Почему мнение Заднепровского было так необходимо для защиты?

Сектор – это одно из подразделений совета. Обсуждение на секторе называется «малой защитой». Если тебя пропускают на малой, значит, выпускают и на большую. Если совет находится в вузе, тогда малая защита проходит на кафедре, которая соответствует профилю твоей темы. По процедуре работу к защите должны рекомендовать эксперты - три доктора наук. Заднепровский был одним из них, а также членом совета. Мотивы его критики, как я уже говорил, были не совсем мне ясны. У таких, как он, смешанное отношение к диссертационным требованиям. По моему глубочайшему убеждению, диссертация вовсе не должна являться научной работой. То есть, конечно, желательно, чтобы она являлась научной, но прежде всего это работа, как и процедура по ее защите, аттестационная. То есть, ты должен показать, что умеешь писать, читать и обращаться с источниками. В диссертации соблюдается большое количество чисто ритуальных вещей. Например, комиссия все время советует, что можно в работе писать, а чего нельзя. И все они говорят: «Вот это слишком смело, вы не сможете ее защищать, будут возражения». Какая здесь может быть наука, если тебе надо сделать так, чтобы твоя работа просто понравилась совету? Если же ты просто занимаешься наукой, то совершенно не обязательно, чтобы твоя работа кому-то нравилась. Крайне редко бывает, когда научные качества диссертации и ее бюрократическое оформление соответствуют и не противоречат друг другу.

Мне поначалу казалось, что я должен излагать в диссертации совершенно новые и оригинальные тексты. Передирать кусками опубликованные вещи – неприлично. На эти публикации следует лишь ссылаться. Поэтому я написал работу чрезвычайно экономно. Тем более, тогда были такие установки. Я спросил как-то Егорова: «Что вы, собственно, хотите? Чтоб я передирал подряд все свои статьи? Они ведь опубликованы». Он говорит: «Вы должны все собрать, тогда мы увидим материал. А что вы на него ссылаетесь? Будем мы рыться в этих публикациях»... Он, наверное, тоже был убежден в своей правоте. Но я никогда не собирался так работать. По-моему, это все равно, что жевать свои старые сопли. Однако в тех случаях, когда твоя аттестационная судьба от них зависит, ты должен соответствовать их требованиям. Думаю, эти столичные советы вполне спускали бы мне мои диссертационные оплошности, если б не давняя традиция моих конфликтных отношений с Киевом и Москвой. Естественно, Массон напрягся. И если он делал мне степень назло им всем, то остальные члены совета смотрели на формальные признаки работы тщательно, и всячески придирались.

Когда я поехал на второе обсуждение и привез работу Заднепровскому домой, он начал морщиться. Заднепровский занимался проблемами номадизма, но на материалах Средней Азии и по совсем другой эпохе. Конкретных деталей он не знал, но в принципе, его квалификация была явно достаточной для компетентного рецензирования моей работы. Первым оппонентом по правилам, должен был являться обязательно член совета. Заднепровский подходил на эту роль превосходно. Вот мне Массон и сказал, что у него нет другого оппонента. И посоветовал мне попытаться его уболтать. Сопротивлялся Заднепровский не очень уверенно, но вязко. Я никак не мог найти аргументы, которые бы склонили его на мою сторону. Может, его раздражало, что я был слишком молод для докторской степени. Не знаю. По-моему, я был просто ему не очень симпатичен.

Я сидел у него дома на Гражданке. Гражданский проспект в Питере – сродни нашим задворкам Поскота. То есть, это далеко. Как изысканно выражается питерская интеллектуальная элита, «у хуя на рогах». Только на метро более часа добираться... Мы сели обсуждать диссертацию, Заднепровский мнется, ломается. Тут приходит его жена. И зовет нас поесть. Это был девяносто первый год. Разруха повсеместная. Я, естественно, вежливо отказался. Она говорит: «Вы же с дороги. Вы нигде не поедите, так что давайте». Мы пошли на кухню, стали обедать и болтать. Жили они вдвоем, старые люди, квартира маленькая. Юрий Алексасндрович ходит в бархатном халате, вальяжный такой. За столом ни слова о диссертации, начали говорить о продуктах, обсуждать разруху и те причудливые формы, которая она обретает в разных городах. Жена Заднепровского, тоже работала где-то в системе Академии и всех знала. Обычный бытовой разговор. Его жену я лично не знал и видел впервые. Ее звали Таня. По разговору чувствовалось, что она в курсе всех институтских дел. Обсуждала Клейна, который, по ее словам, ведет себя слишком амбициозно – наверное, потому, что многие считают его гением. При этом доброжелательно называла его Левой...

Я сказал, что им еще неплохо живется, потому что они живут в Ленинграде. Хотя кончалась эпоха советской власти, но в СССР оставалось по-прежнему три города, которые относительно хорошо снабжались продуктами. Например, мясо купить в магазине можно было только в Москве, Ленинграде и Киеве. Больше нигде. Из всех своих поездок по этим городам я привозил домой мясо или сыр. В любом обычном городе такие продукты не продавались. Мне Джон рассказывал, как в Волгограде целые дома скидывались и отряжали караван в Москву. Посыльные садились в поезд, ехали на два дня, накупали дикое количество всякой снеди, и привозили домой. В провинции продавались одни только макароны, каша, спички, водка да шмурдяк... Сырокопченую колбасу достать было нельзя. Продавалась либо докторская, либо любительская. В лучшем случае... Даже с плавлеными сырками наблюдалась напряженка. Из Ленинграда я постоянно старался привозить сыр «Рокфор», который очень любили в нашей семье. После кандидатской защиты в Киеве меня водили специальные киевские друзья в специальный магазин. Например, у Рабиновича был друг Малишевский, который был знаком с каким-то главным мясником магазина на Ленинградской площади. Это было его самое престижное знакомство. Мясник мне сделал какую-то вырезку по бешеному блату. В Одессе мясо можно было купить из-под полы, втридорога, на «Привозе». Моя мама покупала мясо по блату. Нам в дом носили ворованные продукты, и даже хлеб. Потому что на хлебозаводе нечего украсть, кроме хлеба или муки. На «Привозе», на мясоконтрольных станциях, работали бывшие мамины выпускники-химики. Они отрезали себе куски на экспертизу. Для анализа необходим малюсенький кусочек. Эти брали по килограмму. А если продавец будет возмущаться, ему запретят торговать. Поэтому никто не сопротивлялся, такова была система. Мяса у этих «мясоконтрольных дам» было довольно много. Они его тихо сбывали по дешевке, но только своим, чтоб не залететь. Моя мама была своя. Все происходило по знакомству. Они звонили в определенный день. Мама приходила, ей вручали запакованный сверток и называли общую сумму. В пакете находилось все, что угодно. Обязательно клали брынзу, творог, крестьянскую колбасу, копченое или обычное мясо. Все это называлось «Укрмясо» – украденное мясо. Было еще «Укркофе», нам его носили из порта. Растворимого кофе в природе не существовало. Купить его негде. Желание выпить кофе являлось целой проблемой для советского человека. Хороший кофе возили из Москвы, в зернах. Во всех домах были кофемолки. Воровать в порту можно было зеленый кофе. Мы его покупали дешево, потом жарили в духовке. Получалось даже вкуснее, чем из магазина.

Все это я и рассказывал жене Заднепровского. О том, что наша семья, благодаря мясоконтрольным и портово-кофейным связям как-то сводит концы с концами, потому что я фактически нигде не работаю. Рассказал, как меня выгнали из Института, про дом пионеров и все такое. Жена Заднепровского смотрит на меня с возрастающей симпатией и сочувствием. Я точно увидел, что понравился ей, потому что едва мы заговорили о кофе, как она приготовила нам кофе из последних запасов. Заднепровский начал ворчать: «Мы же пьем его только по утрам». Она говорит: «Не выдумывай. У нас гость». В один прекрасный момент я извинился и пошел в сортир. Квартира их была устроена так, что сортир соседствовал с кухней. Причем, два помещения соединялись окном. Окно в квартире Заднепровских к тому же было с дыркой. Заднепровский плохо слышал – он ходил со слуховым аппаратом. И она тоже старый человек. Короче, оба не слышали, с каким тембром разговаривают. Жена (он называл ее Таней) ему и говорит: «Что ты пристал к мальчику? Посмотри, какой он славный! Ему семью кормить нечем. Дай ты ему этот отзыв». Он еще не слышал и переспрашивал. Она ему на ухо кричала, полагая, скорее всего, что говорит шепотом. Я вышел, виду не подаю. Заднепровского словно подменили. Говорит, что диссертация, в общем-то, не такая уж и плохая. Все ошибки второстепенные. Я спрашиваю: «Что сказать Массону?». Он говорит: «В общем, можно подавать». Я попросил разрешения сделать звонок. Набираю Массона: «Все в порядке. Собирайте сектор».

На заседании пришлось пообещать, что все замечания будут учтены. Тут Массон предложил: «Зачем лишний раз собирать сектор, если все согласны. Замечания технические, они устранимы в процессе подачи работы. Затягивать процедуру незачем». И не дает Заднепровскому слово вставить. Закрыл заседание, распустил сектор. После чего говорит Заднепровскому: «Юра, зайди ко мне. И вы, Андрей, тоже». Немедленно нас заводит в кабинет, усаживает друг напротив друга: «Как хорошо, что вы договорились. Наконец-то вопрос решен». Заднепровский пытается слово вставить, но тот не дает. «Отлично! Юра, ты первый оппонент. Кого берем еще? Давайте решать... Ковалевскую, Халикова. Прекрасно... Андрей, езжайте домой, готовьтесь».

Дальнейшие события развивались параллельно и в полной взаимосвязи с подготовкой к докторской защите. Звонит мне Генинг-старший, который, очухавшись от своего второго инфаркта, решил мне помочь. И немножко себе. Любовь у нас уже возникла семейная. Я дружил с его сыном. Он мне и говорит: «Где вы работаете, Андрей?». Я рассказал про Русецкого. «И сколько они вам платят?». «Нормально, – говорю, – платят. Триста пятьдесят». Генинг говорит: «Мы вам даем пятьсот». Я спрашиваю: «Кто мы?». Он говорит: «Приезжайте в Киев скорее. Вы мою дочку Милу знаете?». «Да, – отвечаю. – Я ее знаю. Она меня не знает». Это его старшая дочка, которая жила в Москве, тоже археолог.

Тут надо сказать о ней несколько слов. Мила вышла замуж за какого-то москвича, историка по образованию, археолога по профессии. Стала преподавателем бывшего Историко-архивного Института, который потом превратился в Российский гуманитарный университет. Здесь работали все, кого не брали (или выгоняли) из МГУ. Это примерно аналог нашего педина, куда сваливали из Одесского национального университета. Если брали. В результате в РГУ скопилось большое количество чрезвычайно квалифицированных ученых. Их ректор Афанасьев принимал активное участие в перестройке. Он же писал предисловие к знаменитым книгам Фернана Броделя. Там работал известный культуролог и антиковед Кнаббе. А Мила на какой-то кафедре читала археологию. Я ее знал только потому, что, закончив в свое время московскую аспирантуру под научным руководством академика Рыбакова, она по каким-то странным раскладам защищалась в Петербурге на кандидатском совете Массона. Я при этом присутствовал случайно и впервые ее там увидел. Такая миниатюрная женщина, светленькая, кудрявая, пухленькая.

Так вот, Генинг мне и говорит: «Мы с Милой даем вам пятьсот рублей. Приезжайте немедленно». Я отвечаю: «У меня нет денег на проезд». Он говорит: «Найдите деньги на поездку, они вам окупятся. Чтоб завтра утром были!». И повесил трубку. Разговор состоялся в середине дня. Я собрал свою котомочку, пошел на вокзал, сел в поезд и поехал в Киев. Пошел к Генингу домой в Святошино. Это – задворки Киева. Купил цветок, к даме ведь иду. Мила ждет. Знакомимся и начинаем быстро дружить. Оказалось, что она раскрутила караимскую общину. Говорила много красивых слов о срочном спасении караимской культуры, просила составить программу. Сели ее составлять. Пишу свой вариант, она свой. Я так понял, она меня проверяет на качество. Я случайно знал, кто такие караимы, и написал. Она говорит: «У вас лучше, чем у меня. Отлично!». Немедленно перешли на «ты». Мила на год-другой старше меня. Жена Генинга, Тамара Карповна начала кормить нас обедом. Пришел Володя. Мила мне и говорит: «Будем копать Чуфут-Кале». Это в Крыму, под Бахчисараем. «У меня есть тридцать тысяч от караимской общины. Они хотят все эти жидовские штучки парализовать». А жидовские штучки таковы: евреи утверждают, будто караимы – это их иудейская ветвь, и за это караимы, полагающие себя тюрками, их ненавидят. Короче, община решила отстоять национальное самосознание караимского народа.

Она обратилась в ЮНЕСКО. Те сказали, что готовы спасать Чуфут, но бабок нет. Средства перечислили караимы. Милу мало колыхало самосознание караимов, ее интересовали бабки. Председателем этой общины являлся, естественно, караим - если не московский миллионер, то один из очень богатых людей в России. Я с ним был знаком. Сравнительно молодой джентльмен. По фамилии Бабаджан. Он потом приехал на Чуфут проверять, как мы работаем. Я показывал ему эту усадьбу, но его это мало занимало. С ним мы тоже быстро подружились.

Генинг убедил свою дочь, что лучшего раскопщика, чем я, она все равно не найдет. Короче, меня назначили начальником отряда и направили на Чуфут-Кале. Памятник находится возле Бахчисарая. Десять лет на нем копала местная, крымская археологическая мафия. А именно: Герцен и Могарычев. Первый был археологом, заведовал кафедрой в Крымском университете, второй - зам директора бахчисарайского музея. Когда мы сели на памятник, они сильно напряглись. Мы с Герценом достаточно мирно побеседовали. Я его спросил напрямую: «Не понимаю, почему наши раскопки вам мешают. Мы делаем общее дело. Денег у вас не просим. Материалы останутся у вас в музее. Раскопки могут проходить под вашим контролем. Тем более, на Чуфут-Кале работы непочатый край. Все усадьбы не исследованы»... Тот начал вяло сопротивляться: «Что вы там нового найдете? Условия для раскопок трудные. Мы уже шурфовали памятник, диагностика слоев сделана. Кроме того, много материала накопилось, он до сих пор не разобран». Но вдруг меняет тон своих речей: «Поймите, на самом деле нам обидно. Мы копаемся, а тут приходит такой способный исследователь, как вы, быстренько во всем разберется, а мы останемся ни при чем». Я был польщен лишь тем, что у меня была репутация способного исследователя.

На самом деле, главная причина сопротивления Герцена состояла не в этом. Наши раскопки сразу показали, как крымчане исследовали памятник. Копали они, как выяснилось, без открытого листа, произвольно... Самое забавное, что у Могарычева в Питере в то же время была рекомендована своя диссертация к защите, но кандидатская. На том же самом совете. Это все попахивало керосином. При этом я был в законе, у меня есть открытый лист, а у него нет. А памятник, получается, его. Когда я шел с Могарычевым из бахчисарайского дворца на Чуфут, он меня сопровождал с таким лицом, будто на его глазах насилуют самую любимую и дорогую его сердцу девушку, причем в извращенно-надругательской форме. Эмоционально я могу понять его чувства. Другое дело, что этот памятник они рассматривали, как свою вотчину.