Бакасана[36], опять 2 страница

Я слонялась по улицам, одинокая, как облако. От двери своего коттеджа в Чаутауке к подножию гор. Звучит как строчка из брошюры о горном курорте. Но, уверяю вас, всё было куда реальнее, чем в брошюре. Теперь каждая минута моей жизни была реальнее, чем все прошедшие годы с тех пор, как мой муж впервые взял меня за руку и я поняла, что нам суждено быть вместе, с тех пор, как родились мои дети.

Я включала на полную немецкий очиститель воздуха, пила много кофе и гуляла по горам. В одиночестве.

Сначала я боялась гулять одна в Боулдере. Пару лет назад вышла знаменитая книга о том, как горные львы спустились в город и пожрали всех подряд. Вкратце сюжет заключался в этом. На первой же вечеринке по приезде в Боулдер я познакомилась с автором этой книги. Он оказался невысоким парнем, державшимся довольно высокомерно, и сообщил мне еще несколько кровавых подробностей из книги.

Моя мать эту книгу читала. Она всё читает. А потом позвонила мне по телефону.

– Сколько ты идешь от машины до двери дома? – спросила она.

– Мам, да не парься ты! Никто меня не сожрет.

– Что ж, очень надеюсь, что ты не разрешаешь детям играть на улице.

Вообще‑то, как раз напротив нашего дома была огороженная баскетбольная площадка, где собирались все местные дети, орали и кидались мячами. Я сдуру сказала об этом матери.

– Ты знаешь, что львы прыгают на пять метров в высоту? Какой высоты забор? Ты его измерила?

Несмотря на всё это, прогулочные маршруты как будто ждали меня за моей дверью, и этому соблазну трудно было сопротивляться. Если я не работала, то гуляла. Брала детей с собой, шла одна или с Брюсом. Меня удивляло то, как сильно притягивают меня эти тропки. В моей семье все были горными туристами, но я считала себя городской жительницей, ненавистницей этого вида досуга. И вот теперь при любой возможности выбегала из дома на солнечную тропу. Она была широкой и исхоженной и вела в горы, где расходилась на несколько более уединенных тропинок поменьше и вилась и вилась в самые глубины Скалистых гор.

Впервые с тех пор как я мечтательно скакала по лугам острова Стюарт, жизнь за пределами дома стала казаться более реальной, чем в его стенах. В Скалистых горах реальность повсюду. Переменчивая погода, звери, которые не прочь тебя сожрать, и невероятная красота. Красота, которая обрушивается на голову. Странно, что мы часто используем слово «невероятный», говоря о красоте – ведь часто именно красота резко возвращает нас в реальность.

Брюс целыми днями учился и ездил с коллегами на репортерские задания «в поле». В Боулдере он стал общительным. Он расцветал от общения, света, работы, отсутствия тревог. А я тем временем гуляла одна. А потом каждый день записывала в дневнике, где была, и, засыпая, вспоминала пройденный маршрут. Как некогда я убаюкивала себя, повторяя в уме последовательность йоговских поз, так сейчас вспоминала, сколько метров прошла и каких зверей и птиц повстречала.

Я влюбилась в эти тропинки. Они были разных размеров: от настоящей дороги до узенькой пешеходной тропки. Красивый красный песчаник, из которого они были сделаны, был основной породой в горах Флэтайронс. Тропки были исхоженными, функциональными, а их поверхность – твердой. Они были совсем не похожи на бурые тропинки‑ленточки острова Стюарт в фут шириной, постепенно протоптанные людьми, на них не сохранились отпечатки сотен ног. Они были сделаны с любовью и искусственно – сеть пешеходных троп в Боулдере была спланирована, за ней ухаживали и оберегали, как любимого ребенка. У этих троп были история и предназначение для публичного отдыха, они были такой же частью обустроенной городской среды, как ратуша Боулдера или центральная пешеходная улица. Я находила странно трогательным то, что мои впечатления от прогулок были тщательно спланированы и продуманы людьми еще много лет назад. Мне было так интересно наблюдать за тем, что я чувствую во время этих прогулок. Совершенно новый спектр эмоций, во главе которого был страх, ведь вокруг шныряли медведи и горные львы и я никогда, никогда не забывала о них, особенно когда гуляла одна и особенно поднявшись высоко в горы и миновав предупреждающий знак с изображением горного льва. Но ведь так интересно было узнать, что там, впереди! От горных львов никак было не защититься, разве что носить с собой большую палку. В отличие от медведей, их нельзя было отпугнуть громким разговором или пением. Главная опасность при столкновении с медведем – наткнуться на него неожиданно. С другой стороны, горные львы могли красться за вами, невидимые среди деревьев, поджидая подходящего момента, чтобы наброситься.

К страху примешивалась эйфория: они были как два близнеца, рожденные одной матерью. Гуляя в одиночестве по горной тропе, я чувствовала, будто моя макушка вот‑вот отделится от головы и воспарит к небесам. В природе это ощущение возникало даже быстрее, чем в йоге.

Эти эмоции ограничивались новым сводом правил и социальных норм, как это обычно и бывает с эмоциями. Вам казалось, что вы на природе, где чувствам можно дать волю, где они не встретят препятствий, как сами дикие просторы. Но нет. Ведь пешеходный маршрут – место для человеческого общения. А человеческое общение стремится к организованности, оформленности.

Я поднималась высоко в горы, выходя из дома как можно раньше и гуляя часами. Шумно вдыхая разреженный воздух, я заворачивала за угол и встречала… ну, допустим, студентку с выщипанными бровям, гуляющую с собакой. Рука у девушки была в гипсе, на ногах – шлепки, а в здоровой руке – фраппучино. Это напоминало мне случаи в путешествиях, с которыми все сталкивались. Когда едешь на другой конец света, на далекие берега индонезийской провинции Банда‑Ачех или в пустыни Патагонии, и встречаешь там… немецких туристов. Куда бы вы ни отправились на этой планете, немецкие туристы всегда приезжают туда первыми в своих потных черных футболках, с самодовольными лицами. Жители Боулдера делали то же самое: они заполонили каждый уголок Скалистых гор. Они были везде, от них было не скрыться. Встречи с людьми были такой же неотъемлемой приметой этих гор, как деревья или гигантские скалы.

По правде говоря, эти встречи часто пугали меня до мурашек по коже. Во время любой прогулки обычно происходило некое взаимодействие с людьми, полное эмоционального подтекста и закодированных смыслов, совсем как на званом ужине. К примеру, вот что случилось однажды утром во вторник, когда я пошла прогуляться в каньон Грегори.

Я почувствовала, что кто‑то подходит сзади. Шаги были быстрыми. Однажды в Сан‑Франциско на меня напали на улице в солнечный воскресный день. Мне было двадцать два года, и какой‑то тип подбежал сзади и сунул руку мне под юбку. С тех пор я не выношу звука человеческих шагов за своей спиной. Шаги приближались, мягко пружиня по земле, – скорее всего, бегун. Может, повернуться и посмотреть? Поздороваться? Я глянула через плечо, наши взгляды встретились, я улыбнулась, тем самым показывая, что меня бояться не стоит, и незнакомец ответил такой же улыбкой.

Дальше я увидела человека, идущего навстречу. Пожилой мужчина. Значит, предстоит небольшая светская беседа. Пожилые люди почти всегда здороваются и с достоинством ждут того же в ответ.

– Доброе утро, – обращаюсь к приближающейся фигуре. Люблю здороваться первой.

– Доброе, – отвечает старик.

Он в очках с сильными диоптриями и в тяжелых походных ботинках, таких старых, стертых и покрытых густой коричневой грязью, что они кажутся почти живым продолжением его ног. У него добродушный взгляд (наверное, тоже не избежал горной эйфории). Мы поравнялись под желтой сосной. Кажется, у него есть что еще сказать.

– Прекрасное сегодня утро! – с улыбкой говорит он, сияя, как ведущий рестлингового матча, объявляющий нового боксера.

– Согласна! – отвечаю я с восклицательной интонацией, как и у него.

Он кивает, и мы расходимся, не забыв сохранить приличную дистанцию, оказавшись рядом. Наш краткий и предсказуемый разговор на самом деле означает: «Кажется, я сейчас взлечу, в голове такая легкость, не могу поверить своему счастью».

Все эти моменты – взгляд через плечо, разговор, невинный взгляд, момент, когда вы притворяетесь, что не видите друг друга, а проходя мимо, отходите в сторону, чтобы тому, кто поднимается в гору, было легче – уверена, все они возникли еще в древности. Ведь разве может быть что‑то древнее тропы? Когда на тропинке я подходила к женщине сзади, я знала, что мои шаги звучат угрожающе. Все эти движения, взгляды, обороты вежливости возникли давным‑давно. Легко было предаться романтическим фантазиям о древнем происхождении этих моментов и чувств. Любой, кто когда‑либо ходил по тропе, наверняка испытывал то же самое: член африканского племени много лет назад; поэт, совершающий паломничество; женщина, следующая за мужем на Запад, потому что такова ее судьба.

В этом смысле мои прогулки были сродни йоге. Движения, которые совершались и много веков назад; мысль о том, что тысячи людей до меня делали то же самое, поражала, волновала и освобождала меня.

Выпали первые снежинки, толстые и белые. К утру ими занесло капот машины. Мне позвонила Ли.

– Выйди на улицу и подуй на снег!

Я вышла и подула. Снег разлетелся сверкающим облаком, невесомый, воздушный.

В ту ночь мы лежали в кровати. Мышиный запах ненадолго перестал меня беспокоить. Люси осталась ночевать у подружки. Уилли сам сходил в туалет в саду. Я закончила статью в своем холодном маленьком кабинете. Брюс ликовал, как сбежавший из тюрьмы. Он целыми днями ходил на занятия, колесил по городу на велосипеде и пил пиво со своими коллегами‑девчонками.

Мы лежали в постели и были счастливы. И тут вдруг дом затрясся. Порывы ветра били в окна, и дом задвигался, как пластичный танцор. Я вспомнила стихотворение Роберта Фроста «Шелковый шатер» и строчку из него: «Как мягко и свободно он качается». Ветер на улице был сильным и резким, но дом раскачивался плавно. Этот дом стоял на краю горного луга уже сто лет и знал, как себя вести.

Ветер усилился. Мы чувствовали, как он раздувается, словно воздушный шар. А потом (или нам показалось?) дом начал нагреваться. В комнате стало теплее. Я сняла пижамную кофту, потом штаны. Брюс заворочался с бока на бок. Это казалось невозможным, но ветер всё усиливался, а температура росла. Меня как будто поместили в пробирку, которая дребезжала, подогреваясь на горелке.

Ветер проник в мою комнату и захватил мое тело. Я слышала дождь, громко барабанящий по крыше, ощущала ночной жар на своей коже, но никогда раньше ветер не врывался в мой дом и в мою голову, как в этот раз.

Наутро я отвезла Уилли в сад, и его воспитательница сказала, что такой ветер называется чинук. Чинук приходит с гор и усиливается быстро; под быстрым давлением воздух нагревается, порой до пятидесяти градусов за час[41]. (Через год я измерила подъем температуры во время чинука: за полчаса она взлетела на тридцать градусов.) Чинук – фён из свободной атмосферы: этим общим термином метеорологи называют горячие ветра, дующие с подветренной стороны горного хребта.

Воспитательница Уилли жила в Германии. Она рассказала, что во время фёна у людей часто бывали головные боли и недомогания, и в немецких аптеках продавали специальные сладкие капли для профилактики. Оставив Уилли в саду, я взяла ноутбук и пошла в кафе, где встретила Фрица, отца одноклассника Люси. Тот был в полном восторге от фёна, как это обычно бывает с людьми, когда те сталкиваются с необычными, но не смертельными погодными явлениями. Фриц рассказал, что оставил окно в кабинете открытым и, когда наутро вернулся, все его бумаги были разбросаны по полу, точно в комнате порылась команда киношных негодяев.

Я, как и Фриц, сильно заинтересовалась фёном и, когда зашла в библиотеку искать информацию для статьи, воспользовалась случаем и почитала про это природное явление.

Фён, узнала я, впервые был зарегистрирован в Альпах, но случается по всему миру. В горах Санта‑Ана периодически случаются ветра, которые местные называют «ветра‑убийцы»; они увековечены в эссе Джоан Дидион 1965 года «Лос‑анджелесский дневник». Мистрали Южной Франции тоже относятся к фёнам. Сирокко частично тоже фён. Другими словами, все ветра этого мира, пользующиеся недоброй славой, от Аппалачских гор до Южной Америки и Хорватии, – это фёны.

Фён знаменит тем, что люди от него часто заболевают; он приносит с собой мигрени и даже провоцирует рост преступности. Оден пишет: «Сирокко пробуждает мелких демонов».

В Сиэтле горы казались далекими. Они были всего лишь приятным эстетическим фоном, вызывавшим не более глубокие чувства, чем красивая фотография. Но горы Флэтайронс настигали вас, когда вы спали ночью в своей кровати; они насылали горячие ветра и пугали до смерти. Я переехала в край, где эмоциями управляли горные хребты.

Мне было некогда заниматься йогой. В свободное от прогулок время мне приходилось работать и заботиться о детях. Мое тело стало жестче. Стало больно сидеть. Лестницы казались бесконечными. Но пешие походы были моим призванием, пусть даже они меняли мое тело.

Я начала заниматься дома. Моя практика была проста: приветствие солнцу, несколько скручиваний, последовательность стоячих поз – воины, треугольник, поза полумесяца и собака мордой вниз с одной ногой, поднятой вверх. А чтобы растянуть заднюю поверхность ног, я делала долгие пашчимоттанасаны.

После прогулки по каньону Грегори я сделала над собой усилие и наконец развернула коврик в гостиной, где пахло смертью. Скрипя зубы я начала виньясу.

Заниматься дома было ужасно. Те же движения и позы, которые в классе казались увлекательными, дома, без группы, выглядели скучными, неинтересными. В классе зал гудел от напряжения, когда мы входили и выходили из позы, терпели неудачу или добивались успеха, дышали. На занятиях у меня возникало чувство, что со мной происходит медленная, но реальная трансформация. Дома те же движения превращались в упражнения на растяжку – самую унылую физкультуру на свете.

На групповых занятиях йогой мое внимание было остро сфокусировано, намерение и концентрация становились резче. Но почему именно занятия в классе казались более ценными, хотя движения были одни и те же? Не в том ли дело, что я за них платила? Участники программы «Анонимные обжоры» говорят, что платное членство очень мотивирует, придает усилиям ценность.

А может, все дело было в том, что в классе нами руководил учитель. Может, есть в нас что‑то, что желает наслаждаться своей зависимостью, быть ведомым, стать учеником гуру – и эта очень глубокая потребность в обстановке групповых занятий получает отклик.

А может, мне просто нравилось находиться в зале с другими людьми. И это чувство – волнение – возникало лишь потому, что в комнате присутствовали другие, мое внимание скользило от одного человека к другому, постепенно становясь всё острее.

Я наклонилась вперед, к ногам. Сложилась пополам, и живот свернулся на коленях, как толстая маленькая собачка. Грудь потянулась к пальцам ног, как влюбленный, который знает, что любовь его навсегда останется безответной. Нос познакомился с лодыжками.

Вот эта поза, казалось, была создана для того, чтобы делать ее в одиночестве. В ней вы полностью погружались в себя. Это была поза, больше всего способствующая уединению; в последний раз я чувствовала себя так в детстве – полностью довольной своим маленьким мирком, жителем своей собственной страны. Моё тело было отдельной территорией с границами, при этом безраздельной и самодостаточной.

Круг моей жизни сужался. Мне никто не звонил; никто не приходил в гости. Какие‑то люди заходили и уходили. Они не пытались вмешиваться в мои дела, а я не пыталась им угодить – это было бы нелепо, ведь они сами тоже ничего для меня не делали. Раньше моя семейная жизнь в определенной степени была спектаклем, разыгрываемым с целью угодить всем вокруг, спектаклем, доказывающим окружающим и мне самой, что всё у меня в порядке. Нет, не в порядке. Всё идеально. Теперь же это была просто семейная жизнь, закрытая ото всех, которую мы вели почти в секрете. Мы стали семьей медведей в берлоге, где ворочались близко друг к другу, согреваясь под толстыми шкурами. У меня больше не было зрителей.

А когда не осталось зрителей, начали происходить совсем мистические вещи: сам источник моего беспокойства и стыда – депрессия Брюса – просто исчез. Возможно, тому было несколько причин: его новые подруги‑сокурсницы; солнце; факультет журналистики, где к нему относились как к уважаемому коллеге. Напрашивался вопрос: что если мои опасения и вызвали его депрессию в первую очередь? Я нависала над ним, как ястреб, следила за тем, чтобы он не выбивался из системы, – так неудивительно, что он испытывал давление и тяжесть.

Брюс каждый день провожал Люси в школу, и как они были счастливы! Никто не кричал. Никто не жаловался. Просто счастье: отец и дочь, вместе идущие в школу. Я в эту идиллию не вмешивалась. Не пыталась организовать их уход или заставить их идти быстрее. Я просто говорила «до свидания», потом отводила в сад Уилли, писала свои несколько сотен слов и шла в горы. Одна.

Мои дети путали слова «география» и «геология», но в Боулдере география и геология действительно были одним и тем же, и они начали управлять моей жизнью. Горы полностью определяли стиль жизни города. Сиэтл для меня был городом общественной истории – когда я жила там, моим девизом были строки Мюриэл Рюкейзер: «Вселенная сделана из историй, не из атомов». У каждого перекрестка была своя история, в буквальном смысле. В Боулдере во главу угла снова становились атомы. Погода врывалась в мой дом и встряхивала меня. Плющ проникал внутрь через окно. Если я гуляла и попадала под дождь, то не просто возвращалась домой мокрой – грязи на моих ботинках налипало столько, что они превращались в туфли на платформе. Природа здесь была не романтичной и сентиментальной, как воображают себе люди, которые никогда на природе не были. Она была силой и присутствовала рядом с тобой постоянно. Она могла тебя сожрать. Природа начала пожирать меня.

23. Шавасана [42]