Вымысел 4 страница

– Очень мило, именно в этом духе, – сказал он почти с грустью. – Очень мило. Странно, как в одни эпохи что‑то выставляют на всеобщее обозрение, а в другие – прячут.

На десерт был ванильный крем и взбитые сливки с накрошенными в них кусочками бисквита, а также клубника. Он съел всего несколько ложек. Мне не удалось как следует насладиться первыми блюдами, и теперь я была полна решимости не упустить ничего из сладкого и с большим аппетитом, сосредоточенно поглощала ложку за ложкой.

Он разлил кофе по крошечным чашечкам и предложил перейти в библиотеку.

Мои ягодицы, отлепляясь от гладкой обивки стула, произвели звук, похожий на шлепок. Его, правда, почти не было слышно из‑за дребезжания тонких кофейных чашек на подносе, который он держал своими старыми трясущимися руками.

О библиотеках в особняках я прежде только читала в книгах. Библиотеку отделяла от столовой панель, которая отодвинулась без малейшего звука, как только мистер Пёрвис коснулся ее ногой. Он извинился за то, что входит первым, поскольку несет поднос с кофе. Однако для меня это было большим облегчением. Я считала, что зад (не только мой, но и любого человека) – самая непристойная часть тела.

Когда я уселась на предложенный мне стул, он подал кофе. Сидеть в библиотеке было труднее, чем в столовой, поскольку теперь я оказалась вся на виду. Кроме того, стул в столовой был обит гладким полосатым шелком, а тут – каким‑то темным плюшем, который покалывал меня и даже вызывал возбуждение.

Библиотека была ярко освещена, и выстроившиеся на полках книги смотрели на меня словно бы с упреком. Во всяком случае, они беспокоили меня больше, чем пейзажи на стенах столовой – тускло освещенной, да еще обитой поглощающими свет панелями.

Пока мы переходили из одного помещения в другое (для этого потребовалось лишь несколько секунд), мне вспомнилась одна из тех историй, о которых я в те годы только слышала, – где комната, называвшаяся библиотекой, превращалась в спальню с мягким светом, пухлыми подушками и всевозможными пуховыми одеялами. Но я не успела подумать, как буду действовать в подобных обстоятельствах, поскольку комната, в которую мы вошли, оказалась именно библиотекой. Лампы для чтения, книги на полках, бодрящий запах кофе. Мистер Пёрвис вытащил одну книгу, перелистал ее страницы и нашел то, что искал.

– Я буду очень благодарен, если вы мне почитаете. У меня глаза устают к вечеру. Знаете эту книгу?

«Шропширский парень» {23}.

Я знала. Даже помнила многие стихотворения наизусть.

Хорошо, ответила я, почитаю.

– А нельзя ли… нельзя ли вас попросить… не класть ногу на ногу?

Руки мои дрожали, когда я брала у него книгу.

– Да, – ответила я, – хорошо.

Он сел на стул возле книжного шкафа, прямо напротив меня.

– Итак…

Я начала читать:

Венлокский кряж, стихией огорошенный,

Стрижет руно на Рекине‑холме,

Гнет буря деревца, листвою сброшенной

Река играет в снежной кутерьме. {24}

Знакомые слова и ритм успокоили меня, захватили, и я почувствовала себя увереннее.

Дуй, ветер, в клочья рви подлесок пригнутый,

Пусть сгинет навсегда, как сгинул он –

Могучий римлянин и город им воздвигнутый,

В ничто ушедший грозный Урикон.

Где этот Урикон? Кто знает?

Нельзя сказать, что я совсем забыла, кто я, где нахожусь и в каком виде. Но настроение у меня стало какое‑то отстраненное, философское. Мне пришло в голову, что все мы в этом мире в каком‑то смысле голые. И мистер Пёрвис голый, хотя на нем есть одежда. Все мы несчастные, голые, раздвоенные существа. Стыд куда‑то отступил. Я переворачивала страницы, читала стихи одно за другим. Мне нравился звук собственного голоса. А потом вдруг – неожиданно и почти что к моему неудовольствию – мистер Пёрвис меня прервал. Встал и вздохнул.

– Довольно, довольно, – сказал он. – Это было замечательно. Спасибо. Ваш деревенский выговор очень подходит к этим стихам. А теперь мне пора спать.

Я протянула ему книгу. Он поставил ее на место и прикрыл стеклянную дверцу шкафа. «Деревенский выговор»? Для меня это было нечто новенькое.

– Боюсь, что вам пора домой.

Он открыл еще одну дверь, – как оказалось, она вела в прихожую, где я была так давно, в самом начале вечера, – я прошла мимо него, и дверь за мной закрылась. Возможно, я пожелала ему спокойной ночи. Или даже поблагодарила за ужин, а он в ответ сказал несколько скучных слов («не за что», «спасибо за компанию», «с вашей стороны было очень мило приехать», «спасибо, что почитали Хаусмана») неожиданно усталым, дребезжащим, безразличным голосом. До меня он даже не дотронулся.

Та же темная гардеробная. Моя одежда, та же самая. Бирюзовое платье, чулки, пояс. Миссис Виннер появилась, когда я пристегивала чулки. Она сказала мне только одно, когда я уже была готова:

– Вы забыли свой шарф.

И действительно, у меня был шарф, связанный еще в школе на уроках домоводства, – единственная вещь, которую я связала за свою жизнь. И я чуть не забыла его в этом месте.

Когда я выходила из машины, миссис Виннер сказала:

– Мистер Пёрвис хотел бы перед сном поговорить с Ниной. Напомните ей об этом.

Напоминать оказалось некому: Нины в комнате не оказалось. Кровать ее была застелена. Пальто и сапоги исчезли. Какие‑то другие ее вещи продолжали висеть в кладовке.

Беверли и Кей разъехались по домам на выходные, поэтому я побежала вниз к Бет: может быть, она что‑то знает?

– Ты уж меня извини, пожалуйста, – сказала Бет, которая никогда в жизни ни перед кем не извинялась, – не могу же я уследить за всеми вами – когда вы уходите, а когда приходите.

Я повернулась к двери, и она добавила:

– Тебя сколько раз просили не топать, когда поднимаешься по лестнице? Я только что уложила Салли Лу.

По пути домой, в машине, я не могла решить, что сказать Нине. Спросить, ходила ли она раздетой в этом доме и знала ли, что за ужин ждет меня? Или ничего не говорить, подождать, пока она сама спросит? Но и тогда я могла бы с невинным видом рассказать, что подавали корнуэльских цыплят и желтый рис и что все было очень вкусно. А потом я читала вслух «Шропширского парня».

Пусть удивляется.

Но теперь, когда она ушла, все это потеряло значение. Миссис Виннер позвонила после десяти, нарушив тем самым еще одно правило, установленное Бет, и когда я сказала, что Нины нет дома, спросила:

– Это точно?

Тот же вопрос прозвучал, когда я сказала, что понятия не имею, куда ушла Нина:

– Точно?

Я попросила ее не звонить до утра, поскольку у Бет спят дети.

– Ну, не знаю. Тут серьезное дело, – ответила миссис Виннер.

Когда я проснулась утром, машина стояла напротив нашего дома. Через некоторое время миссис Виннер позвонила в дверь и объявила Бет, что ей поручено проверить Нинину комнату. Даже Бет была не в состоянии сдержать напор миссис Виннер, и та поднялась по лестнице, не услышав ни слова упрека или предупреждения. Она осмотрела все, что можно, в нашей комнате, заглянула в ванную, кладовку и даже потрясла одеяла, лежавшие там сложенными на полу.

Я сидела в пижаме, писала работу по поэме «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь» {25}, попивая «Нескафе».

Миссис Виннер сказала, что ей пришлось обзвонить все больницы, разыскивая Нину, и что мистер Пёрвис сам ездил искать ее в те места, где она могла быть.

– Если узнаете что‑нибудь, вам лучше нас известить, – предупредила она. – Если хоть что‑нибудь узнаете.

Она начала спускаться по лестнице, но потом обернулась и сказала менее грозным тоном:

– А есть у нее знакомые в университете? Кто‑нибудь, кто может знать?

Я ответила, что вряд ли.

В университете я видела Нину всего два раза. Как‑то во время перемены она шла в толпе студентов по длинному нижнему коридору корпуса искусств. В другой раз сидела в столовой. В обоих случаях она была одна. Нет ничего особенного в том, что человек в одиночку торопится из одной аудитории в другую, но немного странно сидеть одному в столовой с чашкой кофе в начале четвертого, когда там почти никого нет. Она сидела и улыбалась, словно хотела показать, как ей тут нравится, какая для нее честь быть здесь и что она готова откликнуться на вызовы этой жизни, как только поймет, в чем они заключаются.

К вечеру пошел снег. Машина, припаркованная напротив нашего дома, отъехала, чтобы дать дорогу снегоочистителю. Зайдя в ванную, я заметила дрожание ее кимоно на крючке и почувствовала то, что пыталась в себе подавить, – страх за Нину. Я представила, как она, потерянная, плачущая, вытирающая слезы распущенными волосами, бредет куда‑то по снегу в своем белом исподнем, а не в пальто из верблюжьей шерсти, хотя отлично знала, что пальто она взяла с собой.

Телефон зазвонил в понедельник утром, когда я собиралась на первую пару.

– Это я, – сказала Нина быстро и в то же время с ликованием. – Слушай. Пожалуйста. Ты можешь мне помочь?

– Где ты? Они тебя ищут.

– Кто?

– Мистер Пёрвис. Миссис Виннер.

– Ну, ты же им не скажешь? Не говори им ничего. Я здесь.

– Где?

– У Эрнеста.

– Какого Эрнеста? – переспросила я. – У Эрни?

– Тсс! Тебя кто‑нибудь слышит?

– Нет.

– Послушай, не могла бы ты привезти мне все мои шмотки? Мне нужен мой шампунь. Мое кимоно. А то приходится ходить в халате Эрнеста. Видела бы ты меня! Я выгляжу как старая шерстистая коричневая псина. А машина все еще дежурит?

Я прошла наверх и поглядела:

– Да.

– Ладно. Тогда тебе надо сесть на автобус и доехать до университета, как обычно. А потом пересесть на тот, который идет в центр. Ты знаешь, где выходить? На углу Кэмпбелл и Хау. А затем пешком до Карлайл‑стрит. Дом триста шестьдесят три. Ты же там была?

– А Эрни дома?

– Не‑а. На работе. Он же должен зарабатывать нам на жизнь? Правильно?

Нам? Эрни и Нина. Эрни и Нина.

– Ну пожалуйста! – сказала Нина. – Ты единственный человек, который у меня остался.

Я сделала все так, как она просила. Села на автобус, идущий до кампуса, потом пересела на тот, что идет в центр. Вышла на углу Кэмпбелл и Хау, прошла в западном направлении до Карлайл‑стрит. Снегопад кончился, небо прояснилось. День был ясный, безветренный, морозный. Белизна слепила глаза, и снежок поскрипывал под ногами.

Пройдя полквартала на север по Карлайл‑стрит, я дошла до дома, в котором Эрни жил сначала с матерью и отцом, потом только с матерью, а потом один. А теперь – нет, кто бы в это поверил? – теперь живет с Ниной.

Дом выглядел так же, как тогда, давно, когда мы с мамой пару раз сюда заезжали. Кирпичное бунгало с крошечным двориком, полукруглым окном в гостиной, у которого верхняя часть была из цветного стекла. Тесновато и прилично.

Нина была завернута, как она себя и описала, в шерстистый коричневый халат с кисточками, от которого шел свойственный Эрни мужской, но в то же время совершенно невинный запах – пены для бритья и мыла «Лайфбой».

Она схватила меня за руки, совсем закоченевшие даже в перчатках. В каждой было по большому полиэтиленовому пакету.

– Совсем ледышки, – сказала она. – Иди сюда, мы их сейчас отогреем теплой водой.

– Не ледышки, – ответила я. – Просто чуть‑чуть замерзли.

Но Нина не слушала. Она помогла мне раздеться и повела в кухню. Налила в миску теплой воды и, пока кровь не без боли возвращалась в мои пальцы, принялась рассказывать, как Эрнест – Эрни – приехал в пансион в субботу вечером. Привез журнал, где была куча картинок с древними руинами, замками и другими вещами, которые, как он считал, могли быть интересны Нине. Она вылезла из кровати и спустилась вниз, поскольку наверх он, разумеется, подняться не мог. А когда он увидел, как она больна, то объявил, что ей надо поехать к нему домой, а он будет там за ней ухаживать. И действительно, ухаживал он так хорошо, что горло у нее почти совсем прошло и температура тоже. И тогда они решили, что она останется у него. Просто останется с ним и никогда не вернется туда, где была раньше.

Похоже, она не хотела даже произносить имя мистера Пёрвиса.

– Но все это – ужасно большой секрет, – предупредила она. – Ты единственная, кто все знает. Потому что ты наша подруга и благодаря тебе мы встретились.

Она варила кофе.

– Ты только посмотри на это, – сказала она, указывая на открытый сервант. – Посмотри, как он замечательно хранит вещи. Кружки стоят. Тут же чашки и блюдца. У каждой чашки свой крючочек. Сама аккуратность. И так во всем доме. Мне очень нравится.

Да, мы встретились благодаря тебе, – повторила она. – Если у нас родится девочка, мы назовем ее в твою честь.

Я взяла двумя руками кружку, все еще чувствуя дрожь в пальцах. На полке над раковиной стояли африканские фиалки. Тот же порядок в серванте, что и при его маме, те же растения в горшках. На окне в гостиной, должно быть, по‑прежнему высится большой папоротник, а кресла прикрыты полотняными салфеточками. То, что Нина говорила про них с Эрни, казалось мне безрассудным и – особенно когда я думала про Эрни – страшно пошлым.

– Вы собираетесь пожениться?

– Ну…

– Ты же сказала, что у вас может быть ребенок.

– Ну, этого никогда не угадаешь, а мы могли бы пока пожить без брака, – сказала Нина с озорным видом.

– С Эрни? – спросила я. – С Эрни?

– А почему бы и нет? Эрни очень милый, – ответила она. – И потом, я зову его Эрнест.

Она запахнулась в халат.

– А мистер Пёрвис?

– А что он?

– Ну, если… Если в тебе уже что‑то началось, то разве это не может быть его…

Нина вдруг изменилась на глазах. Лицо ее стало злым и мрачным.

– Его? – спросила она презрительно. – С чего ты вообще о нем заговорила? Не может это быть его. Он никогда не был на это способен.

– Вот как?

Я хотела было спросить про Джемму, но она прервала меня:

– Чего ради говорить о прошлом? Не надо меня злить. Все прошло и быльем поросло. Для нас с Эрнестом все это не имеет значения. Мы теперь вместе. Мы любим друг друга.

Любят. Они с Эрни. С Эрнестом. Теперь.

– Хорошо, – ответила я.

– Ты прости, что я на тебя наорала. Я ведь орала? Прости. Ты наша подруга, ты привезла мои вещи, и я тебе очень благодарна. Ты двоюродная сестра Эрнеста и член нашей семьи.

Она зашла сзади, запустила пальцы мне под мышки и принялась щекотать – сначала лениво, а потом яростно, приговаривая:

– Правда? Правда?

Я пыталась освободиться, но это никак не получалось. Я заходилась в приступах страдальческого смеха, выкручивалась, громко кричала и умоляла ее прекратить. Что она и сделала, когда я совсем перестала сопротивляться и обе мы запыхались.

– Ты самая щекотливая из всех, кого я знаю.

Автобуса пришлось дожидаться долго. Я стояла на остановке, притоптывая от холода. В этот день пришлось не только пропустить две первые пары, но даже опоздать на работу в столовую. В кладовке, где хранили швабры, я переоделась в зеленую хлопчатобумажную спецодежду и убрала под косынку свои черные космы («У вас самые неудачные волосы с точки зрения нахождения их клиентом в пище», – предупреждал меня менеджер).

Мне полагалось расставить сэндвичи и салаты по полкам до того, как столовая откроется для ланча, но сегодня я делала это на глазах нетерпеливо глазеющей на меня очереди и оттого чувствовала себя неловко. Это не то же самое, что идти с тележкой между столов и собирать на нее грязные тарелки. Одно дело, когда люди сосредоточены на еде и разговорах, и совсем другое, когда они просто стоят и таращатся на тебя.

Вспомнились слова Беверли и Кей, что я сама порчу себе жизнь, выбрав неправильную работу. И мне показалось, что так оно и есть.

Протерев все столы, я переоделась обратно в свою обычную одежду и отправилась в университетскую библиотеку писать курсовую. После обеда занятий у меня не было.

Корпус искусств и библиотеку соединял подземный коридор‑туннель, и у входа в него всегда висели афиши фильмов, рекламы ресторанов, объявления о продаже подержанных велосипедов и пишущих машинок, а также афиши предстоящих спектаклей и концертов. Музыкальное отделение извещало, что состоится бесплатный концерт, где будут исполнены песни на стихи английских «сельских» поэтов. Судя по дате, он уже прошел. Я видела эту афишу раньше, и мне не надо было ее читать, чтобы вспомнить фамилии Геррика {26}, Хаусмана и Теннисона {27}. Но не успела я спуститься на несколько ступенек в туннель, как в голове зазвучали строки:

Венлокский кряж, стихией огорошенный,

Стрижет руно на Рекине‑холме…

Нет, никогда я не смогу больше вспомнить эти стихи, не почувствовав покалывания обивки стула на своих голых ляжках. Липкий колкий стыд. Теперь все казалось еще стыднее, чем тогда. Что‑то он такое все‑таки сделал со мной.

Из света и из мрака,

От дальних берегов

Меня принес на Землю

Порыв семи ветров. {28}

Нет.

Где шпили, фермы и холмы

Родимой стороны? {29}

Нет, никогда.

Белеет под луной тропа,

Прощай, моя любовь! {30}

Нет. Нет. Нет.

Мне всегда это будет напоминать то, на что я согласилась. Меня не заставляли, не приказывали, даже не убеждали. Я сама согласилась.

Нина знала. В то утро она была слишком занята Эрни, чтобы заговорить об этом, но придет день, когда она надо мной посмеется. Не жестоко, а так, как она смеется над многими вещами. Или начнет меня дразнить. А дразнится она так же, как щекочет: упорно и бесстыдно.

Нина и Эрни. В моей жизни. С сего дня.

Университетская библиотека – красивое здание с высокими потолками. Люди, построившие его, считали, что тем, кто будет здесь сидеть за длинными столами и читать книги, – даже тем, кого будет мучить похмелье, или тем, кого будет клонить в сон, или озлобленным на весь мир, или ничего не понимающим, – нужен простор над головами, их должны окружать панели из темного мерцающего дерева и высокие окна с латинскими увещеваниями между ними – окна, в которые видно небо. Прежде чем стать школьными учителями, или заняться бизнесом, или начать растить детей, они должны получить все это в свое распоряжение. И сейчас моя очередь, мне все это тоже причитается.

«Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь».

Курсовая у меня получалась. Скорее всего, поставят высший балл. Потом снова будут курсовые и снова высшие баллы, – это я умею. Те, кто распределяет стипендии и пособия, те, кто строит университеты и библиотеки, по‑прежнему будут потихоньку расходовать свои средства на то, чтобы я могла и дальше этим заниматься.

Но все это не спасало.

Нина не прожила с Эрни и недели. Очень скоро настал вечер, когда он вернулся домой и обнаружил, что ее нет. Исчезли ее пальто и сапоги, все ее любимые вещи, включая кимоно, которое я ей привезла. Исчезли ее волосы цвета кленового сиропа, ее дурные привычки – например, щекотаться. Исчезла повышенная температура кожи и словечки типа «не‑а». Все исчезло без объяснения причин, ни слова на клочке бумаги она не оставила. Ни слова.

Эрни был не из тех, кто переживает свое горе, заперевшись в одиночестве дома. Он позвонил мне, чтобы сообщить о случившемся и узнать, готова ли я к воскресному ужину. Мы поднялись по лестнице к ресторану «Старый Челси», и он заметил, что это наш последний ужин перед рождественскими каникулами. Помог мне снять пальто, и я почувствовала Нинин запах. Неужели он так впитался в его кожу?

Нет. Источник запаха был другой. Это выяснилось, когда Эрни протянул мне нечто, похожее на большой носовой платок.

– Сунь себе в карман пальто, – попросил он.

Это был не платок. Ткань погрубее, гофрированная. Майка.

– Не хочу, чтобы она у меня болталась, – сказал он так, как будто дело было именно в майке, а не в том, что эта майка принадлежала Нине и пахла Ниной.

Он заказал ростбиф, разрезал его и съел с прежней расторопностью и аппетитом. Я рассказала ему, что происходило у нас в округе. На этот раз в рассказе фигурировали огромные сугробы, пробки на дорогах – в общем, тот хаос, который принесла с собой зима, ничего необычного для этого времени года.

Спустя некоторое время Эрни сказал:

– Я подъезжал к его дому. Там никого нет.

– К какому дому?

– К дому ее дяди, – ответил он.

Он знал, чей это дом, потому что как‑то раз они с Ниной ехали мимо, уже после наступления темноты.

– Там теперь никого нет, – сказал он, – они уложили вещи и уехали. Что же, в конце концов, это она так решила. Сердце красавицы, – заметил он. – Знаешь, как поется: «Сердце красавицы склонно к измене…»

Я взглянула ему в глаза и увидела, что они у него сухие, изголодавшиеся, запавшие и окружены морщинками. Он сжал губы, пытаясь сдержать дрожь, а потом снова заговорил, всем видом показывая, что старается быть объективным и все понять.

– Она не могла оставить своего старого дядюшку, – сказал он. – Ей никак не хватало духу его бросить. Я предлагал взять его к нам, я‑то умею заботиться о стариках, но она сказала, что скорее сама к нему уедет. Тут я догадался, что ей не хватает духу его бросить. Лучше не ожидать слишком многого. Есть такие вещи, что лучше б их совсем не было.

Выйдя в туалет, я достала майку из кармана и сунула ее в кучу использованных полотенец, оказавшуюся на пути.

В тот день, когда я сидела в библиотеке, я почувствовала, что не смогу заниматься «Сэром Гавейном». Я вырвала листок из блокнота, взяла ручку и вышла. На площадке у входа был платный телефон, а рядом с ним висела городская телефонная книга. Я пролистала ее и записала на листке две цифры. Это были не номера телефонов, а адреса.

Хэнфрин‑стрит, дом 1648.

Второй адрес мне надо было только проверить, я его видела недавно и на самом доме, и на рождественских открытках.

Карлайл‑стрит, дом 363.

Я пошла по туннелю в корпус искусств, потом в магазинчик напротив комнаты отдыха. У меня хватило мелочи и на конверт, и на марку. Потом я оторвала от листка ту часть, где был выписан адрес на Карлайл‑стрит, и сунула обрывок в конверт. Запечатала конверт и написала на нем другой адрес: Хэнфрин‑стрит, прибавив фамилию адресата: мистер Пёрвис. Все большими печатными буквами. Лизнула марку и наклеила на конверт. Думаю, это была четырехцентовая марка, – в те времена использовали именно такие.

Сразу при выходе из магазина висел почтовый ящик. Я кинула туда конверт и пошла по широкому нижнему коридору корпуса искусств. Меня обгоняли те, кто торопился на занятия, и те, кто спешил покурить или, может быть, сыграть в бридж в комнате отдыха.

Они спешили по делам, еще не зная, что их ждет.