Своеобразие романтического идеала и лирического героя «легкой поэзии» К.Н.Батюшкова. Духовный кризис 1812 г. и жанрово-стилевые искания в позднем ( 1815-1821) творчестве поэта. 2 страница

Но ты - пребудь верна, живи еще со мной!
(I, 205)

Мечта чаще всего связана для героя Батюшкова с любовными грезами, которые облечены в античные или мифологические «одежды». Их близость закономерна, ибо традиционным осмыслением мира для античности была мифология; а одно из коренных свойств мифа, как показала наука XX века (прежде всего аналитическая психология Юнга, работы по психологии бессознательного Фрейда), заключается в том, что, рассматриваемый как архетип, он стал синонимом коллективного подсознания. «Юнг в отличие от Фрейда, - объяснял Е. М. Мелетинский, - выделяет в подсознании два слоя: более поверхностный - персональный, связанный с личным опытом, вместилище всяческих психопатологических «комплексов», и более глубокий - коллективный, который не развивается индивидуально, а наследуется и может стать сознательным лишь вторично». [Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 2000. С. 62.] Страстная привязанность Батюшкова к античности делает вполне возможным подсознательное усвоение им тех архетипов, тех типов поведения и мировосприятия человека, которые сформировались на этапе мифологического освоения действительности.

Конечно, в эпикурейских мотивах и образах поэзии Батюшкова отразились не только неясные порывы души, неосуществленные надежды на счастье. Это была и определенная философия бытия, не нашедшая практической реализации в его жизни. Она сформировалась под влиянием Монтеня и Вольтера, сенсуалистической философии XVIII века. Согласно ей, «цель человеческой жизни есть наслаждение: человек находит его, подчиняясь естественным влечениям своей природы и свободно удовлетворяя потребностям своей души и тела». [Майков Л. Батюшков, его жизнь и сочинения. С. 96-97.]

Появление эпикурейского героя в лирике Батюшкова связано и с его увлечением античными авторами, особенно Горацием, которого он воспринимает как певца любви и радости:

А ты, лежащий на цветах
Меж Нимф и сельских Граций,
Певец веселия, Гораций!
(I, 204)

В круг любимых Батюшковым имен входят также Алкей, Анакреон, Вергилий, Овидий, Проперций, Сафо, Тибулл. Отсюда у него так много переводов из греческой антологии или «подражаний древним». В его переводах главной является любовная тема, в двух основных вариантах: либо это тема утраченной любви, либо, говоря пушкинскими словами, «наука страсти нежной». Причем, как заметили многие исследователи, переосмысляя элегии Тибулла, Батюшков их как бы «эротизирует». [Фридман Н. В. Поэзия Батюшкова. М., 1971. С. 125.]

В «Подражаниях древним» Батюшков уже не идет вслед за конкретным автором и текстом, и тема любви оказывается включена здесь в философские размышления автора о жизни и смерти, о душевных порывах и страстях человека. Последнее стихотворение цикла «Подражания древним» выглядит как риторически организованное целое. Четыре строки диалогического характера завершаются двустишием, которое содержит непосредственно авторское заключение, построенное как антитеза:

Ты хочешь меду, сын? — так жала не страшись;
Венца победы? - смело к бою!
Ты перлов жаждешь? - так спустись
На дно, где крокодил зияет под водою.
Не бойся! Бог решит. Лишь смелым он отец,
Лишь смелым перлы, мед, иль гибель... иль венец.
(I, 416)

В ряду символических образов этого стихотворения: «мед», «жало», «перлы» - есть и образ «крокодила» как знака опасности, которая грозит человеку, мечтающему получить драгоценный жемчуг. Этот экзотический образ, несколько неожиданный для «северного поэта», не случаен в его лирике. Впервые он появился в стихотворении «Счастливец» (1810), написанном за десять лет до цикла «Подражания древним». Это тоже символический образ, но олицетворяет он иное — бездны человеческой души:
Сердце наше - кладезь мрачной:

Тих, спокоен сверху вид;
Но спустись ко дну... ужасно!
Крокодил на нем лежит!
(I, 236)

Момент обобщения, который здесь присутствует, не снимает авторской субъективности, маркированной уже в первой строке личным местоимением «наше». Но это драматическое умозаключение не завершает стихотворения. Его текстуальным и философски-моралистическим итогом является последняя строфа:

Душ великих сладострастье,
Совесть! зоркий страж сердец!
Без тебя ничтожно счастье;
Гибель - злато и венец!
(I, 236)

Традиционное для любовной лирики Батюшкова понятие «сладострастья» оказывается употреблено здесь в неожиданном этическом контексте. Две заключительные строфы стихотворения возникают как итог осмысления конкретной человеческой судьбы. В то же время сюжет и образы стихотворения, созданные в духе античной лирики, придают авторским размышлениям общечеловеческий характер. Столь мощное вторжение античности в поэзию Батюшкова (и в антологическом жанре, и в подражаниях, и в «непосредственно авторских» текстах) привносит в его творчество не только конкретные сюжеты, мотивы, образы, но и элемент «античного» миросозерцания. «Отношение античного поэта к миру, - пишет М. Л. Гаспаров, - всегда было упорядочивающим, размеряющим, проясняющим». [Гаспаров М. Л. Овидий в изгнании // Гаспаров М. Л. Избранные труды: В 2 т. М., 1997. Т. 1. С. 204.

] Такое мировосприятие свойственно герою эпикурейской лирики Батюшкова.

Батюшков и теоретически обосновывал необходимость обращения поэтов к античности, объясняя «влияние легкой поэзии на язык»: так называется его речь, прочитанная в «Обществе любителей российской словесности» в Москве 17 июля 1816 года. Он полагал, что легкая поэзия особенно полезна русской литературе, ибо «язык русский, громкий, сильный и выразительный, сохранил еще некоторую суровость и упрямство, не совершенно исчезающее даже под пером опытного таланта, поддержанного наукою и терпением» (I, 33). Вместе с тем усвоение «языка» античности (античных поэтов) не могло и для самого Батюшкова оставаться лишь лингвистическим уровнем его поэзии. Как известно, не только личность проявляет себя в языке, но и язык влияет на личность. Кроме того, язык человека (сошлемся на современного исследователя) -«это поверхностная структура, в которой с помощью текстов фиксируется модель мира, которую мы несем в своем сознании». [Тураева З.Я. Лингвистика текста и категория модальности // Вопросы языкознания. 1994. № 3. С. 105.] И все же для Батюшкова эта модель мира - «виртуальная реальность», осуществление которой возможно лишь в мечте. В какой-то момент ее несбыточность оборачивается глубоким скепсисом, если нет внутренней опоры в других ценностях, прежде всего нравственно-духовных. Порыв к вере, свойственный Батюшкову в определенный момент его жизни (особенно знаменателен в этом смысле 1815 год), остался, скорее всего, именно порывом. (Г. А. Гуковский говорил о мотивах «религиозных смятений» в поэзии Батюшкова). Внутренний перелом в его мировосприятии, о котором справедливо пишут исследователи, не означает абсолютной смены ценностей. И уход в «бессознание» в самом расцвете жизненных и творческих сил мог стать не только результатом наследственной душевной болезни, но и трагической раздвоенности сознания.

Два героя батюшковской лирики воплотили разные ипостаси внутреннего мира автора, не объединившись в облике лирического героя. Биографические обстоятельства пересеклись при этом с причинами сугубо литературного характера. Антиномичность внутреннего мира человека должна была быть еще освоена литературой. Лирический герой стал искомым идеалом романтизма; и характерная для подобного героя нравственно-психологическая противоречивость не лишила его внутреннего единства и завершенности. В этой завершенности, структурированности, «выявленности» он оказался неизбежно отделен от автора биографического (в привычном толковании этого понятия). «Проблема единства поэта и создаваемого им текста может возникнуть, - согласимся с В. Н. Топоровым, - лишь в том духовном контексте, где признается внутренняя глубинная связь Творца и творения, субъекта творчества и его объекта». [Топоров В.Н. Об «эктропическом» пространстве поэзии (поэт и текст в их единстве). С. 26.]

Замысел II тома «Мертвых душ» в контексте нравственно-религиозной проблематики позднего творчества Н.В.Гоголя. Утопическая программа писателя и ее воплощение в сюжете и системе образов II тома. Причины незавершенности поэмы.

ИЗ СТАТЬИ «ЧЕТЫРЕ ПИСЬМА

К РАЗНЫМ ЛИЦАМ ПО ПОВОДУ «МЕРТВЫХ ДУШ»

Обо мне много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее и которого, точно, нет у других писателей.

Когда я начал читать Пушкину первые главы из «Мертвых душ» в том виде, как они были прежде, то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, и наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнес голосом тоски: «Боже, как грустна наша Россия!» Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка! Тут-то я увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света. С этих пор я уже стал думать только о том, как бы смягчить то тягостное впечатление, которое могли произвести «Мертвые души».

Замысел второго тома "Мертвых душ" созревал у Гоголя исподволь, по мере движения работы над первым томом. Так, уже в письме к Жуковскому из Парижа от 12 ноября 1836 г., где речь идет о веселящих самого Гоголя, ежедневно вписываемых им страницах будущей первой части, есть несколько отдаленных намеков и на вторую, хотя бы только в отношении предполагаемого размера поэмы: "Огромно велико мое творение и не скоро конец его..." и т. д. Такое признание, при всей его туманности, едва ли предполагает только первую часть. Что поэма должна быть "длинной", "в несколько томов", сказано еще раз в письме от 28 ноября 1836 г. к М. П. Погодину.

Более ясные очертания приобрел замысел второй части значительно позже, в период завершительной работы над первой частью. Извещая С. Т. Аксакова о приготовлении первого тома "к совершенной очистке", Гоголь 28 декабря 1840 г. писал ему из Рима: "Между тем дальнейшее продолжение его выясняется в голове моей чище, величественней, и теперь я вижу, что может быть современем кое-что колоссальное, если только позволят слабые мои силы. По крайней мере, верно, не многие знают, на какие сильные мысли и глубокие явления может навести незначащий сюжет, которого первые невинные и скромные главы Вы уже знаете". В одновременно отправленном письме к М. П. Погодину (тоже от 28 декабря 1840 г.) к тому, что сказано Аксакову, добавлено: "занимаюсь... даже продолжением "Мертвых душ"", т. е. будто бы прямой работой над второй частью. Достоверность этого признания, однако, сомнительна, как показано будет ниже.

Как бы то ни было, чем ближе к завершению труд Гоголя над первой частью, тем чаще, подробнее и увереннее говорит он в своих письмах к друзьям о предполагаемой второй. В письме к П. А. Плетневу из Москвы от 17 марта 1842 г., среди деловых запросов о судьбе долго не пропускавшейся цензурой рукописи, читаем несколько многозначительных слов о предстоящем продолжении: "Ничем другим не в силах я заняться теперь, кроме одного постоянного труда моего. Он важен и велик, и вы не судите о нем по той части, которая готовится теперь предстать на свет (если только будет конец ее непостижимому странствованию по цензурам). Это больше ничего, как только крыльцо к тому дворцу, который во мне строится".

Эта мысль повторяется почти дословно несколько месяцев спустя, при отсылке уже вышедшей первой части, в письмах к Данилевскому и к Жуковскому. Последнему Гоголь писал 26 июня 1842 г.: "Это первая часть... Я переделал ее много с того времени, как читал Вам первые главы, но всё, однако же, не могу не видеть ее малозначительности, в сравнении с другими, имеющими последовать ей, частями. Она, в отношении к ним, всё мне кажется похожею на приделанное губернским архитектором наскоро крыльцо к дворцу, который задуман строиться в колоссальных размерах".

Эти и подобные им авторские признания Гоголя в момент выхода первой части поэмы, т. е. в период необычайного внимания к Гоголю со стороны всего русского общества, повели к тому, что распространился слух о скором появлении второй части. "Нам уже почти несомненно известно теперь, -- передавал много лет спустя Анненков отголоски этого слуха, -- что вторая часть в первоначальном очерке была у него готова около 1842 года (есть слухи, будто она даже переписывалась в Москве в самое время печатания первой части романа)". {П. В. Анненков. Литературные воспоминания. М. -- Л., 1928, стр. 140-141.} "Но все ждут второго тома, -- вскоре после выхода первого, 2 января 1843 г., писал Н. М. Языкову Свербеев, -- друзья Гоголя с некоторым опасением, а завистники и порицатели, говоря: посмотрим, как-то он тут вывернется". {В. И. Шенрок. "Материалы для биографии Гоголя", IV, стр. 104.} Прямых свидетельств самого Гоголя ни о замысле, ни о писательской работе над замыслом за 1840-1842 гг. нет ни одного, кроме приведенной обмолвки в письме к Погодину, которою тот воспользовался по-своему: он анонсировал в "Москвитянине" скорое появление в печати продолжения "Мертвых душ". {Во 2-м выпуске "Москвитянина" за 1841 г., в отделе "Литературные новости" (стр. 616) читаем: "Гоголь написал уже два тома своего романа "Мертвые души". Вероятно, скоро весь роман будет кончен, и публика познакомится с ним в нынешнем году".} Гоголь, забыв, конечно, что сам этому анонсу дал повод, прямо заявил потом, в письме к Шевыреву от 28 февраля 1843 г.: "никогда и никому я не говорил, сколько и что именно у меня готово, и когда, к величайшему изумлению моему, напечатано было в "Москвитянине" извещение, что два тома уже написаны..., тогда не была даже кончена первая часть".

Было ли хоть что-нибудь из второй части написано в годы, предшествовавшие выходу первой части, уясняется, кроме того, из текста этой последней. Лирические упоминания о будущем продолжении поэмы начинаются в первой части, как известно, с VII главы, встречаясь затем также в главе XI.

Но и в VII и в XI главах они появились не сразу. В рукописи первой части "Мертвых душ", создававшейся весной и летом 1841 г. (см. т. VI, шифр РК), в лирическом вступлении к VII главе на продолжение поэмы нет даже намека. Нет его и в первой копии с названной рукописи, снятой Гоголем тотчас по приезде в Москву, в октябре 1841 г. (шифр РП). И только в дополнительных приписках к РП, перед снятием новой копии для цензуры (РЦ), впервые появляется знаменитое авторское признание о второй части поэмы: "И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями" в ожидании, "когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется" из его "главы".

То же можно сказать об авторских признаниях по поводу продолжения поэмы, выраженные в главе XI. В РК нет ни отрывка: "Но... может быть в сей же самой повести почуются иные, еще доселе небранные струны", ни отрывка: "как предстанут колоссальные образы, как двигнутся сокровенные рычаги широкой повести, раздастся далече ее горизонт", ни, наконец, третьего отрывка: "И, может быть, в сем же самом Чичикове страсть его влекущая уже не от него". {См. т. VI настоящего издания, стр. 223, 241, 242.} Там всё ограничивается заявлением (как в окончательной редакции): "две части еще впереди -- это не безделица!" -- и обещанием более "широкого", чем в первой части, "течения" рассказа. Уточнения же в перечисленных отрывках: "предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божественными доблестями, или чудная русская девица", повесть "примет величавое лирическое течение" и другие вносятся только при работе над двумя последними рукописями (РП и РЦ), т. е. впервые вводятся в текст поэмы всё в тот же, московский период, в октябре -- декабре 1841 г.

Сам Гоголь вспоминал позже именно свой переезд из Рима в Москву как тот период, когда "внутри" него случилось "что-то особенное", что "произвело значительный переворот в деле творчества" и отчего "сочинение... может произойти слишком значительным". {Письмо к М. П. Погодину от 8 июля 1847 г.} В самом деле, в промежуток времени от отъезда Гоголя из Рима (август 1841 г.) до прибытия его в Москву (18 октября 1841 г.) мысль о второй части "Мертвых душ" претерпела, как видно, крупную перемену: из безотчетно-расплывчатой она становится конкретной, как художественный замысел в точном смысле этого слова. Только теперь в нем выступили присущие ему персонажи ("муж, одаренный доблестями" и "чудная русская девица"), только теперь наметилась тема нравственного обновления "низких" героев, в первую очередь Чичикова, а потом и других. {"Воззови, -- обращается Гоголь к Языкову в статье "Предметы для лирического поэта в нынешнее время" (в "Выбранных местах из переписки с друзьями"), -- в виде лирического сильного воззвания, к прекрасному, но дремлющему человеку... О, если б ты мог сказать ему то, что должен сказать мой Плюшкин, если доберусь до третьего тома "Мертвых душ"!"}

Этим, однако, внимание Гоголя к новому замыслу в тот период и ограничилось. Погруженный в завершительную работу над первым томом, Гоголь видит пока и очертания второго лишь в неразрывной связи с первым, высказывая это в лирических отступлениях. О том же говорит лаконическая запись в записной книжке Гоголя 1841-1844 гг., которую он начал заполнять как раз в интересующий нас период, при отъезде в сентябре 1841 г., вместе с П. М. Языковым, из Германии в Россию. Внесенная сюда в указанный момент запись: "Развить статью о воспитании во 2-й части" {См. выше, стр. 318*.} -- предусматривает, кроме впервые тут зафиксированного эпизода второй части о воспитании Тентетникова, также и сходный эпизод главы XI первой части о воспитании Чичикова. Отмеченное еще В. И. Шенроком сходство второго из учителей Тентетникова -- Федора Ивановича -- с таким же, как он, "любителем порядка", учителем Чичикова, разъясняет смысл приведенной записи, как авторского задания: перенести из только что законченной перед тем последней главы первой части тему о воспитании, расширив ее (отсюда выражение "развить"), в задуманную вторую часть. Не столько, значит, эта последняя сама по себе, сколько опять всё та же первая часть интересовала Гоголя и в момент занесения записи в карманную книжку. Вопреки мнению Н. С. Тихонравова, относившего к 1841-1842 гг. все пять уцелевших тетрадей второй части поэмы (см. 10-е изд., III, стр. 586-598) к этим годам, вплоть до обратного отъезда Гоголя за границу после выигранной им тяжбы с цензурой о первом томе, нельзя относить не только появление уцелевшего беловика, но и какую бы то ни было планомерную работу над вторым томом.

Не сразу приступил Гоголь к работе и после выхода первого тома. Остаток 1842 г. весь ушел на пересмотр и исправления старых произведений ("Тараса Бульбы", "Вия", "Ревизора") перед сдачей их в печать для первого "Собрания сочинений". Медлил Гоголь с продолжением "Мертвых душ" и умышленно, желая извлечь побольше для себя пользы из разноречивых отзывов критики о вышедшем первом томе. Даже год спустя после выхода первого тома на нетерпеливые вопросы московских друзей, скоро ли новый труд будет окончен, Гоголь отвечал: "Верь, что я употребляю все силы производить успешно свою работу, что вне ее я не живу и что давно умер для других наслаждений. Но вследствие устройства головы моей, я могу работать вследствие только глубоких обдумываний и соображений". {Письмо к С. П. Шевыреву от 28 февраля 1843 г.} Замысел всё еще, как видно, оставался замыслом. 28 марта 1843 г. Гоголь писал В. А. Жуковскому, мечтая поселиться с ним в Дюссельдорфе: "Мы там в совершенном уединении и покое займемся работой -- вы "Одисеей", а я "Мертвыми душами"". А спустя два месяца, 18 мая он сообщал Н. Н. Шереметевой о предстоящей ему вскоре усиленной работе. Однако из письма к С. Т. Аксакову от 24 июля видно, что к работе Гоголь еще не приступал: "Прежде всего я бы прочел Жуковскому, если бы что-нибудь было готового, -- писал он. -- Но увы! ничего почти не сделано мною во всю зиму, выключая немногих умственных материалов, забранных в голову". Встретившись в Дюссельдорфе с Жуковским в августе, Гоголь остается там до ноября и только тут наконец приступает к работе. По его отъезде оттуда (в ноябре) в Ниццу Жуковский извещал Шереметеву 6/18 ноября: "Он отправился от меня с большим рвением снова приняться за свою работу и думаю, что много напишет в Ницце". {См. соч. Жуковского, изд. 7, т. VI, стр. 504.} Начатый, наконец, труд действительно не прерывался и в Ницце. 2 декабря Гоголь писал оттуда Жуковскому: "Я продолжаю работать, то есть набрасывать на бумагу хаос, из которого должно произойти создание "Мертвых душ"". Это набрасывание на бумагу "хаоса" было, конечно, всё тем же начальным фазисом работы. Не умея согласовать этот бесспорно напрашивающийся вывод с прочно укоренившимся у современников Гоголя убеждением, будто вторая часть поэмы начата еще в 1841 г., мемуаристы (Анненков), а по их следам и исследователи (Тихонравов) примирили это противоречие как могли: легендой о трех (вместо двух) сожжениях поэмы, приурочив самое раннее к 1843 г. {П. В. Анненков. Литературные воспоминания, стр. 144-145.}

Месяц спустя (8 января 1844 г.) Гоголь опять пишет Жуковскому: "Я, по мере сил, продолжаю работать..., хотя всё еще не столько и не с таким успехом, как бы хотелось". В июле он отвечает на запросы Языкова: "Ты спрашиваешь, пишутся ли "Мертвые души"? И пишутся, и не пишутся. Пишутся слишком медленно и совсем не так, как бы хотел". {Письмо к Н. М. Языкову от 14 июля 1844 г.} Однако Гоголь не теряет еще надежды на успех дела: в письме к Жуковскому от 1 сентября выражается намерение "засесть во Франкфурте солидным образом за работу". Поселившись во Франкфурте осенью 1844 г., Гоголь трудился там над "Мертвыми душами" до середины января следующего, 1845 г. Отлучившись на месяц в Париж, где работа сразу пресеклась, Гоголь в марте возвращается во Франкфурт, где тоже, однако, из-за быстро ухудшавшегося здоровья работа сколько-нибудь успешно уже не шла. "Занятия не идут никакие, -- пишет Гоголь оттуда Языкову 15 марта. -- Боюсь хандры, которая может усилить еще болезненное состояние". В письме к Смирновой от 2 апреля делается еще более горестное признание: "Я мучил себя, насиловал писать, страдал тяжким страданием, видя бессилие свое, и несколько раз уже причинял себе болезнь таким принуждением и ничего не мог сделать, и всё выходило принужденно и дурно". При таком положении дела возврат на родину представлялся Гоголю невозможным: "приезд мой мне был бы не в радость: один упрек только себе видел бы я на всем, как человек, посланный за делом и возвратившийся с пустыми руками". Те же жалобы на упадок творческих сил слышатся и в дальнейших письмах 1845 г., приближая нас шаг за шагом к первой из двух действительных катастроф в судьбе гоголевской поэмы.

Ее сожжение, возвещенное потом самим Гоголем в статье "Четыре письма к разным лицам по поводу "Мертвых душ"" ("Выбранные места из переписки с друзьями"), а также разъясненное им вторично в "Авторской исповеди", справедливо приурочивается (Тихонравовым и другими) к июлю 1845 г., к одному из самых острых пароксизмов тогдашней болезни Гоголя. В письме к Смирновой от 25 июля он говорит о продолжении "Мертвых душ" уже в прошедшем времени, как о чем-то решительно не удавшемся и оставленном.

Сожжение в 1845 г. того, что было написано за два предшествующих года, завершает первый период творческой истории второй части поэмы, естественно возбуждая вопрос: что же именно сжег тогда Гоголь и в каком отношении к этой первой сожженной редакции стоят дошедшие до нас тексты? За ответом следует прежде всего обратиться к пятой из уцелевших тетрадей в основной ее части (т. е. без позднейших приписок).

Сохранившийся от раннего этапа работы Гоголя текст пятой тетради тесно связан по содержанию с первой из пяти карманных записных книжек Гоголя. Ее заключительные заметки, озаглавленные "Дела, предстоящ<ие> губерна<тору>", "Места, не подведомственные губернатору, но на которые он может иметь влияние", "Откупа", "Взятки прокурора", "Взятки губернатора", "Маски, надеваемые губернаторами" и, наконец, "Чем губернатор стеснен при генерал<-губернаторе>", {См. выше, стр. 349*--357.} -- не оставляют сомнения в том, что они вписывались Гоголем с прямым расчетом положить их потом в основу главы, дошедшей до нас в пятой тетради и возникшей, следовательно, позже, чем эти заготовленные для нее заметки. Но заметки внесены в записную книжку летом 1844 г., со слов графа А. П. Толстого. {См. ниже комментарий к записным книжкам, стр. 425*--426.} Следовательно, не раньше лета 1844 г. могла быть написана и глава, содержащаяся в пятой тетради. С другой стороны, не могла она быть написана и много позже. Тихонравов в свое время отметил теснейшую связь этой главы с некоторыми статьями "Выбранных мест из переписки с друзьями". Связь эта, действительно, такова, что не оставляет сомнения в использовании Гоголем одного своего труда для другого. В статье XIV "О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности" имеется очень близкий к рассматриваемой главе выпад против бюрократической системы, с бесчисленными секретарями, этой "незримой молью, подтачивающей все должности, сбивающей и спутывающей отношения подчиненных к начальникам и, обратно, начальников к подчиненным" (ср. в главе из пятой тетради последствия канцелярской волокиты). Попутно сделана прямая ссылка на те самые беседы о государственных должностях с графом Толстым, которые внесены, как сказано, в записную книжку в качестве материала для "Мертвых душ": "Мы с вами еще не так давно рассуждали о всех должностях, какие ни есть в нашем государстве", -- обращается к тому же Толстому (письмо "О театре..." адресовано ему) в этой статье Гоголь. Столь же близки к этой главе рассеянные в статье упреки Толстому в односторонности: "Хорошо, что покуда вы вне всякой должности, и вам не вверено никакого управления, иначе вы, которого я знаю, как наиспособнейшего к отправлению самых трудных и сложных должностей, могли бы наделать больше зла и беспорядков, нежели самый неспособный из неспособнейших... Односторонний человек самоуверен; односторонний человек дерзок; односторонний человек всех вооружит против себя". Генерал-губернатор из рассматриваемой главы, в отброшенном варианте названный не князем просто, а князем Однозоровым, как раз и восстанавливает против себя всех подчиненных своей чрезмерной прямолинейностью. Еще большая близость к князю и Муразову в наставлениях тому же графу Толстому из статьи XX: "Нужно проездиться по России". В дидактической форме здесь намечен тот же образцовый администратор, набравшийся "прямых и положительных сведений о делах, внутри происходящих", каким в рассматриваемой главе выставлен другой своей стороной всё тот же князь. Превозносимое в письме к Толстому его "умение выбрать самих чиновников", рвущихся "изо всех сил", так что "один записался до того, что нажил чахотку и умер", перекликается с тем местом главы, где с портфелем в руках появляется чиновник при князе для особых поручений, на лице которого выражались "забота и труд". Призыв в письме к Толстому, при вступлении на должность губернатора, ближе знакомиться с "всяким сословием" через тех, "которые составляют соль каждого города", с точностью отражает взаимоотношения князя с Муразовым; самоутешение взяточника в письме: "взятку я беру только с богатого", есть буквальное повторение слов, сказанных Чичиковым в разговоре с Муразовым; самый, наконец, призыв "проездиться по России" есть только парафраз такого же совета Хлобуеву. Не менее близка к рассматриваемой главе третья статья из "Выбранных мест", озаглавленная: "Занимающему важное место", и обращенная к тому же Толстому. В этой статье особое внимание уделено должности генерал-губернатора; в заключительной главе в этой роли выступает князь, который так же точно призван упорядочить расшатанный лихоимством "организм губернии", как и в статье.

Из этих сближений можно сделать вывод, что отдельные статьи "Выбранных мест", высылавшиеся, начиная с 30 июня 1846 г., для печати Плетневу, вырабатывались в тот самый год, который отделяет приведенную дату от даты уничтожения рукописи "Мертвых душ" и в течение которого если и была сделана попытка вернуться к "Мертвым душам" (см. ниже), то не ей, во всяком случае, обязана своим возникновением глава из пятой тетради. Эта глава, как увидим, предполагает наличность многих других глав, т. е. является завершением работы за гораздо более длительный период. Следовательно, об одновременном возникновении этой главы и "писем" к Толстому из "Выбранных мест" говорить не приходится. Нельзя, с другой стороны, допустить, чтоб эта глава возникла позже. Тематическую связь главы из пятой тетради со статьями "Выбранных мест" можно поэтому объяснить только обратным заимствованием материала в эти статьи из написанной уже к тому времени рассматриваемой главы. Эта глава, следовательно, возникла в период между пребыванием Гоголя вместе с Толстым в Бадене -- летом 1844 г. -- и прекращением работы над "Мертвыми душами" летом 1845 г., т. е. в тот самый франкфуртский период работы над второй частью поэмы (сентябрь 1844 г. -- 15 января 1845 г.), который, как уже установлено, не был совершенно бесплоден. От сожжения эту главу, кроме простой случайности, могла уберечь как раз ее близость к задумывавшемуся тогда циклу дидактических писем: Гоголь мог ее пощадить как пригодный для нового замысла материал.