой потрясающий мужик!» Не знаю, растрогал меня Эсбери или же собственный восторг от него, но я едва не разрыдался, произнося эти слова.

Вместе со мной Джейд отправилась на обед к своим друзьям Марше и Тригу. Их квартира, с кривым линолеумным полом и видом из окна на рубероидную крышу и заднюю стенку облупленного гаража, походила на убежище киллера. Мы сидели на полу. Марша с Тригом не были хиппи, поэтому не предложили нам расписных индийских подушек. Они, кажется, были совершенно равнодушны к комфорту, в том числе и к нашему. Но когда они наконец подали обед, он оказался потрясающе изысканным. Рыба с фисташками. Свежие овощи в кляре по‑японски. Даже смутно промелькнувшая мысль о том, что они приложили столько усилий для моего удовольствия, тронула меня, словно ласковое прикосновение. Я ел как можно медленнее, глядя на них увлажнившимися глазами, пока они рассказывали о том, как их магазин здоровой пищи пытаются разорить подонки, которых, как они считали, специально наняло местное объединение бакалейщиков.

Каждую среду по вечерам в «Гертруде» проводились собрания жильцов, и теперь, когда я стал членом команды, меня приглашали посидеть со всеми за широким кухонным столом, покурить «Кэмел» и выпить разливного вина «Альмаден». «Кэмел» и «Альмаден» входили в церемонию и были обязательными. Мы обсуждали работу по дому, расходы, обменивались мнениями о гостях (я не считался гостем!), и пока я переводил взгляд с одного лица на другое – здесь были Джейд, Оливер Джонс, Колин Маккей, Нина Штернберг, Мириам Кей, Борис Гайд и Анемон Громмес, – я часто думал про себя: «Это самая лучшая компания на свете». Я пылал поистине патриотической любовью к «Гертруде» и ее обитателям, как будто все мы были членами банды, секты или революционного отряда. Разумеется, мы не были ничем таким, просто кучка людей, живущих вскладчину под одной крышей, однако любое проявление дружбы – нет, даже не дружбы, простого дружелюбия – подогревало мою страсть и воображение. В мире с нормальным течением жизни я был как турист – умирающий турист, совершающий напоследок поездку по Европе. Каждый закат, каждый шпиль, каждый мощеный тротуар, каждый холл и каждый бокал местного пива был монументален, трагичен и неповторим.

Мне даже удалось узнать, что меньше года назад Джейд жила в «Гертруде» со студентом по имени Джон Уидман. Джон – облысевший в двадцать лет, высоченный и анемичный – был музыкальный гений, играл на двенадцати инструментах и сочинял музыку, от блюзов до струнных квартетов. Я также узнал об интрижке Джейд с преподавателем английского. Эти сведения мне выдал – как мне кажется, с определенными дурными намерениями – один из наших соседей, который якобы искренне доказывал, что интрижка с преподом факультета едва ли не неизбежный в Стоутоне ритуал.

Но о своей любовной связи со Сьюзен Генри Джейд рассказала мне сама. Были места, куда мы не могли пойти, фильмы и концерты, на которых не могли побывать, потому что Джейд опасалась повстречаться там со Сьюзен.

– Я сама виновата, – призналась она. – Никуда не годно получилось. Я неправильно с ней рассталась и не позвонила, когда мы вернулись.

– Но мне казалось, то есть у меня сложилось такое впечатление по твоим рассказам, что в разрыве виновата была в основном она, – заметил я.

– Мы были слишком близки, чтобы это имело значение. В определенный момент все становится общим.

И вот однажды мы шли по Мейн‑стрит – в моем магазине мужской одежды был перерыв на ланч, и мы переходили улицу, чтобы зайти в канцтовары за блокнотом, – когда Джейд схватила меня за плечо, развернула и быстро завела в десятицентовую лавку, где пахло деревянным полом и ирисками «кэнди корн».

– Что случилось? – спросил я, хотя и сам все понял.

– Не могу поверить, до чего же глупо, – сказала Джейд. – Сьюзен. Я увидела ее на другой стороне улицы, и мне просто не хватило храбрости встретиться с ней лицом к лицу. Так нехорошо. Я должна ей позвонить.

Мы оказались внутри дешевого магазина и как будто в другом десятилетии: пожилые женщины в выцветших свитерах, с очками, болтавшимися на груди на серебристых цепочках; лари с развесными конфетами, орехами в шоколаде, козинаками; странная тишина, где не играет фоновая музыка; витрины с дешевым бельем и тонкими тускло‑синими носками; книжки‑раскраски и игрушечные пистолеты. Мы с Джейд бесцельно бродили по проходам. Она не вынимала рук из карманов и смотрела в пол. Она шагала быстро, обгоняя меня, и я схватил ее за руку. Она замедлила шаг, подчиняясь мне, и тогда я развернул ее к себе и обнял.

– Быть со Сьюзен казалось таким естественным, пока мы оставались вдвоем, – сказала Джейд, когда я обнял ее. – Но я вряд ли вела бы себя так же, будь она мужчиной. Только потому, что она женщина, и потому, что я любила ее.

Сделать нелегкий выбор и полюбить другую женщину, а теперь, по завершении романа, страдать от угрызений совести – все это придавало времени, проведенному со Сьюзен, особую интимность и вызывало больше ревности, чем все остальные периоды жизни Джейд, которые я пропустил. Пока я обнимал ее в том допотопном магазине, наблюдая, как немногочисленные покупатели лениво циркулируют по залу – десятилетние девочки, выбиравшие маленькие подарки для праздника, старичок, рассматривавший крошечный кактус, – я думал о том, что трудности только усиливают накал страстей. Я думал о том, какой яркой, должно быть, была эта смелая любовь, если увлекла Джейд за границы уже сложившейся сексуальности.

Мы обошли весь магазин. Джейд едва не взяла меня за руку: ее пальцы дотронулись до меня, а потом она отстранилась.

– Сьюзен – сильная личность, – сказала она. – Самая сильная из всех, кого я знаю. Она живет в своих чувствах, словно королева в замке. Я так восхищалась ею. И наверное, завидовала. Она относится к себе с такой серьезностью, причем никогда не кажется глупой или погруженной в себя. Я прямо фанатела от нее, подумать только, прошли месяцы, пока я осознала, что в моем обожании было что‑то еще. Что я…

– Не нравится мне этот разговор. Нам лучше остановиться. Пока что.

Джейд кивнула. Мы стояли перед ящиком с патефонными пластинками.

– Я хочу услышать твой рассказ, – сказал я. – Просто мне необходимо немного пространства для дыхания. Я знаю, что для тебя это важно, подозреваю, что это было нелегко и, может быть, даже пугающе. Но я почувствовал, что начинаю ревновать. Я понимаю, что не имею права…

– Ничего пугающего не было, – отозвалась Джейд. – Единственная любовь, которая меня пугала, – это любовь к тебе. А со Сьюзен было не страшно. Нисколько.

– Похоже, страсти кипели нешуточные, – заметил я.

– А как иначе? Я же ничего не делаю спустя рукава.

– Знаю, – произнес я, и голос у меня сорвался.

– Мы не обязаны об этом говорить.

– Да. Но я не это имел в виду. Мне просто лучше узнать обо всем по частям. Как глупо. Я не имею права так говорить. Не слушай меня. Расскажи мне остальное. Расскажи все.

– В этом нет необходимости, – возразила Джейд. – Это моя история.

И мы прекратили всякие разговоры о Сьюзен Генри, и молчание зависло над нами, внимательное, словно хищная птица. Мне очень хотелось попросить Джейд рассказать о своей любви к Сьюзен, однако на данный момент я утратил такое право. Вечером мы ужинали в «Гертруде», и Джейд за столом не произнесла ни слова, хотя мы сидели с другими семью жильцами. Она пошла наверх раньше меня, и когда спустя пятнадцать минут я последовал за ней в мансарду, Джейд уже лежала в постели и свет был выключен. Я разделся и лег рядом, выждав немного, положил руки ей на грудь. Она дышала глубоко и не двигалась, но я знал, что на самом деле она не спит.

На следующее утро мы оба смущались, глядя друг на друга. В тот день была наша очередь делать еженедельные покупки для дома. Бакалею закупали в огромном магазине под названием «Прайс чоппер», поэтому мне вовсе не показалось удивительным совпадением, когда в разгар нашей нервной пробежки по магазину мы снова натолкнулись на Сьюзен Генри.

На этот раз у Джейд не было возможности сбежать. Сьюзен появилась в нашем проходе из‑за угла. Она была высокой, бронзовой от загара, гибкой и зубастой, как Джони Митчелл. Прямые волосы, почти белые, свободное светло‑синее платье и босоножки. Длинные руки обнажены, на них серебряные браслеты с бирюзой. Глаза казались загадочными за коричневыми стеклами очков от солнца.

– Би‑бип, – произнесла Сьюзен, слегка подталкивая нашу тележку.

– Привет, Сьюзен, – сказала Джейд, ее голос был аллегорией ночей, полных сигарет и алкоголя.

– Привет, – ответила Сьюзен. Ее голос звучал живо, легкомысленно‑мило – или же она старалась. Я ощущал, что она прилагает усилия, и на мгновение проникся к ней симпатией.

Джейд заглянула в тележку Сьюзен:

– По‑прежнему покупаешь всякую дрянь?

– Точно так! – отозвалась Сьюзен.

Джейд пожала плечами. Потом:

– Сьюзен Генри. Дэвид Аксельрод. – Она указала на каждого из нас, называя наши имена.

Я протянул руку. Будучи победителем в любовной войне, я ощутил, что должен так сделать. Сьюзен поглядела на меня так, словно рукопожатие было неким пережитком старины, потом кивнула, как будто припоминая, и пожала мою руку с некоторой иронией.

– Привет, Дэвид, – сказала она, ничем не выдав, что когда‑либо слышала мое имя.

– Привет, – ответил я, решив выказать дружелюбие улыбкой, однако позже узнал от Джейд, что моя улыбка больше напоминала злобную ухмылку.

Сьюзен сосредоточила свое внимание на Джейд и принялась рассказывать ей что‑то об их общей подруге по имени Дина, которая только что уехала в Кельн изучать философию под руководством одного из учеников Витгенштейна. Тон ее речи был восторженный и иронический. Она описала обед по случаю одержанной победы. Дина напилась и остаток вечера говорила по‑немецки. Ненадолго заходил профессор Эсбери, грациозно передвигаясь в алюминиевых ходунках. И так далее. Я подумал, не хочет ли она своим рассказом уязвить Джейд, которая не была приглашена, однако Джейд нисколько не выглядела расстроенной.

Затем рассказ неожиданно оборвался, и мое рассеянное внимание внезапно привлекла тишина. Сьюзен на мгновение опустила глаза. Она казалась встревоженной, взвинченной, как бывает, когда чувствуешь, что тебя обязательно поймут неправильно.

– Не могли бы мы с тобой поговорить? – спросила она у Джейд.

Джейд ответила не сразу – не из нерешительности, а признавая таким образом, как трудно дался Сьюзен этот шаг.

– Да, поговорить необходимо, – сказала Джейд.

– Вечером я уезжаю в Бостон, – сообщила Сьюзен. – На пять дней.

– Остановишься у Паулы? – кивнула Джейд.

– Да.

– Передавай ей привет от меня.

– Я хотела бы поговорить с тобой до отъезда. – Смущение Сьюзен прошло: она знала так же, как знал я, что Джейд пойдет с ней.

Джейд почти уже развернулась ко мне, чтобы спросить, стоит ли соглашаться, однако остановилась.

– Можно и поговорить, – произнесла она с угрюмой, почти наигранной рассудительностью.

Вся ситуация казалась мне совершенно невыносимой, однако я постарался выйти из нее с достоинством. Я обнял Джейд за талию и на мгновение прижал к себе.

– Может, я сам все куплю? – спросил я. – Я все равно сделаю это лучше.

– Давай. Отличная мысль, – ответила Джейд.

Ее голос прозвучал неуверенно, формально. Сьюзен глядела куда‑то в конец прохода, в данную минуту сосредоточив все свое внимание на какой‑то точке вдалеке. Она не желала смотреть на меня. Я вовлек Джейд в разговор о покупках: Анемон больше любит арахисовое масло с кусочками орехов или без них? А как называются те вкусные хлопья для завтрака, которые позавчера подавал Оливер? В итоге Сьюзен покатила свою тележку дальше, объявив, что сначала покончит с покупками, после чего встретится с Джейд перед магазином.

– Ну вот, это Сьюзен Генри, – сказала Джейд.

– Все в порядке. Это должно было случиться. Рано или поздно вы бы встретились.

– Она так нервничает. Непохоже на нее. Сьюзен всегда абсолютно уверена в себе. Просто страшно видеть ее в подобном состоянии.

– Люди меняются, – заявил я, стараясь не придавать значения происходящему, однако понимая, что негодую гораздо сильнее, чем хотелось бы.

– Ты не расстроишься, если я выпью с ней кофе?

– Если все ограничится только кофе. – Мне показалось, что я произнес эти слова беззаботным тоном. Я глупо ухмыльнулся.

– Ты говорил, что никогда не будешь лезть мне в душу, – напомнила Джейд.

– И не буду. Ты поедешь с ней, да?

Нам пришлось подвинуть тележку. Мы стояли перед полками с растительным маслом. Молодая мамаша с розовыми бигуди в волосах и спящим младенцем в переноске за спиной положила гигантскую бутылку масла «Вессон ойл» в свою уже перегруженную тележку. Фоновая музыка сменилась голосом менеджера в радиотрансляционной сети, он рассказывал, какие товары продаются со скидкой: куриные грудки, губки для мытья посуды, кофе «Фолджерс», моющее средство «Даз»…

– Встретимся дома, – сказал я, берясь за ручку тележки.

Джейд кивнула. Она уже собиралась уйти и сделала вид, будто между нами не происходит ничего особенно сложного или странного. Она по‑прежнему испытывала горячее желание время от времени притворяться, что каждый из нас, как и все вокруг, сам по себе. Однако она одернула себя и сказала:

– Я недолго.

– Знаешь, что я думаю? Вот что: если мир рухнет прямо сейчас, я счастлив, что провел с тобой столько времени. Я не скромничаю и не прикидываюсь, я действительно очень хочу, чтобы ты делала то, что сама хочешь, что кажется тебе правильным. Потому что, когда ты в полной мере становишься сама собой, из этого всего получается только хорошее.

Я постарался оказаться в глубине магазина, когда Джейд со Сьюзен вышли из него. Джейд отдала мне ключи от «сааба» Колин Маккей, и когда я вспомнил, что придется ехать домой самому, во мне затрепетало дурное предчувствие. Водить я умел, только прав у меня не было. Вдруг кто‑нибудь нечаянно ударит меня сзади. На сцене появляется полиция. Нет прав? Затем звонок в отделение. Обнаруживается, что я нарушил условия освобождения. Я брошен в тюрьму. Отправлен обратно в Иллинойс. Без возможности хотя бы позвонить Джейд.

К тому времени как я вернулся, почти все собрались на кухне выгружать покупки. Была суббота, довольно рано и очень тепло. Анемон отправила в рот ложку арахисового масла. Нина Штернберг приготовила омлет из двенадцати яиц. Кухня была золотистой от солнечного света и довольно тихой, особенно если учесть, что нас здесь собралось шесть человек. Оказалось, все заметили, что я вернулся без Джейд. Я был удивлен: не думал, что подобные вещи замечают.

– Мы с Джейд встретили в «Прайс чоппере» Сьюзен Генри, – произнес я, ни к кому не обращаясь.

Я стоял на металлическом стуле, ставил на верхнюю полку шкафа банки с печеной фасолью и куриным бульоном.

– Можно, я скажу пару слов о мисс Генри? – спросила Нина Штернберг. – Мисс Свободный Дух заняла у меня в марте четырнадцать долларов и теперь, если видит меня в кампусе, прячется за деревьями.

– Правда? – поинтересовалась Анемон, и голос ее прозвучал так, будто из‑за съеденного арахисового масла у нее сделалась волчья пасть. – Она и мне должна. Десятку.

– Сьюзен не церемонится с чужими вещами, – вставила Колин. – Я давала ей свою машину, и она вернула ее с пустым баком.

Дожидаясь Джейд, я чувствовал себя слабым и одиноким, а потому был признателен Колин Маккей, когда она сказала, что делает сэндвичи и приглашает меня перекусить с ней и Оливером Джонсом на переднем крыльце. Она поставила старый плетеный стол, застелила его старой льняной скатертью, украсила букетом ирисов в пивной бутылке. Она сделала сэндвичи с сыром и огурцом, и я выразил восхишение по поводу того, как изящно она сервировала стол. Никогда раньше не ел сэндвичей с огурцом. Я сидел на маленьком шатком стуле, а Оливер с Колин устроились на плетеном двухместном диванчике.

Колин была приземистая, коренастая, с сильными ногами пловчихи и с темно‑карими глазами, всегда немного покрасневшими, как будто она только что вышла из хлорированной воды бассейна. Колин носила комбинезоны и клетчатые рубашки, хотя время от времени появлялась в платье, таком строгом, что даже человеку постороннему было ясно: выбирала его не она. Оливер переехал в «Гертруду» тремя годами раньше, когда был влюблен в студентку Стоутона по имени Сара Ричардс. В ту пору ему уже было лет двадцать пять и он давно не учился – бросил Эксетер еще на первом курсе и больше никуда не поступал, хотя довольно часто обращался в учебные заведения вроде Стэнфорда или Гарварда за разрешением на дипломную работу по ориенталистике и ждал одобрения и стипендии, пока не пришел к выводу, что его «не‑ученье», как он это называл, еще не завершено. Сара Ричардс погибла в результате несчастного случая с лыжным подъемником, не успели они с Оливером прожить и полгода, и он задержался в «Гертруде» по причине скорби и лености, свойственной только Оливеру Джонсу. Он заводил интрижки почти со всеми женщинами, появлявшимися в доме, хотя ни одна связь не бывала долгой. Обычно роман начинался во время празднования одной из многочисленных дат, отмеченных в персональном календаре Оливера: день рождения Малера, дата открытия Урана. (Здесь Оливер разыгрывал один из своих шуточных номеров: астроном‑гомосексуалист открывает планету и называет ее в честь задницы своего любовника. «Знаешь, мелкий паршивец, что там висит в небесах? Твой анус».) Ночь, когда Оливер с Джейд отправились в постель вместе, пришлась на годовщину смерти Сары. Той морозной февральской ночью все окна в доме сделались матово‑белыми, словно надгробные камни. Оливер с Джейд пробыли любовниками неделю, а потом как‑то ночью Оливер встал в темноте, жалуясь на зубную боль. Он спустился на первый этаж, чтобы выпить теплого молока, и больше уже не вернулся в ее постель…

Мы сидели на крыльце втроем, ели сэндвичи и пили чай со льдом, как в какие‑нибудь двадцатые годы, вдыхали запах цветов и наслаждались легким ветерком, наблюдая, как сойки упрямо кружат над одним и тем же местом, издавая сиплые крики. Небо было глубокого мягкого цвета, ровного, словно внутренняя поверхность ракушки, если не считать одинокой заплатки волнистого белого облака. Я старался не думать о Джейд и Сьюзен и о том, чем они занимаются. Я страдал, но то была ерундовая боль – стоило лишь вспомнить, насколько тяжелым, насколько бесконечно пугающим и безграничным было мое горе раньше. А сейчас я сижу на тенистом крыльце в Вермонте, ем вкусные сэндвичи. Голубое небо. Голубые крылья соек. Хитрые голубые глаза Оливера косятся на Колин, которая спрашивает, любит ли он ходить на каяке.

– Дэвид? – окликнула меня Колин. – Ты еще с нами? – Она изобразила, будто стучит в дверь. – Есть кто дома?

Она наклонилась и положила маленькую, немного пухлую ладошку мне на колено.

– Если ты переживаешь из‑за Сьюзен Генри, честное слово, не стоит.

– Вечно найдется какая‑нибудь Сьюзен Генри, чтобы переживать, – протянул Оливер. – В точности как переживают из‑за гриппа или, скажем, из‑за вышедшей из строя рулевой колонки.

– Она вовсе не показалась опасной, – сказал я. – На самом деле она показалась мне милой.

– Милой? – повторил Оливер, пожимая плечами, будто я выбрал весьма сомнительное слово.

– Миловидной. И такой же уязвимой, как и все остальные.

– Это не имеет значения. – Колин поглядела на свою руку на моем колене и улыбнулась, будто приятно удивившись, что обнаружила ее там. – Для Джейд важен только ты.

– Знаю, – ответил я.

– Иногда я прямо изумляюсь, – произнесла Колин. Теперь она посмотрела на Оливера, и я ощутил, как на нем сосредоточилось все ее внимание. – У мужчин талант не замечать того, что чувствуют к ним женщины. У мужчин. Нет, я неправильно сказала. У людей.

В этот момент к дому подъехал оранжевый «фольксваген» с поднятым черным верхом. На пассажирском месте сидела Джейд, я узнал ее волосы над белым воротничком блузки. Я не видел, что происходит в салоне машины, однако был уверен, что Сьюзен сидит, развернувшись лицом к Джейд, они разговаривают и этот разговор не из легких. Маленький мотор урчал, и один раз Сьюзен, должно быть случайно, нажала на газ, потому что машина на мгновение взревела, словно мощная газонокосилка, поперхнувшаяся высокой травой.

– Ну вот. Все закончилось довольно быстро, – заметила Колин.

Она собралась было унести тарелки, однако передумала и положила руки на подлокотник плетеного диванчика. Скрестила ноги и принялась всматриваться в машину, словно мать, которая дожидается возвращения детей, не явившихся к назначенному часу.

– Разве это машина Сьюзен? – размышлял вслух Оливер. – На вид новая. И номера Джерси. Интересно…

На меня накатила волна смущения. Просто невероятно, что они вдвоем могут быть так близко. День стоял теплый, но окна в машине были закрыты. Я видел на стекле остатки плохо оторванного стикера и перевернутое отражение дерева. Вся ревность, какую я старался не замечать с той минуты, когда вышел из магазина, обрушилась на меня, будто чемоданы с багажной полки в слишком резко затормозившем поезде. Горло стиснуло, пальцы порозовели и стали холодными. Я таращился на машину, пока не заслезились глаза. Оливер продолжал рассуждать о том, что машина не может принадлежать Сьюзен, должно быть, она взяла ее у кого‑то, вот только у кого? Я не обращал внимания на его болтовню, однако был рад, что он не молчит.

Наконец дверь со стороны Джейд распахнулась, и спустя несколько долгих мгновений она вышла из машины. На блузке были заметны темные разводы пота в тех местах, где она соприкасалась с жаркой обивкой салона. Коричневый матерчатый пояс был перекручен сзади, и у меня промелькнула неприличная мысль: а так ли было утром? Джейд захлопнула дверь. Сьюзен отъехала, не с ревом мотора, как я ожидал, а совершенно спокойно, чуть помедлив, прежде чем выехать на середину улицы, хотя других машин не было. Я наблюдал, как она удаляется. На заднем сиденье лежали покупки. Хороший знак: получается, что домой к Сьюзен они не заезжали.

Джейд развернулась. Совершенно бесстрастное лицо. Фото на паспорт. Воспоминание. На ней были джинсы, сабо, сине‑белая блузка с белым воротником. Солнце отражалось от печной трубы и било ей прямо в глаза. Она прищурилась, поглядев на крыльцо, и только тут заметила нас.

Колин помахала.

Джейд пошла к дому. Кусты сильно разрослись, отчего дорожка сузилась. Джейд вела рукой по темно‑зеленой стене. Золотая цепочка с шеи исчезла. Рождественский подарок от Сьюзен. Я погремел кубиками льда в пустом стакане, пробуя на вкус остатки чая.

– Обедаете на крыльце? – поинтересовалась Джейд, поднимаясь по ступенькам.

– Отличный денек для такого дела, – отозвалась Колин.

Джейд кивнула. Она казалась суровой, убитой горем и задерганной, словно хирург на поле битвы.

– И для того, чтобы совать нос в мои дела, – добавила она.

– Ну что может быть интереснее дел Джейд, – почти пропел Оливер.

Джейд фальшиво улыбнулась ему, потом прошла мимо нас в дом, захлопнув за собой дверь.

Пару минут мы сидели молча. Жужжали пчелы. Гремели ледяные кубики в моем стакане.

– У нее просто талант выставлять других полным дерьмом, – покачала головой Колин и бросила взгляд Оливера, чтобы ободрить его.

– Подобным талантом наделены только жертвы, – бросил Оливер, скрещивая длинные ноги.

Я встал и лениво направился к двери, все еще сжимая в руке стакан. Взялся за маленькую цилиндрическую ручку, но дверь не открыл. Я всматривался в холодные тени в доме сквозь провисшую москитную сетку, глядел на перила красного дерева, стоячую вешалку, зеркало, люстру в виде уличного фонаря – все заштрихованное сеткой, словно на гравюре.

– Пойду узнаю, как она, – сказал я, открывая дверь.

Я услышал ее шаги на третьем лестничном пролете, ведущем в мансарду: сабо чертовски громко стучали. Я тихо двинулся за ней, перешагивая через две ступеньки. На втором этаже висел сгусток жаркого, влажного воздуха, похожий на те маленькие теплые участки воды, которые встречаются в очень холодных озерах. В ванной на втором этаже кто‑то принимал душ: рев воды, этот умиротворяющий белый шум. Солнечный свет высекал бирюзовые искры из полукруглых окон на площадке. Джейд говорила, что мир, увиденный сквозь старое стекло, похож на воспоминание. Лестница здесь заканчивалась. Я прошел по коридору, тянувшемуся через весь дом, поднялся по узким крутым ступенькам мансардной лестницы, деревянным, голым, почти черным, за исключением третьей, где была прибита новая фанера цвета пшеницы.

Джейд стояла у огромного ромбовидного окна, расположенного в самой низкой части мансарды, и смотрела на наш темный двор с кленами и самодельными собачьими будками. Она подалась к стеклу, держась за оконную раму, ее пальцы почти касались потолка. Она не повернулась, когда я закрыл за собой дверь, даже не шевельнулась, и я подумал, не совершил ли ошибку, пойдя за ней. Я вышел в центр комнаты, потом остановился, чувствуя смущение и страх. Однако заставил себя пойти дальше, потому что, если бы это я прижимался лбом к стеклу, мне бы хотелось, чтобы Джейд подошла; и когда я опустил руки ей на плечи, она быстро развернулась и обняла меня с такой нежданной силой, что мой вдох распался надвое, сломавшись, словно ветка.

Мы стояли обнявшись. Я услышал, как внизу хлопнула дверь. Сойка пролетела мимо окна, еще одна, за ними еще две. Я гладил Джейд по спине, а она стояла совершенно неподвижно, обнимая меня с неослабевающей силой. Мы легли в постель и довольно долго занимались любовью. Мы не говорили о Сьюзен, мы вообще не разговаривали. Я прижимался к ней ртом, касался ее внутренней поверхностью губ и нижней частью языка, самыми нежными местами, и когда она кончила, у меня мелькнула мысль, что я только что имитировал тот способ, каким она занималась любовью со Сьюзен. Но мысль быстро исчезла. Я знал, что Джейд со мной. Любовь все‑таки не слепа: изливаясь в нее, я ощущал, как сильно она меня хочет. Разве, занимаясь любовью, мы не казались друг другу воплощенным чудом? Все было не так, как раньше, когда мы только начинали в Чикаго. Мне кажется, мы стали менее счастливыми. Теперь между нами стояли смерть и четыре года разлуки, бывшие любовники, суды, больницы, неотправленные письма и десять тысяч часов страхов и сомнений, но наша любовь от этого не уменьшилась, просто мы стали менее счастливыми. А может быть, и не менее. Вполне возможно, что свет сознания высветил наше счастье под другим углом, оно уже не сверкало так сильно и теперь отбрасывало тень, и тень эта нас холодила.

Наконец мы заснули, но когда проснулись, было еще светло. Собаки, которых Джейд изучала для дипломной работы, скулили на заднем дворе. Тени листьев струились по деревянному полу, словно быстрые прохладные волны.

– Прости, если я напугала тебя, – сказала Джейд.

– Напугала. Но не сильно.

– Забавно, но когда мы сегодня ходили по магазину, я думала, что из всех наших с тобой общих дел я больше всего люблю ходить за покупками. Мне нравится делать с тобой вместе что‑нибудь нормальное и повседневное и ощущать при этом, что на самом деле мы совершенно чокнутые, потому что это мы с тобой. Похоже на вселенский обман. Едем с тобой в машине, выглядим совершенно нормально, как и все остальные, сознавая, что через какой‑то час вернемся сюда и будем совершенно голые вытворять черт‑те что. – Она придвинулась и провела рукой по моей груди. – Мне нравится заниматься вместе с тобой самыми простыми делами.

– Мне тоже.

– А что тебе нравится больше всего? – спросила Джейд после паузы.

– Все.

– Нет. Ты же понимаешь, что я имею в виду. Что ты особенно любишь.

– Люблю смотреть, как ты одеваешься, в особенности по утрам, когда только что вышла из душа и собираешься куда‑то. Мне нравится, как ты застегиваешь пуговицы на блузке перед зеркалом и смотришь при этом на свои пальцы. Потом заправляешь блузку в брюки и разглаживаешь ткань. Внимательно осматриваешь себя, прежде чем выйти из дома. А если у тебя мокрые волосы, то еще лучше. Ты разделяешь их на пряди, каждую тянешь вверх, встряхиваешь, наверное, чтобы быстрее сохли, все это по‑настоящему быстрыми, профессиональными движениями, словно парикмахер. Все делаешь с такой энергией. Кажется, что ты в вечном движении.

В тот вечер мы поехали ужинать – я угощал. Я зарабатывал по девяносто долларов в неделю в магазине мужской одежды, продавая в числе прочего пресловутые брюки Редмана, которые запрещал продавать другим. Из‑за этого меня мучила совесть, однако я не мог жить за счет Джейд и остальных, а работы, как и всегда, не хватало. Я пытался отговаривать покупателей от приобретения брюк Редмана, но, как бы мне ни хотелось, чтобы профсоюз победил, это было не самым большим моим огорчением. Однажды я отправил десять долларов в Объединенный профсоюз рабочих швейной и текстильной промышленности, приложив записку без подписи, в которой желал работникам Редмана всего самого лучшего и просил внести мое пожертвование в фонд помощи рабочим или в фонд забастовки. Однако, после того как я отослал деньги, меня охватила настоящая паника. Мне казалось, что этот перевод каким‑то образом выведет на мой след – след исчезнувшего мальчишки‑пикетчика. Почтовый штемпель расшифруют. Позвонят в полицию… Я знал, что это весьма маловероятно, практически невозможно, но все равно невыносимо терзался, когда воображение рисовало мне картины подобных бедствий. Как бы там ни было, мы с Джейд ужинали в заведении под названием «Раслер», одном из многочисленных ресторанов Стоутона с тяжелой мебелью, толстыми коврами, гамбургерами, стейками, свиными отбивными и гигантским салат‑баром. Люстры свисали здесь с тележных колес, стаканы для воды были цвета темного золота, меню в форме фургона. Полагаю, это было сделано для туристов, считалось, что стоит горожанам выехать в сельскую местность, как они жаждут встречи с ковбоями. Нам с Джейд нравилось ужинать в «Раслере», потому что мы знали, что точно не встретим здесь знакомых. Мы заказывали самые дешевые блюда из меню, что давало нам право сколько угодно подходить к салат‑бару и съедать столько свеклы, луковых колец и консервированного нута, сколько мы ни за что не съели бы в другое время.

– У нас хватит на десерт? – спросила Джейд, когда мы покончили с ужином.

Меня до сих пор так трогало, когда она говорила «у нас», в особенности когда делала это невзначай.

– Я буду яблочный пирог с сыром, – сказала она.

– Хорошо. И я тоже. Кофе?

– Нет. Молоко. Стакан холодного молока. Как будто мне до сих пор двенадцать.

Я улыбнулся. Двенадцать. Девственница. Нет: «формальная» девственница. Которая зарабатывает карманные деньги, танцуя обнаженной для внезапно сделавшихся многочисленными друзей Кита. Пушок внизу живота подкрашен черной тушью. Второе место на детском городском конкурсе живописи, проводимом «Трибьюн», и слезы на церемонии вручения награды. Арест в «Кроч и Брентано» за кражу «Фанни Хилл»[23]. Где тогда был я? Я мог бы быть с ней. Мы даже могли бы стать любовниками. В том не было бы ничего дурного. Я нуждался в ней уже тогда, не так, как сейчас, но нуждался. Я жил в тиши своей семьи. Ей было двенадцать. Кита застукали в ее постели, они оба были в одном белье. Хью выволок Кита из ее спальни за волосы. Джейд визжала, Хью орал, а лицо Кита застыло от ужаса, как на фотографии жертвы в ленте новостей.

Появилась официантка в ковбойской одежде. Я заказал десерт. Женщины в лифте, вспомнил я, тоже были в ковбойской одежде, в лифте, который привез Джейд в мой номер в гостинице «Макальпин».

– Мне нравится этот ресторан, – сказал я.

– Мне тоже. Хотя все официантки флиртуют с тобой.

– Нет, ничего подобного.

– Ах ты, бедный, бедный, бедный, наивный мальчик. Даже наша сегодняшняя официантка прижимается к тебе.

– Изнасилование через прикосновение?

– Я серьезно! Она почти коснулась тебя грудью. И подобное происходит постоянно.

– Хотелось бы.

– Можешь даже не хотеть. Они и так чувствуют, все до единой.

– Что чувствуют?

– Какой ты, кто ты такой. Мистер Секс‑машина.

Официантка вернулась с нашим пирогом, с кофе для меня и молоком для Джейд. Она вообще не приближалась ко мне, ставя на стол чашки и тарелки.

– Вот, видел? – спросила Джейд, когда официантка ушла.

– Что видел?

– Ну, тебе просто хочется поспорить. Ты не видишь того, что вижу я. И это к лучшему. Мне нужен мужчина неэгоистичный. Их, кстати, так трудно найти.

– Я эгоистичный.

– Не совсем.

– Ничего подобного. Что бы ни происходило, что бы ни говорили обо мне люди, я хотел быть с тобой.

– Это не эгоизм.

– Еще какой. Потому что я считал, что заслуживаю это. Я и никто другой.

– Ты хочешь, чтобы я заплакала.

– Почему?

– Потому что ты всегда затрагиваешь самые чувствительные места.

Было темно и беззвездно, когда мы вышли из «Раслера». Стоянка располагалась у самого шоссе, и приходилось выезжать с величайшей осторожностью, потому что все мчались пятьдесят‑шестьдесят миль в час, а никаких вывесок или фонарей не было. Меня удивляло, что официальная, заранее спланированная стоянка ресторана может быть настолько опасной. Она как будто символизировала, что жизнь – штука рискованная по сути своей и сделать ее безопаснее можно лишь до определенных пределов. Пронзительный, похожий на свист насекомых шум машин, проносящихся мимо. Запах травы, свежего гудрона. «Бич бойз» по радио. Джейд за рулем, дожидается просвета в потоке машин, местечка для нас. Ее глаза были затуманены от выпитого за ужином пива. Она совсем не умела пить. Фары проезжающих автомобилей расчерчивали ее лицо белыми полосами. Джейд нажала на педаль газа, я приготовился к скоропостижной смерти, а в следующий миг мы влились в поток, свистнув покрышками.

До дома было пять миль езды. По радио передавали песню Бобби Хебба «Sunny», и я хотел спросить Джейд, помнит ли она эту песню, но потом сказал себе, что конечно же помнит. Я размышлял о Сьюзен Генри, теперь без особого напряжения, потому что случившееся не имело значения и ничего не меняло, но я все равно думал о ней. В ресторане я хотел спросить Джейд, не обедала ли она здесь со Сьюзен. Нелепый вопрос. Такой раздражающий и неважный. Я удержался от него, однако он застрял во мне, словно созревший чих.

Джейд выключила приемник, когда началась реклама, призывающая вступать в армию.

– Хочу тебя поблагодарить, – начала она. – У меня не было желания говорить о сегодняшней встрече со Сьюзен, и ты это понял.

– Было трудно?

– Очень, – кивнула Джейд.

Я ощутил, как что‑то перевернулось в животе.

Мы съехали с шоссе, миновали заброшенную бумажную фабрику и направились к дому. Джейд ехала слишком быстро для таких узких улиц. Что было непохоже на нее. Она была поборником безопасного движения, даже мотор не заводила, пока пассажир не пристегнется. Я вспомнил, как созерцал ее затылок, когда она сидела в машине Сьюзен, вспомнил, как Сьюзен врезалась в нашу магазинную тележку своей, после чего образ, смутно сексуальный, начал обретать форму: прикосновение рук, объятие. Я позволил ему уйти. Джейд давила на газ. Челюсть выдвинута вперед; нарочито не мигающий взгляд; вытянутые, окаменевшие руки. Я не хотел смотреть на нее, потому что не хотел знать, о чем она думает. Я высунул ладонь из окна и сложил ковшиком. Сладостный ночной ветер, пока мы мчались домой, ударял с силой, с жестокостью, давил, словно живой.

– Она меня напугала, – неожиданно произнесла Джейд. Она коснулась кончиками пальцев прикуривателя, затем снова вцепилась в руль.

– Чем это?

– Своими мыслями. О нас. Обо мне. Со Сьюзен так трудно, потому что она вечно уверена в собственной правоте. И конечно же, она во многом права. Она действительно проницательная. Однако по временам вообще не соображает, о чем говорит, но при этом все равно высказывается с той же непревзойденной уверенностью. Она выбирает цель и палит прямой наводкой, а если ты сопротивляешься, лишь усиливает огонь. Она в чем‑то похожа на Кита. Я имею в виду, все помнит. И умеет брать верх над тобой. Кит так не делает. Кит все выскажет тебе в лицо, если ему покажется, что ты пытаешься его обидеть, однако не старается подмять под себя. Ему этого не хочется, а вот Сьюзен – да.

– Чего она наговорила?

– Много всего. Однако то, что меня… Не знаю, как сказать. В общем, она сказала, что я использую тебя.

– Для чего?

– Это сложно. Нет. Не так. Просто трудно объяснить. Все это связано с моей чертовой семейкой и моим отношением к ним. Она считает, я использую тебя против родных, – сказала Джейд. – Причем самым чудовищным способом. Чтобы физически уничтожить их. Она говорит, ты действовал как мой агент, когда устроил пожар. Говорит, на самом деле это была я.

– Нет. Это был я.

– Знаю. Но ты сделал то, чего хотела я. Прочитал мои мысли. Мы ведь все равно постоянно так делаем. Всегда знаем помыслы друг друга. Я хотела, чтобы с ними что‑нибудь случилось, и ты постарался, чтобы оно случилось. Я с самого начала угадывала это в тебе – возможность. Способность с помощью обаяния внедриться куда‑то, а затем пойти вразнос. Между прочим, если хочешь знать, даже тот факт, что ты буквально сделался членом семьи, тревожил меня. У нас как будто оставалось место для кого‑то еще, а между тем никого не было. И они тебя приняли. Энн приняла. И до сих пор принимает. Только места не было. Возможно, места хватило бы для моего любовника, но только не для нового Баттерфилда. А ты становился именно им. И я знала, что ты им станешь, и еще знала, что добром это не кончится.

– Сомневаюсь, что ты знала. Ты просто берешь вину на себя.

– Мне кажется, знала. И я хотела этого. Даже после того, как все случилось. Я испытывала очень странные чувства. Горе и все такое, но не только. Похоже, я была рада, что семья распалась. Я не знала, что все закончится распадом семьи, хотя могла бы подозревать. Но какое‑то время я точно испытывала настоящее облегчение. Так бывает, когда наконец выскажешь вслух нечто ужасное, что червем грызет тебе душу, или когда потеряешь самое любимое кольцо. Самое худшее уже случилось. Самое худшее.

– Это Сьюзен так считает или ты? Звучит убедительно.

– Сама я не убеждена. У меня мысли путаются. И оттого, что ты был в Нью‑Йорке, когда погиб Хью, по понятным причинам не легче. Как будто бы ты снова выступил агентом моего смертоносного духа.

Я посмотрел в окно. Мы только что промчались мимо нашего дома. Во всех окнах горел свет, кроме мансарды. Я развернул зеркало бокового вида, глядя, как дом становится все меньше. Еще несколько сотен футов, и асфальт сменился гравием: мы стремились за город, туда, где еще сохранялось несколько действующих ферм. Мы съехали на гравиевую дорогу, выбросив кучку камешков, которые запрыгали по машине.

– Осторожнее, – сказал я.

Но разумеется, в тот момент меня занимала только одна мысль: рассказать Джейд всю известную мне правду о гибели Хью. Меня тянуло на исповедь с гипнотической силой. Так иногда, стоя на балконе очень высокого здания, накатывает желание прыгнуть. Только сейчас не казалось, что смерть неизбежна и что спасти меня сможет только чудо. А наоборот, казалось, что, если я немедленно расскажу правду, нам обоим станет легче и между нами не останется надоедливо терзающей нас недоговоренности.

Мы ехали мимо полей поспевающей кукурузы – размытой массы в темной ночи. Свет за льняными занавесками в маленьком фермерском домике. Пронзительное, тревожное стрекотание кузнечиков. Последние светлячки, их фосфоресцирующие капли во влажной черноте. Гравий кончился, началась утрамбованная земля с буграми и ямами. Джейд все еще выжимала пятьдесят, и старенький «сааб» громыхал, словно поднос с фарфором. Мы доехали до развилки, и Джейд повернула направо. Она проехала еще несколько сотен футов по дороге, которая становилась все хуже, а потом внезапно нажала на тормоза, и мы остановились. По одну сторону от нас было кукурузное поле, а по другую – широкая пашня, которая катилась волнами к далекому фермерскому дому с крошечными окнами, живыми от золотистого света. Джейд случайно отпустила педаль сцепления, и машина несколько раз дернулась, катясь вперед.

– Не знаю, куда я еду, – произнесла Джейд. Она подалась вперед и положила голову на руль.

– Это неважно.

Мы немного посидели в молчании, и кто‑то, словно невидимой рукой, прибавил громкость ночи вокруг нас. Затем Джейд сказала:

– Иногда мне кажется, что нас ожидают одни только несчастья, нами же порожденные. В некоторых романах влюбленные убивают друг друга, однако мы, как я думаю, слишком сильно любим, чтобы так поступить, мы одно целое, и то, что нас прикончит, будет несколько больше, чем просто ты да я. В этом состоит особенное несчастье зрелой любви, и вот это пугает меня до чертиков.

Я подумал, нужно возразить, как‑то утешить ее. Однако мы считали себя достаточно взрослыми, чтобы встретить лицом к лицу что угодно, любую смерть, любое проявление судьбы. И все же, медленно кивая, я ощущал стеснение в груди, словно врач только что сообщил мне роковой диагноз.

– Я все‑таки верю, что этого не случится, – сказал я. – И тем временем…

– Тем временем…

– Ну да. Тем временем мы можем быть вместе и, как мне кажется, можем обещать друг другу все будущее, какое принадлежит нам.

– Сьюзен по‑настоящему напугала меня.

– Людей вроде нас напугать легко. Мы ведь рискуем. – Я пододвинулся ближе. Джейд снова уперлась головой в руль, и когда я коснулся ее колена, слеза, одинокая и теплая, упала мне на руку.

Я знал, что не стану рассказывать ей о Хью, и еще знал, что если справедливость имеет какое‑то отношение к человеческой вселенной, то я больше не заслуживаю быть вместе с Джейд. Любовь к ней не являлась моим безоговорочным правом с рождения, однако она могла бы сойти мне с рук. И если любовь – это мост, соединяющий время с вечностью, то я мог бы проскользнуть по нему, прикрывшись какой‑нибудь маской.

Хотел бы я знать, что – что именно – чувствовала в тот миг Джейд. Должно быть, нечто похожее. Она взяла меня за руку, с силой прижала к себе.

– Хочу любить тебя, – сказала она. – Сейчас. Здесь. Мы ведь можем, правда? Не в машине. В поле. Я хочу чувствовать тебя. Хочу снова сойти с ума. Дэвид.

– Я тоже, – ответил я, и мое сердце начало распадаться на куски.