Басе и любовь к природе

Дзэнский дух породил величайшего японского поэта. Мацуо Басе (1644–1694), хотя и не был монахом, принадлежал к светским приверженцам дзэн. Он получил литературное образование в школе Данрин. Басе сумел выразить сущность просветленного взгляда на природу, которым он был обязан прежде всего дзэн, в простой и строгой форме эпиграмм, состоящих из семнадцати слогов (хайкай, или хайку). После долгих лет творческого поиска и учебы он достиг мастерства в искусстве, в котором почувствовал свое призвание, а именно в уникальном японском жанре фюга. Его известное высказывание по поводу художественной силы фюга как средства творческого осмысления жизни, содержит строки, в которых он оценивает себя как поэта и человека. Он говорит о себе как о монахе, чья риза трепещет на ветру (фю‑радо):

«Долгое время он был влюблен в поэзию, пока она не стала его судьбой. Временами он вынашивал мысль покончить с ней; порой он вновь ощущал прилив творческого вдохновения. Пока эта борьба продолжалась, его душа не знала покоя. Когда он делал попытку преуспеть в этом мире, муза вставала на его пути. Препятствия возникали и тогда, когда он пытался наставлять невежественных. В итоге он расписался в своем бессилии. Итак, он полностью отдался во власть одному традиционному направлению. То, что Сайгьё пытался выразить в песне, Сёги в поэме, Сэссю в живописи, а Рикью в чайной церемонии, – все это нашло отражение в одном.

Тот, кто постигает фюга, следует природе и становится другом всех четырех времен года. Что бы он ни наблюдал, он созерцает цветок. О чем бы он ни помышлял, он думает о луне. Тот, кто не способен узреть в форме цветок, является варваром. Тот, чьи думы не озарены лунным светом, подобен животному. Не будь варваром и не уподобляйся зверю. Следуй природе и повернись к ней лицом».[35]

Среди упомянутых Басе предшественников лишь два имени принадлежат несомненным приверженцам дзэн. Сайгьё (1118–1190), прежде чем прийти к дзэн, жил как влюбленный в природу странствующий монах и поэт. Несколько столетий спустя по его стопам пошел поэт‑монах Сёги (1421–1502), принадлежавший к школе Тэндай. Но по своему духу творчество Басе созвучно с живописными работами Сэссю. Оба художника постигали природу душой, всеми фибрами которой чувствовали естественный ритм жизни, проявлявшийся в лунном цикле; происходившим в природе изменениям оба мастера находили соответствующие формы самовыражения. В хайку Басе чувствуется глубокое понимание и любовь поэта к сезонным изменениям, которые происходят в природе. Он воспевает великолепие утра и весенних цветов. Но на Земле восходящего солнца, где цветение сакуры продолжается лишь несколько дней, ни одно время года не говорит так много сердцу человека, как осень, увядающая красота которой преображается отблеском вечности. И даже осень не приводит в уныние просветленного адепта дзэн. Для него смерть и рождение – неотъемлемые элементы жизни, порождаемые природой и возвращающиеся в природу. Во многих песнях Басе слышится мотив осеннего ветра. Скорбя о безвременно ушедшем из жизни молодом друге, поэте Иссё, он вверяет свою чистую печаль дыханию осеннего ветра:

Тзука мо угокэ Разверзнись, могила!

вагэ накигоэ ва Слезно взывает мой скорбный голос,

аки но кадзэ Подобный осеннему ветру.

В безмолвии сухих ветвей, лишенных листьев; в тоскливой мелодии ветра; в первом дыхании холода, вызывающего озноб, осень вселяет в душу чувство одиночества, которое воспевается поэтом:

Караэда ни На сухой ветке

караси мо тамарикэри Восседает ворон –

аки но куре Глашатай осени.

Monoйеба В попытке молвить слово

кусибири самуси Стынут губы,

аки но кадзэ Встречая осенний ветер.

Белый цвет символизирует пустоту и одиночество. Поэт взирает на белые утесы, и постигаемая им белизна окрашивает осенний ветер:

Исияма но Белизной лучится камень

иси йори сироси На горном склоне, но белее

аки но кадзэ Осенний ветер.

Одиночество – это чувство, посредством которого душа соприкасается с Абсолютом. В практике дзэн предусмотрено одинокое и безмолвное созерцание Пустоты. Басе, который прошел суровую школу под руководством дзэнского наставника Буцё, взлелеял эту тишину в собственной душе и непрестанно вслушивался в природу, где все звуки сводятся к состоянию покоя, что подчеркивает ее исключительность. В своих путевых записках «Оку‑но‑Хосомиси» он рассказывает, как однажды постиг тишину природы. Именно тогда он написал свою самую прекрасную песню о тишине, которую мы можем оценить по ее первым строкам:

«В округе Ямагата есть удивительно чистое и спокойное место на горе, где расположен храм Риюсакудзи, основанный Дзикаку Дайси ‹…›. Мы поднялись к храмовому комплексу. Скалы громоздились друг над другом, сосны и дубы представали в своей первобытной красе, первозданную поверхность земли и камней покрывал скользкий мох. Раздвижные двери покоящегося на скальном основании храма были закрыты. Ни один звук не долетал до наших ушей. Пробравшись сквозь лес камней и валунов, мы поклонились священным образам Будды. Великолепие ландшафта и звенящая тишина пронзили наши сердца.

Сидзукадза я В тишину одиночества

ива ни симиири Каменистого утеса

семи но коэ Проникает лишь стрекот цикады».

Стрекот цикад не нарушает покоя природы. Течение жизни не является помехой для того, кто знает, но лишь возвышает внутреннюю тишину. Согласно древней восточной мудрости, которую дзэн взял на вооружение, следует искать «покой в движении, а движение в покое». Погружаясь в покой природы, Басе погружается в ее движение. Он – вечный странник, путь которого окрашен «тоской по ветру и облакам». В его путевых дневниках тут и там появляются изысканные хайку. На собственном опыте он познал преходящую сущность жизни, не раз смотрел в лицо опасности и суровым испытаниям, но при этом избегал красивых жестов и самолюбования. Ко всему, с чем он сталкивался на жизненном пути, Басе относился со спокойствием, присущим тому, кто знает. Для него человеческая жизнь была бесконечным странствием, не имеющим ни начала ни конца. Иными словами, он жил согласно буддийскому учению о цикле перерождений и Срединному Пути, обозначенному между бытием и небытием, между вечным и преходящим. В природе все подвержено переменам: солнце и луна, ветер и облака. Разве не следует человеку сопутствовать им в этом бесконечном странствии? Ответом на этот вопрос он начинает свою известную книгу «Оку‑но‑Хосомиси»:

«Солнце и луна – это вечные странники. Так же приходят и уходят годы скитаний. Тот, кто проводит жизнь на палубе плывущего по морю корабля, приближаясь к исходу лет, приобретает выносливость лошади неутомимого путешественника. Странствие становится его прибежищем. В древние времена многие люди умирали в пути.

Какое‑то время и я, манимый облаками и ветром, испытывал потребность к странствиям. Прошлой осенью я вернулся с побережья в свою ветхую хижину, расположенную на берегу реки, и, пока я сметал паутину, минувший год завершился. Демон в моем сердце неудержимо побуждал меня перейти границу Сиракавы под туманным весенним небом. Я услышал призыв богов дороги и не смог более работать…»

Итак, поэт покидает свою убогую лачугу и банановую пальму, название которой дало ему имя, вошедшее в историю. Он отправляется в путешествие и посещает многие живописные уголки своей страны. Он поклоняется святилищам, встречается с друзьями и беседует с людьми разных сословий. Повсюду человеческая жизнь является для него высшей ценностью. Повсюду он остается верным сыном Матери‑природы. Он исходил страну вдоль и поперек, и, наконец, посох странника выпал из его дрожащей руки, и он берется за кисть и записывает свой последний хайку:

Таби ни яндэ юмэ ва карэно во какэмэгуру

Устав от скитаний

По бесплодной пустыне,

Погружаюсь в сон.

Поэзия Басе многопланова. Не возьмусь судить, определялся ли выбор тем его поэтическими наклонностями или дзэнским мировосприятием. В сферу его интересов входили мелкие зверушки и цветы, ветер и облака, и луна, свет которой отражает водная гладь, сравнимая с сознанием человека. Он видит вселенную в каждой пылинке, в лягушке, в кукушке, в воробье, в стрекотании цикады, в соловье, испачкавшем рисовый пирог на веранде, – во всем и вся он ощущает жизнь Будды.

Судзуки толкует наиболее известные хайку поэта в свете дзэнского опыта. Лягушка, прыгающая в воду, оживляет вселенную, раскрывает последнюю тайну реальности: «Что есть жизнь, как не звук, врывающийся в тишину, звук глупого начала и скорого конца?»

Гундерт переводит хайку следующим образом:

Фуру икэ я О, старый пруд!

кавадзу тобикому Прыжок лягушки

мидзи но ото Заставил воду зазвучать.

Басе стал одним из величайших лириков всех времен. Подобно другим лирическим поэтам, он крайне сложно воспринимается в переводе. Его жизнелюбие и гуманизм выражены в простых стихах, воспевающих радости повседневной жизни. Он глядит на жизнь глазами невинного ребенка. Он любит детей как цветы жизни:

Ко ни аки то «Я не люблю детей», –

мосу хито ни ва Для тех, кто скажет так,

хана мо наси Не расцветут бутоны.

Несмотря на глубокую религиозность, Басе мало интересуется разными формами буддийского учения:

Цукикагэ я Мерцание луны!

симон сисю мо Четыре входа и путей четыре

тада хитоцу Во множестве своем едины.

Его естественная религиозность лишена личностной окраски. В его строках нет и следа безудержных страстей. Люди и их дела остаются вне сферы его видения. Человек по имени Басе полностью погружен в созерцание природы. Он сливается с космосом. Ограниченность его поэтического самовыражения обусловлена натуралистическим мироощущением, которое не позволяет судить о его личных качествах. Человек не может занимать главенствующего положения во вселенной, равно как и не располагает «царской природой» (Грегори из Ниссы), позволяющей подчинить землю его воле.

Человеческая жизнь не имеет решающего значения. Она не может рассматриваться как уникальный, единственный в своем роде феномен, но является лишь мгновением в общем природном цикле. Абсолют также поглощен космическим процессом становления. Не раздираемое противоречиями сознание природы является выражением натуралистического взгляда на мироздание, не сравнимого с личной религией. Именно такой точки зрения придерживался последователь Карла Барта японский теолог Китамори Кадзё, который после анализа аскетизма религиозных чувств Басе назвал их «псевдорелигией», а сам аскетизм – «врагом» истинной религии.

В письме к Кроче Бенедетто, своему другу, Карл Фосслер писал: «Я убедился в том, что монизм всегда приводит к натурализму и интеллектуализму». Дзэн‑буддизм, который дистанцировался от монистического интеллектуализма Махаяны, несомненно, вписывается в рамки натурализма. В Китае великие дзэнские наставники эпох Тан и Сун исповедовали натурализм даосской окраски. Благодаря утонченному восприятию природы в Японии дзэн обогатился новым художественным осмыслением действительности, получившим вербальное отражение в творчестве несравненного Басё.

В Японии натуралистическое мироощущение не является исключительной прерогативой приверженцев дзэн.

Несмотря на конфуцианское воспитание, выдающийся просветитель и предтеча Реставрации Мэйдзи Иосида Сёин (1830–1859) перед смертью нашел в себе силы вернуться назад, к природе. В своем послании из тюрьмы он пишет: «Каковы бы ни были суждения других людей, я отдаю себя во власть природы. Я не хочу умирать, но и не отказываюсь от смерти». В качестве одного из первых адептов школы Кокугаку Камо Мабуси (1697–1769), посвятивший свою жизнь обновлению синтоизма, усматривал жизненный идеал в «гармонии с небом и землей», которая осуществляется в соответствии с естественным порядком вещей.

Китамори цитирует популярного современного романиста Нацумэ Сёсэки как последователя аскетического натурализма. Не составляет труда привести другие имена из всех областей религии и искусства. Дзэн не является единственной причиной и, уж конечно, далеко не первопричиной натуралистической тенденции, пронизывающей все сферы интеллектуальной жизни в Японии, но он, несомненно, созвучен чувствам японцев к природе. Вероятно, это стало одной из причин, вследствие которых дзэн пустил глубокие корни на японской земле и породил богатую культурную традицию.