Annotation 2 страница. На утро третьего дня море успокоилось

На утро третьего дня море успокоилось. Из своих кают повылезали даже самые чувствительные натуры — из числа тех пассажиров, которых не было видно со времени отплытия. Они вышли на верхнюю палубу, стюард расставил для них шезлонги, подоткнул пледы им под ноги и удалился, а путешественники остались лежать рядами, с лицами, повернутыми к бледному, почти не излучавшему тепла январскому солнцу. Первые два дня на море было умеренное волнение, и это внезапное спокойствие и пришедшее вместе с ним чувство комфорта способствовали тому, что настроение у всех пассажиров стало более благожелательным. К вечеру, имея позади двенадцать часов хорошей погоды, они начали чувствовать себя уверенно, и к восьми часам кают-компания заполнилась людьми, которые держались как бывалые моряки. Где-то к середине ужина по тому, как под ними слегка закачались стулья, пассажиры поняли, что снова началась бортовая качка. Поначалу она была едва ощутимой — медленный, неспешный крен в одну сторону, потом в другую, но и этого было довольно, чтобы среди собравшихся произошла внезапная перемена настроения. Некоторые пассажиры оторвались от своих тарелок, словно ожидая, едва ли не прислушиваясь, когда судно будет снова крениться. При этом они нервно улыбались, а во взглядах была тревога. Другие оставались совершенно невозмутимыми, третьи открыто выражали уверенность — кое-кто из последних шутил по поводу ужина во время качки, издеваясь над теми, кто уже испытывал мучения. Затем корабль стал крениться из стороны в сторону быстро и резко. Прошло лишь пять-шесть минут после того, как произошел первый крен, а судно уже сильно раскачивалось, и сидевших на стульях пассажиров стало отбрасывать в сторону, как в автомобиле на крутом повороте. Наконец судно качнулось весьма основательно, и мистер Уильям Ботибол, сидевший за столом старшего интенданта, увидел, как из-под поднятой вилки его тарелка с отварным палтусом под голландским соусом неожиданно поехала в сторону. Начался переполох, все потянулись за своими тарелками и бокалами для вина. Миссис Реншо, сидевшая справа от старшего интенданта, вскрикнула и уцепилась за руку своего соседа. — Веселенькая нас ждет ночь, — сказал интендант, глядя на миссис Реншо. — Дует так, что нам, похоже, нелегко придется. Он произнес это едва ли не с удовольствием. Подбежал стюард и обрызгал водой скатерть между тарелками.^[1] Волнение среди пассажиров улеглось. Большинство из них продолжили ужин. Остальные, включая миссис Реншо, осторожно поднялись и, стараясь не обнаруживать нетерпения, стали пробираться между столиками к выходу. — Ну вот, — сказал интендант, — началось. Он одобрительно оглядел оставшихся. Путешественники сидели тихо, внешне держались спокойно. На лицах некоторых была написана нескрываемая гордость; кому-то казалось, что их принимают за настоящих моряков. Когда ужин закончился и подали кофе, мистер Ботибол, который со времени начала качки был необычайно серьезен и задумчив, неожиданно поднялся и, взяв свою чашку кофе, сел на освободившийся стул миссис Реншо и тотчас зашептал в ухо интенданту: — Простите, не могли бы вы мне кое-что сказать, прошу вас. Интендант, человек небольшого роста, толстый, с красным лицом, наклонился к нему, выражая готовность слушать. — Что случилось, мистер Ботибол? — Вот что мне хотелось бы знать… На его лице была написана тревога. Интендант внимательно смотрел на него. — Вот что мне хотелось бы знать. Капитан уже рассчитал расстояние, которое судно пройдет за сутки? То есть прежде чем на море стало так беспокойно. После ужина ведь будут принимать ставки. Интендант, собравшийся выслушать слова благодарности в свой адрес, улыбнулся и откинулся на стуле, как это делает человек с полным животом. — Думаю, что да, — ответил он. О том, чтобы произнести эти слова шепотом, он и не подумал, хотя голос автоматически понизил, как это делают в ответ на заданный шепотом вопрос. — И давно, по-вашему, он это сделал? — Да где-то днем. Обычно это происходит днем. — В котором часу? — Ну, этого я не знаю. Часов, думаю, около четырех. — Скажите мне еще вот что. Как капитан определяет расстояние? Это очень сложно? Интендант взглянул на озабоченное лицо продолжавшего хмуриться мистера Ботибола и улыбнулся, отлично понимая, к чему тот клонит. — Видите ли, капитан проводит небольшое совещание со штурманом, они изучают погодные условия и многое другое, а потом рассчитывают расстояние, которое судно должно пройти за определенное время. Мистер Ботибол кивнул, какое-то время обдумывая услышанное, а потом спросил: — Как вы полагаете, капитан знал, что сегодня испортится погода? — На этот счет ничего не могу сказать, — ответил интендант. Он глядел прямо в маленькие темные глазки собеседника и видел, как в его зрачках пляшут искорки. — Я правда ничего не могу сказать, мистер Ботибол. Не знаю. — Если погода вконец испортится, не стоит ли поставить на меньшую цифру? Как вы думаете? В его шепоте слышалось все больше настойчивости и тревоги. — Может, и стоило бы, — ответил интендант. — Скорее всего он не предполагал, что ночь предстоит беспокойная. Днем, когда он делал расчеты, было довольно тихо. За столом все притихли, внимательно прислушиваясь к разговору. Некоторые, склонив голову набок, слушали интенданта и искоса на него поглядывали. Человека в такой позе можно увидеть на скачках среди зрителей он пытается расслышать, что говорит тренер наезднику: у слушающего в такую минуту рот слегка приоткрыт, брови подняты, шея вытянута, а голова наклонена немного набок, он напряжен и как бы загипнотизирован. Такой вид бывает у всякого, кто хочет услышать что-то первым. — А допустим, вас попросили бы предположить, какое расстояние пройдет судно сегодня, что за число вы бы назвали? — шепотом спросил мистер Ботибол. — Еще не знаю, в каких пределах будут ставки, — терпеливо ответил интендант. — Об этом объявят после ужина, когда соберутся игроки. Да не очень-то хорошо я во всем этом разбираюсь. Я ведь всего лишь интендант. Тут мистер Ботибол поднялся. — Прошу у всех прощения, — произнес он и, стараясь сохранить равновесие, медленно пошел по качающемуся полу между столиками. Пару раз ему пришлось схватиться за спинку стула, чтобы удержаться на ногах. — На верхнюю палубу, пожалуйста, — сказал он лифтеру. Едва он вышел на открытую палубу, как ветер ударил ему в лицо. Он пошатнулся, крепко схватился за поручни двумя руками и стал всматриваться в темнеющее море. Вздымались огромные волны, и белые барашки бежали по гребням навстречу ветру, оставляя позади себя фонтаны брызг. — Там дела, наверное, совсем плохи, не так ли, сэр? — спросил лифтер, когда они спускались вниз. Мистер Ботибол достал маленькую красную расческу и принялся приводить в порядок растрепавшиеся волосы. — Как, по-твоему, мы очень замедлили ход из-за непогоды? — спросил он. — О да, сэр. Мы стали плыть гораздо медленнее. В такую погоду надо обязательно сбавлять ход, иначе пассажиры полетят за борт. В курительной комнате возле столиков уже собирались участники игры. Мужчины были во фраках и держались несколько церемонно. Они только что тщательно побрились, и у них были розовые лица. Женщины были в длинных белых перчатках. Они держались холодно и, казалось, были безразличны к тому, что происходит. Мистер Ботибол занял место возле столика аукциониста. Он закинул ногу на ногу, сложил на груди руки и устроился на стуле с видом человека, который принял чрезвычайно смелое решение, и испугать его не удастся. Сумма выигрыша, размышлял он про себя, составит, вероятно, тысяч семь долларов. Почти такой же она была последние два дня. Чтобы заключить пари на расстояние, которое пройдет судно, нужно выложить сотни три-четыре, в зависимости от того, на какое число ставишь. Поскольку судно было английское, здесь имели дело с фунтами стерлингов, но он предпочитал вести счет в родной валюте. Семь тысяч долларов — хорошие деньги. Да просто огромные! Вот что он сделает: попросит, чтобы они расплатились с ним стодолларовыми купюрами, а деньги, прежде чем сойти на берег, положит во внутренний карман пиджака. С этим проблем не будет. И немедленно, да-да, немедленно купит «линкольн» с откидывающимся верхом. Он купит машину, как только сойдет с судна, и поедет на ней домой — и какое же удовольствие доставит ему выражение лица Этель, когда она выйдет из дома и увидит его. Картина еще та — он подкатывает к самым дверям в новеньком светло-зеленом «линкольне» с откидывающимся верхом, и тут выходит Этель! «Привет, Этель, дорогая», — бросит он как бы между прочим. «Вот, хотел сделать тебе небольшой подарок. Проходил мимо, заглянул в витрину, вспомнил о тебе и о том, как ты всегда мечтала о такой машине. Она ведь тебе нравится, моя милая?» — спросит он. «Как тебе цвет?» А потом будет следить за выражением ее лица. Аукционист поднялся из-за столика. — Дамы и господа! — громко произнес он. — Капитан считает, что до полудня завтрашнего дня судно преодолеет расстояние в пятьсот пятнадцать морских миль. Отступим, как обычно, на десять позиций в ту и другую сторону от названного капитаном числа и обозначим пределы — от пятисот пяти до пятисот двадцати пяти. Те же, кто полагает, что истинное число все-таки находится вне этих пределов, будут иметь возможность делать другие ставки на числа больше или меньше пятисот двадцати пяти и пятисот пяти. Теперь достаем первые числа из этой шляпы — так, пятьсот двенадцать! Наступила тишина. Все сидели не шелохнувшись и не сводили глаз с аукциониста. Чувствовалось некоторое напряжение, и едва ставки начали повышаться, напряжение стало нарастать. Тут собрались не забавы ради; достаточно было посмотреть на мужчину, который бросил взгляд на того, кто назвал большее число; возможно, он и улыбался, но только краешками губ, взгляд же был совершенно холодным. Число пятьсот двенадцать ушло за сто десять фунтов, следующие три или четыре числа — примерно за такую же сумму. Судно сильно раскачивалось, и каждый раз, когда оно кренилось, деревянная обшивка на стенах скрипела, точно собиралась расколоться. Пассажиры сидели, ухватившись за подлокотники своих кресел, и внимательно следили за ходом аукциона. — Кто меньше? — выкрикнул аукционист. — Следующий номер — за пределами десятки. Мистер Ботибол выпрямился. Напряжение сковало его. Он решил, что будет ждать, пока другие перестанут делать ставки, после чего вскочит и сделает последнюю ставку. Дома на его банковском счету было, насколько он помнил, не меньше пятисот долларов, может, шестьсот — около двухсот фунтов, чуть больше двухсот. — Как вам известно, — говорил аукционист, — когда я перехожу к меньшим числам, это означает, что они находятся за пределами самого меньшего числа десятки, в данном случае это будут числа меньше пятисот пяти. Поэтому если кто-то из вас полагает, что судно покроет расстояние меньше, чем пятьсот пять миль за сутки, считая до полудня завтрашнего дня, то вы можете подключиться к игре и сделать свою ставку. Итак, с чего начнем? Ставка составила почти сто тридцать фунтов. Похоже, не только мистер Ботибол не забывал о том, что погода никуда не годится. Сто сорок… пятьдесят… Наступила пауза. Аукционист поднял молоток. — Сто пятьдесят — раз! — Шестьдесят! — крикнул мистер Ботибол, и все повернулись в его сторону. — Семьдесят! — Восемьдесят! — крикнул мистер Ботибол. — Девяносто! — Двести! — крикнул мистер Ботибол. Теперь его было не остановить. Наступила пауза. — Кто-то может предложить больше двухсот фунтов? «Сиди тихо, — сказал мистер Ботибол себе. — Сиди как можно тише и не смотри по сторонам. Не дыши. Не будешь дышать, никто не перебьет твою ставку». — Двести фунтов — раз… У аукциониста был розовый лысый череп, макушка которого покрылась капельками пота. — Двести фунтов — два… Мистер Ботибол не дышал. — Двести фунтов — три… Продано! Он стукнул молотком по столу. Мистер Ботибол выписал чек и протянул его помощнику аукциониста, после чего откинулся в кресле, намереваясь дождаться, чем все кончится. Он не собирался ложиться спать, пока не узнает, сколько денег в банке. После того как была сделана последняя ставка, деньги сложили, и получилось две тысячи сто с чем-то фунтов — около шести тысяч долларов. Девяносто процентов предназначалось для победителя, десять — в пользу нуждающихся матросов. Девяносто процентов от шести тысяч долларов — пять тысяч четыреста. Что ж, этого хватит. Он купит «линкольн» с откидывающимся верхом, и еще кое-что останется. С этими приятными мыслями он, счастливый и довольный, удалился в свою каюту. Проснувшись на следующее утро, мистер Ботибол несколько минут лежал с закрытыми глазами. Он прислушался, нет ли бури и не дает ли судно крен. Но бури, похоже, не было, как и крена. Он вскочил и выглянул в иллюминатор. Море — о боже милостивый! — было гладким, как стекло. Огромное судно быстро двигалось вперед, явно наверстывая время, потерянное за ночь. Мистер Ботибол отвернулся и медленно опустился на краешек койки. Он почувствовал что-то похожее на страх. Теперь нет никакой надежды. Выиграет наверняка кто-нибудь из тех, кто поставил на большее число. — О господи, — громко произнес он. — Что же делать? Что, к примеру, скажет Этель? Как он ей объяснит, что почти все их двухлетние сбережения он спустил на судне? Да и не скроешь ничего. Ему придется сказать ей, чтобы она перестала снимать деньги со счета. А как быть с ежемесячными отчислениями на телевизор и «Британскую энциклопедию»? Он уже видел гнев и презрение в ее глазах; вот ее голубые глаза становятся серыми, а вот прищуриваются — верный признак того, что она гневается. — О господи. Да что же мне делать? Что толку теперь делать вид, будто есть еще хоть малейший шанс — разве только чертов корабль не попятится назад. Чтобы у него теперь появился хоть какой-то шанс выиграть, нужно, чтобы судно дало полный ход назад. А не попросить ли капитана так и сделать? Предложить ему десять процентов от выигрыша, а захочет — и больше. Мистер Ботибол захихикал. Потом вдруг умолк. Его глаза и рот широко раскрылись от изумления, ибо именно в эту самую минуту ему пришла в голову идея. Она явилась как гром среди ясного неба. В невероятном возбуждении он вскочил с койки, подбежал к иллюминатору и снова выглянул в него. А почему бы и нет, подумал он. Почему бы, черт возьми, и нет? Море спокойное, и он запросто удержится на плаву, пока его не подберут. Им овладело странное чувство, будто кто-то это уже проделывал, но что мешает ему сделать это еще раз? Корабль вынужден будет остановиться, с него спустят лодку, чтобы его подобрать, и лодке придется преодолеть, может, с полмили, после чего она должна будет вернуться к судну, а это тоже время. Час — это миль тридцать. С дневного рейса можно будет скинуть тридцать миль. Этого должно хватить, чтобы выигрышным оказалось меньшее число. Главное позаботиться о том, чтобы кто-то увидел, как он падает за борт; а это устроить нетрудно. И одеться надо полегче — в чем можно легко плавать. Спортивный костюм — это то, что надо. Он оденется так, будто собрался поиграть в теннис на палубе — майка, шорты и легкие туфли. А вот часы надо оставить. Кстати, который час? Пятнадцать минут десятого. Решено. Чем скорее, тем лучше. Сделать и забыть. Да, надо бы поторопиться, чтобы успеть до полудня. Когда мистер Ботибол вышел на верхнюю палубу в спортивном костюме, им владели страх и возбуждение. Он был небольшого роста, с широкими бедрами и чрезвычайно узкими покатыми плечами, так что его тело — силуэтом во всяком случае — напоминало швартовую тумбу. Его белые худые ноги были покрыты черными волосами. Он осторожно вышел на палубу, мягко ступая в своих теннисных туфлях, и нервно огляделся. На палубе был еще только один человек — пожилая женщина с очень толстыми лодыжками и огромными ягодицами. Перегнувшись через перила, она смотрела на море. На ней была каракулевая шуба. Воротник был поднят, так что лица ее мистер Ботибол не видел. Он стоял не двигаясь, внимательно наблюдая за ней со стороны. «Ну что ж, — сказал он про себя, — эта, пожалуй, подойдет. Наверное, сразу тревогу поднимет. Но погоди минутку, не торопись, Уильям Ботибол, не торопись. Помнишь, что ты говорил себе несколько минут назад в каюте, когда переодевался? Помнишь ли ты это?» Затея спрыгнуть с корабля в океан в тысяче миль от ближайшей земли сделала мистера Ботибола — человека вообще-то осторожного — чрезвычайно осмотрительным. Он еще не успел удостовериться в том, что эта женщина, которую он перед собой видел, совершенно точно поднимет тревогу, когда он прыгнет. На его взгляд, не отреагировать на происшествие она могла по двум причинам. Во-первых, она, может, ничего не слышит и не видит. Это едва ли так, но, с другой стороны, такое ведь вероятно, тогда зачем рисковать? Для начала надо бы побеседовать с ней. Во-вторых — и это говорит о том, каким подозрительным может стать человек, когда им движут чувство самосохранения и страх, — во-вторых, ему пришло в голову, что эта женщина поставила на большее число, и, если это так, у нее будет веская финансовая причина не хотеть, чтобы судно остановилось. Мистер Ботибол вспомнил, что бывали случаи, когда люди убивали себе подобных за гораздо меньшую сумму, чем шесть тысяч долларов, — газеты об этом каждый день пишут. Да и стоит ли рисковать? Сначала нужно все проверить. Убедиться, что действуешь правильно. Завести вежливый разговор. А потом, если окажется, что женщина — особа приятная, добродушная, значит, дело верное и можно с легким сердцем прыгать за борт. Мистер Ботибол осторожно подошел к женщине и встал рядом с ней, перегнувшись через перила. — Здравствуйте, — любезно произнес он. Она повернулась и улыбнулась ему. Улыбка вышла на удивление милой, почти прекрасной, хотя лицо у нее было весьма некрасивое. — Здравствуйте, — произнесла она в ответ. «Сначала, — сказал про себя мистер Ботибол, — убедись, что она не слепая и не глухая». В этом он уже убедился. — Скажите, — заговорил он без предисловий, — что вы думаете о вчерашнем аукционе? — Аукционе? — нахмурившись, переспросила она. — Каком еще аукционе? — Ну, эта глупая игра, которую обычно затевают в кают-компании после ужина, — пытаться отгадать, сколько миль пройдет судно за определенное время. Просто мне интересно, что вы об этом думаете. Она покачала головой и еще раз улыбнулась — мягкая приятная улыбка, немного, пожалуй, извиняющаяся. — Я очень ленива, — ответила она, — и рано ложусь спать. Да и ужинаю лежа. Это не так утомительно — ужинать лежа. Мистер Ботибол улыбнулся ей в ответ и сделал шаг в сторону. — Что ж, пора размяться, — сказал он. — Никогда не упускаю случая размяться утром. Было приятно познакомиться. Очень приятно. Он отступил от нее шагов на десять. Женщина даже не обернулась. Теперь все в порядке. Море спокойно, он легко одет для плавания, в этой части Атлантики почти наверняка нет акул-людоедов, а тут еще и эта приятная пожилая женщина, которая поднимет тревогу. Вопрос теперь в том, задержится ли судно достаточно надолго для того, чтобы аукцион разрешился в его пользу. Скорее всего, так и будет. В любом случае он хотя бы немного себе поможет. Можно создать кое-какие трудности, когда его будут поднимать в лодку, поплескаться в воде, незаметно отплыть в сторону. Каждая выигранная минута, каждая секунда пойдут ему на пользу. Он снова направился к поручням, но вдруг его охватил новый страх. А что, если он под винт попадет? Он слышал, что такое происходит с теми, кто падает за борт больших кораблей. Но ведь он и не собирается падать, он будет прыгать, а это совсем другое дело. Если подальше прыгнуть, то никакой винт не страшен. Мистер Ботибол медленно подошел к поручням ярдах в двадцати от женщины. Она не смотрела на него. Что ж, тем лучше. Ему не хотелось, чтобы она видела, как он будет прыгать. Раз его никто не видит, потом он скажет, что поскользнулся и упал нечаянно. Он заглянул за борт. Лететь придется долго, очень долго. Вообще-то о воду можно сильно удариться. Кажется, кто-то однажды прыгнул с такой высоты, плюхнулся о воду животом и разорвал его. Надо прыгать так, чтобы в воду войти ногами. Войти в нее как нож. Именно так. Вода казалась холодной, глубокой и серой и, глядя на нее, он содрогнулся. Но либо сейчас, либо никогда. Будь мужчиной, Уильям Ботибол, будь же мужчиной. Итак… вперед. Он взобрался на широкий деревянный поручень, постоял на нем, балансируя, секунды три, показавшиеся мучительно страшными, а потом прыгнул — немного вверх и как можно дальше от борта — и тут же закричал: — Помогите! Помогите! Потом он ударился о воду и скрылся из виду. Когда послышался первый крик о помощи, женщина, стоявшая возле поручня, вздрогнула от удивления. Она быстро огляделась и увидела, как мимо нее по воздуху, разбросав руки и ноги, с криками летит тот самый человек небольшого роста в белых шортах и теннисных туфлях. Поначалу казалось, она не знает, что делать: бросить ли спасательный круг, бежать за помощью или просто стоять на месте и кричать. Она отступила на шаг от поручня, резко обернулась в сторону капитанского мостика и застыла в напряжении, не зная, что предпринять. Но почти тотчас ею овладело равнодушие — так могло показаться со стороны. Перегнувшись через поручни, она стала смотреть на воду, в кильватер за судном. Вскоре в морской пене появилась крошечная круглая черная голова, рядом с ней поднялась рука — один раз, другой. Рука отчаянно махала, и откуда-то издалека доносился голос, но слов было не разобрать. Женщина наклонилась еще дальше, стараясь не упускать из виду маленькое качающееся на волнах черное пятнышко, но скоро, очень скоро, оно уже оказалось так далеко, что она не могла поручиться, было ли оно на самом деле или нет. Спустя какое-то время на палубу вышла другая женщина — сухопарая, угловатая, в очках в роговой оправе. Заметив первую женщину, она подошла к ней, ступая по палубе решительной, марширующей походкой старой девы. — Так вот ты где, — сказала она. Женщина с толстыми лодыжками обернулась и взглянула на нее, но промолчала. — Я давно тебя ищу, — продолжала сухопарая женщина. — Везде искала. — Очень странно, — сказала женщина с толстыми лодыжками. — Какой-то мужчина только что прыгнул за борт в одежде. — Ерунда! — Да нет же. Он говорил, что хочет размяться, и прыгнул в воду, но даже не удосужился раздеться. — Пойдем-ка лучше вниз, — сказала сухопарая женщина. Неожиданно она заговорила твердым голосом, черты лица ее приняли суровое выражение, любезный тон исчез. — И никогда больше не гуляй одна по палубе. Ты же прекрасно знаешь, что без меня тебе — никуда. — Да, Мэгги, — ответила женщина с толстыми лодыжками и еще раз улыбнулась ласково и доверчиво. Она взяла руку другой женщины и позволила ей увести себя с палубы. — Такой приятный мужчина, — произнесла она. — Он еще и рукой мне помахал. Кожа

В том году — 1946-м — зима слишком затянулась. Хотя наступил уже апрель, по улицам города гулял ледяной ветер, а по небу ползли снежные облака. Старик, которого звали Дриоли, с трудом брел по улице Риволи. Он дрожал от холода, и вид у него был жалкий; в своем грязном черном пальто он был похож на дикобраза, а над поднятым воротником видны были только его глаза. Раскрылась дверь какого-то кафе, и на него пахнуло жареным цыпленком, что вызвало у него в животе судорогу от приступа голода. Он двинулся дальше, равнодушно посматривая на выставленные в витринах вещи: духи, шелковые галстуки и рубашки, драгоценности, фарфор, старинную мебель, книги в прекрасных переплетах. Спустя какое-то время он поравнялся с картинной галереей. Раньше ему нравилось бывать в картинных галереях. В витрине был выставлен один холст. Он остановился и взглянул на него. Потом повернулся и пошел было дальше, но тут же еще раз остановился и оглянулся; и вдруг его охватила легкая тревога, всколыхнулась память, словно вспомнилось что-то далекое, виденное давным-давно. Он снова посмотрел на картину. На ней был изображен пейзаж — купа деревьев, безумно клонившихся в одну сторону, словно согнувшихся под яростным порывом ветра; облака вихрем кружились в небе. К раме была прикреплена небольшая табличка, на которой было написано: «Хаим Сутин (1894–1943)». Дриоли уставился на картину, пытаясь сообразить, что в ней показалось ему знакомым. Жуткая картина, подумал он. Какая-то странная и жуткая… Но мне она нравится… Хаим Сутин… Сутин… Боже мой! — неожиданно воскликнул он. — Да это же мой маленький калмык, вот кто это такой! Мой маленький калмык, это его картина выставлена в одном из лучших парижских салонов! Подумать только! Старик приблизился к витрине. Он отчетливо вспомнил этого юношу, да-да, теперь он вспомнил его. Но когда это было? Все остальное не так-то просто было вспомнить. Это было так давно. Когда же все-таки? Двадцать нет, больше тридцати лет назад, пожалуй, так. Нет-нет, погодите-ка. Это было за год до войны, Первой мировой войны, в 1913 году. Именно так. Тогда он и встретил Сутина, этого маленького калмыка, мрачного, вечно о чем-то размышляющего юношу, которого он тогда полюбил — почти влюбился в него, — и непонятно за что, разве что, пожалуй, за то, что тот умел рисовать. И как рисовать! Теперь он все вспомнил гораздо четче: улицу, баки с мусором, запах гнили, рыжих кошек, грациозно бродящих по свалке, и женщин — потных жирных женщин, сидевших на порогах домов и выставивших свои ноги на булыжную мостовую. Что это была за улица? Где жил этот юноша? В Сите-Фальгюйер, вот где! Старик несколько раз кивнул головой, довольный тем, что вспомнил название. И там была студия с одним-единственным стулом и грязной красной кушеткой, на которой юноша устраивался на ночлег; пьяные сборища, дешевое белое вино, яростные споры и вечно мрачное лицо юноши, думающего о работе. Странно, подумал Дриоли, как легко ему все это вспомнилось, будто каждая незначительная подробность тотчас тянула за собой другую. Вот, скажем, эта глупая затея с татуировкой. Но ведь это же было просто безумие, каких мало. С чего все началось? Ах да, как-то он разбогател и накупил вина, именно так оно и было. Он ясно вспомнил тот день, когда вошел в студию с пакетом бутылок под мышкой, при этом юноша сидел перед мольбертом, а его (Дриоли) жена стояла посреди комнаты, позируя художнику. — Сегодня мы будем веселиться, — сказал он. — Устроим небольшой праздник втроем. — А что мы будем праздновать? — спросил юноша, не поднимая глаз. Может, то, что ты решил развестись с женой, чтобы она вышла замуж за меня? — Нет, — отвечал Дриоли. — Сегодня мы отпразднуем то, что мне удалось заработать кучу денег. — А вот я пока ничего не заработал. Это тоже можно отметить. — Конечно, если хочешь. Дриоли стоял возле стола, раскрывая пакет. Он чувствовал себя усталым, и ему хотелось скорее выпить вина. Девять клиентов за день — очень хорошо, но с глазами это может сыграть злую шутку. Раньше у него никогда не было девяти человек за день. Девять пьяных солдат, и — что замечательно — не меньше чем семеро смогли расплатиться наличными. В результате он разбогател невероятно. Но напряжение было очень велико. Дриоли от усталости прищурил глаза, белки которых были испещрены красными прожилками, а за глазными яблоками будто что-то ныло. Но наконец-то наступил вечер, он чертовски богат, а в пакете три бутылки — одна для его жены, другая для друга, а третья для него самого. Он отыскал штопор и принялся откупоривать бутылки, при этом каждая пробка, вылезая из горлышка, негромко хлопала. Юноша отложил кисть. — О господи! — произнес он. — Да разве при таком шуме можно работать? Девушка подошла к картине. Приблизился к картине и Дриоли, держа в одной руке бутылку, в другой — бокал. — Нет! — вскричал юноша, неожиданно вскипев. — Пожалуйста, не подходите! Он схватил холст с мольберта и поставил его к стене. Однако Дриоли успел кое-что разглядеть. — А мне нравится. — Это ужасно. — Замечательно. Как и все, что ты делаешь, это замечательно. Мне все твои картины нравятся. — Вся беда в том, — хмурясь, проговорил юноша, — что сыт ими не будешь. — И все же они замечательны. Дриоли протянул ему полный бокал светло-желтого вина. — Выпей, — сказал он. — Это тебя взбодрит. Никогда еще, подумал он, не приходилось ему видеть ни более несчастного человека, ни более мрачного лица. Он встретил юношу в кафе месяцев семь назад, тот сидел и пил в одиночестве, и, поскольку он был похож то ли на русского, то ли на выходца из Азии, Дриоли подсел к нему и заговорил: — Вы русский? — Да. — Откуда? — Из Минска. Дриоли вскочил с места и обнял его, громко заявив, что он и сам родился в этом городе. — Вообще-то я родился не в Минске, — сказал тогда юноша, — а недалеко от него. — Где же? — В Смиловичах, милях в двенадцати от Минска. — Смиловичи! — воскликнул Дриоли, снова обнимая его. — Мальчиком я бывал там несколько раз. Потом он снова уселся, с любовью глядя в лицо своему собеседнику. — Знаешь, — продолжал он, — а ты не похож на русских, живущих на Западе. Ты больше похож на татарина или на калмыка. Да, ты самый настоящий калмык. Теперь, в студии, Дриоли снова посмотрел на юношу, который взял у него бокал с вином и осушил его залпом. Да, точно, лицо у него как у калмыка широкоскулое, с широким крупным носом. Широкоскулость подчеркивалась и ушами, которые торчали в разные стороны. И еще у него были узкие глаза, черные волосы, толстые губы калмыка, но вот руки — руки юноши всегда удивляли Дриоли: такие тонкие и белые, как у женщины, с маленькими тонкими пальцами. — Налей-ка еще, — сказал юноша. — Праздновать так праздновать. Дриоли разлил вино по бокалам и уселся на стул. Юноша опустился на дряхлую кушетку рядом с женой Дриоли. Бутылки стояли на полу. — Сегодня будем пить сколько влезет, — проговорил Дриоли. — Я исключительно богат. Пожалуй, схожу и куплю еще несколько бутылок. Сколько еще взять? — Шесть, — сказал юноша. — По две на каждого. — Отлично. Сейчас принесу. — Я схожу с тобой. В ближайшем кафе Дриоли купил шесть бутылок белого вина, и они вернулись в студию. Они расставили бутылки на полу в два ряда, и Дриоли откупорил их, после чего все снова расселись и продолжали выпивать. — Только очень богатые люди, — сказал Дриоли, — могут позволить себе развлекаться таким образом. — Верно, — сказал юноша. — Ты тоже так думаешь, Жози? — Разумеется. — Как ты себя чувствуешь, Жози? — Превосходно. — Бросай Дриоли и выходи за меня. — Нет. — Прекрасное вино, — сказал Дриоли. — Одно удовольствие его пить. Они стали медленно и методично напиваться. Дело привычное, и вместе с тем всякий раз требовалось соблюдать некий ритуал, сохранять серьезность и притом что-то говорить, а потом повторять сказанное и хвалить вино. А еще важно было не торопиться, чтобы насладиться тремя восхитительными переходными периодами, особенно (как считал Дриоли) тем из них, когда начинаешь плыть и ноги отказываются тебе служить. Это был лучший период из всех — смотришь на свои ноги, а они так далеко, что просто диву даешься, какому чудаку они могут принадлежать и почему это они валяются там, на полу. Спустя какое-то время Дриоли поднялся, чтобы включить свет. Он с удивлением обнаружил, что ноги его пошли вместе с ним, а особенно странно было то, что он не чувствовал, как они касаются пола. Появилось приятное ощущение, будто он шагает по воздуху. Тогда он принялся ходить по комнате, тайком поглядывая на холсты, расставленные вдоль стен. — Послушай, — сказал наконец Дриоли. — У меня идея. Он пересек комнату и остановился перед кушеткой, покачиваясь. — Послушай, мой маленький калмык. — Что там у тебя еще? — Отличная идея. Да ты меня слушаешь? — Я слушаю Жози. — Прошу тебя, выслушай меня. Ты мой друг — мой безобразный маленький калмык из Минска, а кроме того, ты такой хороший художник, что мне бы хотелось иметь твою картину, прекрасную картину… — Забирай все. Бери все, что хочешь, только не мешай мне разговаривать с твоей женой. — Нет-нет, ты только послушай. Мне нужна такая картина, которая всегда была бы со мной… всюду… куда бы я ни поехал… что бы ни случилось… чтобы эта твоя картина была со мной всегда… Он наклонился к юноше и стиснул его колено. — Выслушай же меня, прошу тебя. — Да дай ты ему сказать, — произнесла молодая женщина. — Вот какое дело. Я хочу, чтобы ты нарисовал картину на моей спине, прямо на коже. Потом я хочу, чтобы ты нанес татуировку на то, что нарисовал, чтобы картина всегда была со мной. — Ну и идеи тебе приходят в голову! — Я научу тебя, как татуировать. Это просто. С этим и ребенок справится. — Я не ребенок. — Прошу тебя… — Да ты совсем спятил. Зачем тебе это нужно? — Художник заглянул в его темные, блестевшие от вина глаза. — Объясни, ради бога, зачем тебе это нужно? — Тебе же это ничего не стоит! Ничего! Совсем ничего! — Ты о татуировке говоришь? — Да, о татуировке! Я научу тебя в две минуты! — Это невозможно! — Ты думаешь, я не понимаю, о чем говорю? Нет, этого у молодого человека и в мыслях не было. Если кто и смыслил что-нибудь в татуировке, так это он, Дриоли. Не он ли не далее как в прошлом месяце разукрасил весь живот одного парня изумительным и тонким узором из цветов? А взять того клиента, с волосатой грудью, которому он нарисовал гималайского медведя, да сделал это так, что волосы на его груди стали как бы мехом животного? Не он ли мог нарисовать на руке женщину, да так, что, когда мускулы руки были напряжены, дама оживала и изгибалась самым удивительным образом? — Одно тебе скажу, — заметил ему юноша, — ты пьян, и эта твоя идея пьяный бред. — Жози могла бы нам попозировать. Представляешь — портрет Жози на моей спине! Разве я не имею права носить на спине портрет жены? — Портрет Жози? — Ну да. Дриоли знал — стоит только упомянуть жену, как толстые коричневые губы юноши отвиснут и задрожат. — Нет, — сказала девушка. — Жози, дорогая, прошу тебя. Возьми эту бутылку и прикончи ее, тогда станешь более великодушной. Это же великолепная идея. Никогда в жизни мне не приходило в голову ничего подобного. — Что еще за идея? — Нарисовать твой портрет на моей спине. Разве я не имею права на это? — Мой портрет? — В обнаженном виде, — сказал юноша. — Тогда согласен. — Ну уж нет, только не это, — отрезала молодая женщина. — Отличная идея, — повторил Дриоли. — Идея просто безумная, — сказала Жози. — Идея как идея, — заметил юноша. — И за нее можно выпить. Они распили еще одну бутылку. Потом юноша сказал: — Ничего не выйдет. С татуировкой у меня ничего не получится. Давай лучше я просто нарисую ее портрет на твоей спине, и носи его сколько хочешь, пока не примешь ванну. А не будешь больше никогда мыться, так он всегда будет с тобой, до конца твоих дней. — Нет, — сказал Дриоли. — Да. И в тот день, когда ты решишь принять ванну, я буду знать, что больше ты не дорожишь моей картиной. Пусть для тебя это будет испытанием ценишь ли ты мое искусство. — Мне все это не нравится, — сказала молодая женщина. — Он так высоко ценит твое искусство, что не будет мыться много лет. Пусть уж лучше будет татуировка. Но обнаженной позировать не буду. — Пусть тогда будет одна голова, — сказал Дриоли. — У меня ничего не получится. — Да это же невероятно просто. Я берусь обучить тебя за две минуты. Вот увидишь. Сейчас сбегаю за инструментами. Иглы и тушь — вот и все, что нам нужно. У меня есть тушь самых разных цветов — столько же, сколько у тебя красок, но несравненно более красивых… — Повторяю — это невозможно. — У меня есть самые разные цвета. Правда, Жози? — Правда. — Вот увидишь, — сказал Дриоли. — Сейчас принесу. Он поднялся со стула и вышел из комнаты нетвердой, но решительной походкой. Спустя полчаса Дриоли вернулся. — Я принес все, что нужно! — воскликнул он, размахивая коричневым чемоданчиком. — Здесь все необходимое для татуировщика. Он поставил чемоданчик на стол, раскрыл его и вынул электрические иглы и флакончики с тушью разных цветов. Включив электрическую иглу в сеть, он щелкнул выключателем. Послышалось гудение, и игла, выступавшая на четверть дюйма с одного конца, начала быстро ходить вверх-вниз. Он скинул пиджак и засучил рукава. — Теперь смотри. Следи за мной, я покажу тебе, как все просто. Сначала нарисую что-нибудь на своей руке. Вся его рука, от кисти до локтя, была уже покрыта разными синими рисунками, однако ему удалось найти маленький участок кожи для демонстрации своего искусства. — Прежде всего я выбираю тушь — возьмем обыкновенную, синюю… окунаю кончик иглы в тушь… так… держу иглу прямо и осторожно веду ее по поверхности кожи… вот так… и под действием небольшого моторчика и электричества игла скачет вверх-вниз и прокалывает кожу, чернила попадают в нее, вот и все. Видишь, как все просто… вот смотри, я нарисовал на руке собаку… Юноша заинтересовался. — Ну-ка, дай попробую. На тебе. Гудящей иглой он принялся наносить синие линии на руке Дриоли. — И правда просто, — сказал он. — Все равно что рисовать чернилами. Разницы никакой, разве что так медленнее. — Я же говорил — ничего здесь трудного нет. Так ты готов? Начнем? — Немедленно. — Натурщицу! — крикнул Дриоли. — Жози, иди сюда! Он засуетился, охваченный энтузиазмом, и, пошатываясь, принялся расхаживать по комнате, делая разные приготовления, точно ребенок в предвкушении какой-то захватывающей игры. — Где она будет стоять? — Пусть стоит там, возле моего туалетного столика. Пусть причесывается. Хорошо, если бы она распустила волосы и причесывалась — так я ее и нарисую. — Грандиозно. Ты гений. Молодая женщина нехотя подошла к туалетному столику с бокалом вина в руке. Дриоли стащил с себя рубашку и вылез из брюк. На нем остались только трусы, носки и ботинки. Он стоял и покачивался из стороны в сторону; он был хотя и невысок ростом, но крепкого сложения, а кожа у него была белая, почти лишенная растительности. — Итак, — сказал он, — я — холст. Куда ты поставишь свой холст? — Как всегда — на мольберт. — Не валяй дурака. Холст ведь я. — Ну так и становись на мольберт. Там твое место. — Это как же? — Так ты холст или не холст? — Холст. Уже начинаю чувствовать себя холстом. — Тогда становись на мольберт. Для тебя это должно быть делом привычным. — Честное слово, это невозможно. — Ладно, тогда садись на стул. Спиной ко мне, а свою пьяную башку положи на спинку стула. Да поживее, мне не терпится начать. — Я готов. — Сначала, — сказал юноша, — я сделаю набросок. Потом, если он меня устроит, займусь татуировкой. Он принялся водить широкой кистью по голой спине Дриоли. — Эй! — закричал Дриоли. — У меня по спине бегает огромная сороконожка! — Сиди спокойно! Не двигайся! Юноша работал быстро, накладывая краску ровным слоем, чтобы потом она не мешала татуировке. Едва приступив к рисованию, он так увлекся, что, казалось, протрезвел. Он наносил мазки быстрыми движениями, при этом рука от кисти до локтя не двигалась, и не прошло и получаса, как все было закончено. — Вот и все, — сказал он Жози, которая тотчас же вернулась на кушетку, легла на нее и заснула. А вот Дриоли не спал. Он следил за тем, как юноша взял иглу и окунул ее в тушь; потом он почувствовал острое щекочущее жжение, когда игла коснулась кожи на его спине. Заснуть ему не давала боль — неприятная, но терпимая. Дриоли развлекал себя, стараясь представить себе, что делалось у него за спиной. Юноша работал с невероятным напряжением. Судя по всему, он был полностью поглощен работой инструмента и тем необычным эффектом, который тот производил. Наступила полночь, но игла жужжала, и юноша все работал. Дриоли вспомнил, что, когда художник наконец отступил на шаг и произнес: «Готово», за окном уже рассвело, и слышно было, как на улице переговаривались прохожие. — Я хочу посмотреть, — сказал Дриоли. Юноша взял зеркало, повернул его под углом, и Дриоли вытянул шею. — Боже мой! — воскликнул он. Зрелище было потрясающее. Вся спина, от плеч до основания позвоночника, горела красками — золотистыми, зелеными, голубыми, черными, розовыми. Татуировка была такой густой, что казалось, портрет написан маслом. Юноша старался как можно ближе следовать мазкам кисти, густо заполняя их, и удачно сумел воспользоваться выступом лопаток, так что и они стали частью композиции. Более того, хотя работал он медленно, ему каким-то образом удалось передать свой стиль. Портрет получился вполне живой, в нем явно просматривалась вихреобразная, выстраданная манера, столь характерная для других работ Сутина. Ни о каком сходстве речи не было. Скорее было передано настроение, а не сходство; очертания лица женщины были расплывчаты, хотя само лицо обнаруживало пьяную веселость, а на заднем плане кружились в водовороте темно-зеленые мазки. — Грандиозно! — Мне и самому нравится. Юноша отступил, критически разглядывая картину. — Знаешь, — прибавил он, — мне кажется, будет неплохо, если я ее подпишу. И, взяв жужжащую иглу, он в правом нижнем углу вывел свое имя, как раз над почками Дриоли. И вот старик, которого звали Дриоли, стоял, точно завороженный, разглядывая картину, выставленную в витрине. Это было так давно, будто произошло в другой жизни. А что же юноша? Что сделалось с ним? Он вспомнил, что, вернувшись с войны — первой войны, — он затосковал по нему и спросил у Жози: — А где мой маленький калмык? — Уехал, — ответила она тогда. — Не знаю куда, но слышала, будто его нанял какой-то меценат и услал в Серэ писать картины. — Может, еще вернется. — Может, и вернется. Кто знает… Тогда о нем вспомнили в последний раз. Вскоре после этого они перебрались в Гавр, где было больше матросов и работы. Старик улыбнулся, вспомнив Гавр. Эти годы между войнами были отличными годами: у него была небольшая мастерская недалеко от порта, хорошая квартира и всегда много работы — каждый день приходили трое, четверо, пятеро матросов, желавших иметь картину на руке. Это были действительно отличные годы. Потом разразилась вторая война, явились немцы, Жози убили, и всему пришел конец. Картины на руке больше никому были не нужны. А он к тому времени стал слишком стар, чтобы делать что-нибудь еще. В отчаянии он отправился назад в Париж, смутно надеясь на то, что в этом большом городе ему повезет. Однако этого не произошло. И вот война закончилась, а у него нет ни сил, ни средств, чтобы снова приняться за свое ремесло. Не очень-то просто старику найти себе занятие, особенно если он не любит попрошайничать. Но что еще остается, если не хочешь помереть с голоду? Так-так, думал он, глядя на картину. Значит, это работа моего маленького калмыка. И как при виде ее оживает память! Еще несколько минут назад он и не помнил, что у него расписана спина. Он уже давным-давно позабыл об этом. Придвинувшись поближе к витрине, он заглянул в галерею. На стенах было развешано много других картин, и, похоже, все они были работами одного художника. По галерее бродило много людей. Наверное, это была персональная выставка. Повинуясь внезапному побуждению, Дриоли распахнул дверь галереи и вошел внутрь. Он оказался в длинном помещении, на полу лежал толстый ковер цвета красного вина, и — боже мой! — как же здесь красиво и тепло! Вокруг, рассматривая картины, бродили люди — холеные, с достоинством державшиеся, и у каждого в руке был каталог. Дриоли стоял в дверях, нервно озираясь, соображая, хватит ли у него решимости двинуться вперед и смешаться с этой толпой. Но не успел он набраться смелости, как за его спиной раздался голос: — Что вам угодно? Это спросил коренастый человек в черной визитке с очень белым лицом, дряблым и таким толстым, что щеки свисали складками, как уши у спаниеля. Он подошел вплотную к Дриоли и снова спросил: — Что вам угодно? Дриоли молчал. — Будьте любезны, — говорил человек, — потрудитесь выйти из моей галереи. — Разве мне нельзя посмотреть картины? — Я прошу вас выйти. Дриоли не двинулся с места. Неожиданно он почувствовал прилив ярости. — Давайте не будем устраивать скандал, — говорил человек. — Сюда, пожалуйста. Он положил свою жирную белую лапу на руку Дриоли и начал подталкивать его к двери. Этого Дриоли стерпеть не мог. — Убери от меня свои чертовы руки! — крикнул он. Его голос разнесся по длинной галерее, и все повернули головы в его сторону. Испуганные лица глядели на того, кто произвел этот шум. Какой-то служитель поспешил на помощь, и вдвоем они попытались выставить Дриоли за дверь. Люди молча наблюдали за борьбой, их лица почти не выражали интереса, и, казалось, они думали про себя: «Все в порядке. Никакой опасности нет. Сейчас все уладят». — У меня тоже, — кричал Дриоли, — у меня тоже есть картина этого художника! Он был моим другом, и у меня есть картина, которую он мне подарил! — Сумасшедший. — Ненормальный. Чокнутый. — Нужно вызвать полицию. Сделав резкое движение, Дриоли неожиданно вырвался из рук двоих мужчин, и не успели они остановить его, как он уже бежал по галерее и кричал: — Я вам сейчас ее покажу! Сейчас покажу! Сейчас сами увидите! Он скинул пальто, потом пиджак и рубашку и повернулся к людям спиной. — Ну что? — закричал он, часто дыша. — Видите? Вот она! Внезапно наступила полная тишина. Все замерли на месте, молча, в каком-то оцепенении глядя на татуировку на его спине. Она еще не сошла, и цвета были по-прежнему яркие, однако старик похудел, лопатки выступили, и в результате картина не производила столь сильного былого впечатления и казалась какой-то сморщенной и мятой. Кто-то произнес: — О господи, да ведь он прав! Все тотчас пришли в движение, поднялся гул голосов, и вокруг старика мгновенно собралась толпа. — Да, тут никакого сомнения! — Его ранняя манера, не так ли? — Просто удивительно! — Смотрите-ка — она еще и подписана! — Ну-ка, наклонитесь вперед, друг мой, дайте картине расправиться. — Вроде старая, когда она была написана? — В тысяча девятьсот тринадцатом, — ответил Дриоли, не оборачиваясь. Осенью. — Кто научил Сутина татуировке? — Я. — А кто эта женщина? — Моя жена. Владелец галереи протискивался сквозь толпу к Дриоли. Теперь он был спокоен, совершенно серьезен и вместе с тем улыбался во весь рот. — Мсье, — сказал он. — Я ее покупаю. Дриоли увидел, как складки жира на лице хозяина заколыхались, когда тот задвигал челюстями. — Я говорю, покупаю ее. — Как же вы можете ее купить? — мягко спросил Дриоли. — Я дам вам за нее двести тысяч франков. Маленькие глазки торговца затуманились, а крылья широкого носа начали подрагивать. — Не соглашайтесь! — шепотом проговорил кто-то в толпе. — Она стоит в двадцать раз больше. Дриоли раскрыл было рот, собираясь что-то сказать. Но ему не удалось выдавить из себя ни слова, и он закрыл его. Потом снова раскрыл и медленно произнес: — Но как же я могу продать ее? В его голосе прозвучала безысходная печаль. — Вот именно! — заговорили в толпе. — Как он может продать ее? Это же часть его самого! — Послушайте, — сказал владелец галереи, подходя к нему ближе. — Я помогу вам. Я сделаю вас богатым. Мы ведь сможем договориться насчет этой картины, а? Дриоли глядел на него, предчувствуя недоброе. — Но как же вы можете купить ее, мсье? Что вы с ней станете делать, когда купите? Где будете ее хранить? Куда поместите ее сегодня? А завтра? — Ага, где я буду ее хранить? Да, где я буду ее хранить? Так, где же я буду ее хранить? Гм… так… Делец почесал свой нос жирным белым пальцем. — Мне так кажется, — сказал он, — что если я покупаю картину, то я покупаю и вас. В этом вся беда. Он помолчал и снова почесал свой нос. — Сама картина не представляет никакой ценности, пока вы живы. Сколько вам лет, друг мой? — Шестьдесят один. — Но здоровье у вас, кажется, не очень-то крепкое, так ведь? Делец отнял руку от своего носа и смерил Дриоли взглядом, точно фермер, оценивающий старую клячу. — Мне все это не нравится, — отходя бочком, сказал Дриоли. — Правда, мсье, мне это не нравится. Пятясь, он попал прямо в объятия высокого мужчины, который расставил руки и мягко обхватил его за плечи. Дриоли оглянулся и извинился. Мужчина улыбнулся ему и рукой, затянутой в перчатку канареечного цвета, ободряюще похлопал старика по голому плечу. — Послушайте, дружище, — сказал незнакомец, продолжая улыбаться. — Вы любите купаться и греться на солнышке? Дриоли испуганно взглянул на него. — Вы любите хорошую еду и знаменитое красное вино из Бордо? Мужчина все улыбался, обнажив крепкие белые зубы с проблеском золота. Он говорил мягким завораживающим голосом, не снимая при этом руки в перчатке с плеча Дриоли. — Вам все это нравится? — Ну… да, — недоумевая, ответил Дриоли. — Конечно. — А общество красивых женщин? — Почему бы и нет? — А гардероб, полный костюмов и рубашек, сшитых специально для вас? Кажется, вы испытываете некоторую нужду в одежде. Дриоли смотрел на этого щеголеватого господина, ожидая, когда тот изложит свое предложение до конца. — Вы когда-нибудь носили обувь, сделанную по вашей мерке? — Нет. — А хотели бы? — Видите ли… — А чтобы вас каждое утро брили и причесывали? Дриоли смотрел на него во все глаза и ничего не говорил. — А чтобы пухленькая симпатичная девушка ухаживала за вашими ногтями? Кто-то в толпе захихикал. — А чтобы возле вашей постели был колокольчик, с помощью которого вы утром вызывали бы служанку и велели ей принести вам завтрак? Хотели бы вы все это иметь, дружище? Вам это кажется заманчивым? Дриоли молча смотрел на него. — Видите ли, я владелец гостиницы «Бристоль» в Каннах. И я приглашаю вас поехать туда и жить там в качестве моего гостя до конца жизни в удобстве и комфорте. Человек помолчал, дав возможность своему слушателю сполна насладиться столь радостной перспективой. — Единственной вашей обязанностью — могу я сказать — удовольствием?… будет… проводить время на берегу в плавках, расхаживая среди гостей, загорая, купаясь, попивая коктейли. Вы бы хотели этого? Ответа не последовало. — Ну как вы не поймете — все гости таким образом смогут рассматривать удивительную картину Сутина. Вы станете знаменитым, и о вас будут говорить: «Глядите-ка, вон тот человек с десятью миллионами франков на спине». Вам нравится эта идея, мсье? Вам это льстит? Дриоли взглянул на высокого мужчину в перчатках канареечного цвета, по-прежнему не понимая, шутит он или нет. — Идея забавная, — медленно произнес он. — Но вы серьезно об этом говорите? — Разумеется, серьезно. — Постойте, — вмешался делец. — Послушайте меня, старина. Вот как мы разрешим нашу проблему. Я куплю картину и договорюсь с хирургом, чтобы он снял кожу с вашей спины, а вы сможете идти на все четыре стороны и тратить в свое удовольствие те громадные деньги, которые я вам за нее дам. — Без кожи на спине? — Нет-нет, что вы! Вы меня неправильно поняли. Хирург заменит вам старую кожу на новую. Это просто. — А он сможет это сделать? — Здесь нет ничего сложного. — Это невозможно! — сказал человек в перчатках канареечного цвета. — Он слишком стар для такой серьезной операции по пересадке кожи. Его это погубит. Это погубит вас, дружище. — Погубит? — Естественно. Вы этого не перенесете. Только картине ничего не сделается. — О господи! — вскричал Дриоли. Ужас охватил его; он окинул взором лица людей, наблюдавших за ним, и в наступившей тишине из толпы послышался еще чей-то негромкий голос: — А если бы, скажем, предложить этому старику достаточно денег, он, может, согласится прямо на месте покончить с собой. Кто знает? Несколько человек хихикнули. Делец беспокойно переступил с ноги на ногу. Рука в перчатке канареечного цвета снова похлопала Дриоли по плечу. — Решайтесь, — говорил мужчина, широко улыбаясь белозубой улыбкой. Пойдемте закажем хороший обед и еще немного поговорим. Ну так как? Вы, верно, голодны? Нахмурившись, Дриоли смотрел на него. Ему не нравилась длинная шея этого человека и не нравилось, как он выгибал ее при разговоре, точно змея. — Как насчет жареной утки и бутылочки «Шамбертэна»? — говорил мужчина. Он сочно, с аппетитом выговаривал слова. — Или, допустим, каштанового суфле, легкого и воздушного? Дриоли обратил свой взор к потолку, его губы увлажнились и отвисли. Видно было, что бедняга буквально распустил слюни. — Какую вы предпочитаете утку? — продолжал мужчина. — Чтобы она была хорошо прожарена и покрыта хрустящей корочкой или… — Иду, — быстро проговорил Дриоли. Он схватил рубашку и лихорадочно натянул ее через голову. — Подождите меня, мсье. Я иду. — И через минуту он исчез из галереи вместе со своим новым хозяином. Не прошло и нескольких недель, как картина Сутина, изображающая женскую голову, исполненная в необычной манере, вставленная в замечательную раму и густо покрытая лаком, была выставлена для продажи в Буэнос-Айресе. Это наводит на размышления, как и то, что в Каннах нет гостиницы под названием «Бристоль». Вместе с тем не остается ничего другого, как пожелать старику здоровья и искренне понадеяться на то, что, где бы он ни был в настоящее время, при нем состоят пухленькая симпатичная барышня, которая ухаживает за его ногтями, и служанка, приносящая ему по утрам завтрак в постель. Nunc Dimittis^[2]