Моральное зло в истории цивилизации

Происхождение зла - важнейшая проблема в религии и этике. Ее решение характеризовалось борьбой между этическим дуализмом и этическим монизмом. Согласно первому, добро и зло являются самостоятельными субстанциями или силами, согласно второму, субстанционально только добро, а зло не имеет собственного порождающего принципа.

Субстанциализация зла. Этический дуализм вырастает из общераспространенной мифологичес­кой традиции персонифицировать зло, представ­лять его в виде особого существа: духа, демона, божества. Зороастризм, гностицизм и христиан­ство широко пользовались такими персонифика­циями, имеются они и в мусульманстве, иудаиз­ме, прочих религиях.

Исторический образец субстанциализации зла задан, вероятно, зороастризмом. В этой древнеиранской религии враждебные человеку сверхъе­стественные силы образуют целое царство. Воз­главляет его Ариман (Ангро-Майнью) — злой бог разрушения, соединяющий в себе Айшму (Хищничество, Разбой), Друджа (Ложь) и олицет­ворения иных пороков. Проникнув в созданный добрым богом Ормуздом мир, Ариман испортил многое из того, что первоначально было совер­шенным. Огонь осквернен дымом, пресная вода стала соленой, цветущая земля — бесплодной пустыней, а неподвластные увяданию и гибели растение, животное, человек — смертными. И в дальнейшем он со своим воинством либо разрушает то, что необходимо людям, либо со­здает то, что для них пагубно, например, зло­бных колдунов, гнет чужеземных правителей, "сверхшатание мыслей", грех педерастии, не­урочные регулы, вредных животных и насеко­мых, холодную зиму и т. п. (См.: Авеста. Вендидад, 1; 2, 11—13, 15—17 // Хре­стоматия по истории Древнего Востока. В 2 ч. М., 1980. Ч. 2. С. 71—72.)

Бог тьмы есть, таким образом, первоисточник всякого физичес­кого, социального и морального зла: и дурной погоды, и отклонений в нравах.

Дух разрушения считался злобным по сущно­сти, а не под давлением обстоятельств. Он совер­шает зло добровольно и вместе с тем в соответ­ствии со своей природой, а она неизменна. Даже будучи побежденным, он не может служить благу людей. Поэтому зороастризм видел финал миро­вой драмы не в господстве добра над злом, а в окончательном отделении сил света от сил тьмы и полном уничтожении последних. Дуали­стическое мировоззрение отрицательно оценива­ет взаимопроникновение, смешение, диффузию сущностей. Чистота в такой системе ценностей приобретает исключительное значение. Зороастрийский ритуал очищения включал целых три последовательно выполняемые процедуры: коро­вьей мочой, песком и водой (см.: Бойс М. Зороастрий-цы. Верования и обычаи. М., 1987. С. 58).

Добро существовало отдельно от зла в перво­начальном божественном творении и должно бы­ло снова обособиться на третьей стадии косми­ческой истории, после уничтожения зла. Вторая историческая фаза, когда добро сражается со злом, — худшее и тяжелейшее время. На этой фазе линия фронта проходит через всю вселенную. Добрым язатам противостоят злые дайвы, |миролюбивым арийцам — коварные чужеземцы, скоту и собакам — ядовитые мухи и змеи, злакам и плодовым деревьям — сорняки и колючки, ласковому солнцу — темная зимняя стужа. Вре­доносны также люди, отмеченные физическими недостатками и болезнями: прокаженные, слепые, глухие, горбатые, карлики, слабоумные, страдающие горячкой и грыжей. Темные силы просачиваются и начинают концентрироваться в любой точке земли, там, где силы добра осла­блены болезнью, смертью или гниением.

В таком "военизированном" мире у человека не может быть нравственно нейтральных дейст­вий. Все, что он совершает, полезно либо Ормузду, либо Ариману. Маздаизм впервые уподобил человеческую душу укреплению, каждый уголок которого, незанятый своим богом, будет занят чужим. Субстанциализируя враждебность, это мировоззрение формировало фанатичное отно­шение к жизни. Перед лицом вездесущего врага человек не может позволить себе даже малейшей расслабленности и распущенности.

Архаичность зороастрийского дуализма обнару­живается в сближении физического и морального зла. В этом учении не только нечистота, но также тьма и холод выступают ипостасями зла. (См. об этом: Каган Ю. М. Платон и слова, обозна­чающие свет и темноту // Платон и его эпоха. М., 1979. С. 310. Афанасьев А. Н. Свет и тьма // Живая вода и вещее слово. М., 1988. С. 125.) Подо­бная тенденция характерна для древнейших куль­тур. Уже у Гомера свет отождествляется с жизнью, счастьем, здоровьем. Приравнивание тьмы и хо­лода к несчастьям, безобразию, болезням, нищете, неурожаям отмечено в древнеславянских верова­ниях. В ряде культур зло ассоциируется с черным цветом. Тьма воспринимается как физическое зло, потому что погруженный в нее человек беззащитен по отношению к опасности. Во тьме таится неведо­мое, а это — один из обликов зла. Нравственный порок сродни тьме и потому предпочитает ее свету. В Библии разъясняется, что "всякий, дела­ющий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы" (Ин 3, 20). Сокрытая от людских глаз аморальность преуспевает, а при свете гибнет. Здесь, похоже, уловлена существенная характеристика зла, по крайней мере, лицемерного его аспекта.

Субстанциализация зла, тройная периодизация истории, финальное разделение мировых сил, отождествление порочности с тьмой и грязью сохранены с соответствующими модификациями в некоторых направлениях греческой философии, в учениях христианских отцов церкви, в гностици­зме и манихействе. Но зороастризм обладал и специфическими чертами, которые либо отверг­ли, либо затемнили другие варианты дуалисти­ческого мировоззрения. Во-первых, полагая ис­точник зла во враждебной и агрессивной духо­вной субстанции, Заратустра не осуждал мате­риальности, телесности как таковой. Более того, он восхвалял тучность и жирность скота, паст­бищ, собак, женщин, детей, огней. Во-вторых, зороастризм очень высоко ценил созидательную деятельность человека, особенно земледелие и скотоводство. Борьба со злом — это не только истребление тех существ, которые называются "храфстра" (хищников, скорпионов, ос, змей, жаб), не только соблюдение правил ритуальной чистоты, но и забота о земле, выращивание полез­ных растений и скота, деторождение, приготовле­ние пищи. Подобные действия считались ослабля­ющими могущество Аримана. Оптимистический взгляд на земное существование и ориентация на творчество значительно снижали фанатический потенциал идеи о мировой войне добра и зла.

В дальнейшем развитии культуры дуализм разделился на два потока. Пифагорейско-платоновская философия, объясняя происхождение зла, сместила акцент на бездушную материальность, а религиозные учения продолжали связывать его с враждебной человеку духовностью. Иногда эти потоки соединялись снова.

В Древней Греции дуализм начал отсчет с орфиков (VI в. до н. э.) и развернулся на основе

противопоставления материи и души. Платон в поисках истоков зла обратился к деятельности демиурга — божественного строителя космоса. Качество сотворенного продукта зависит как от способностей творца, так и от свойств использу­емого материала. Существует, с одной стороны, демиург, обладающий истинно сущими идея­ми и абсолютной творческой мощью, а с дру­гой — строительный материал, лишенный всякой внутренней определенности и постоянства, но способный оказывать сопротивление созидатель­ной активности. Если мощь творца безгранична, то наличие недостатков в творении можно объяс­нить лишь несовершенством употребляемого ве­щества. Всякая неполноценность в мире обуслов­лена тем, что материя сопротивляется усилиям демиурга. Следовательно, первопричиной зла яв­ляется материя ("hу1е") или "несущее".

Такое подкупающее в своей простоте сообра­жение не удалось, однако, провести без проти­воречия. Чтобы сопротивляться усилиям, мате­рия должна обладать какой-то собственной необ­ходимостью, т. е. иметь структуру, но ведь она мыслилась Платоном как нечто совершенно не­определенное. К тому же сопротивление пред­полагает некую активность, а материя чисто пас­сивна. Остается либо допустить, что она не лише­на какой-то упорядоченности и, стало быть, при­частности к благу, либо полагать первопричину зла по-другому, ближе к зороастрийскому дуали­зму, например, в виде злой мировой души. Ука­занное противоречие заставляло Платона коле­баться между материальным ("Федон"Тимей") и духовным ("Законы") принципом зла. Конечно, злая душа мира — это еще не враждебный бог, но уже весьма близко к нему.

Моральное зло (порочность человека) объяснялось устремленностью души не к идеям, а к ма­терии, телесности. Души вселяются в тела от­части по космической необходимости и божест­венному плану, отчасти вследствие злоупотреб­ления свободой. Порочный человек отличаете» от добродетельного тем, что его душа не только заключена в телесную темницу, но и любит ее. Величину порочности души определяет степень ее привязанности к телу. Чем глубже душа погружа­ется в материю, тем больше она теряет господст­во над ней и над собой. Ясно, что представление о косной материи как первопричине зла больше подходит к характеристике распущенности, чем враждебности. Последней более соответствует идея злой духовной субстанции.

Противоречивость идеи материи как первоос­новы зла вызвала необходимость последующего поворота от дуализма к монизму. Такой поворот решительно, но не очень успешно пытался осуще­ствить в III в. н. э. неоплатоник Плотин. Пробле­ма происхождения зла осмыслена им в контексте эманации единого. Материя не совечна богу, а яв­ляется одним, именно последним из его порожде­ний. Как свет, удаляясь от источника, в конце концов становится тьмою, так и бытие в отдале­нии от божественного истока становится небыти­ем, а благо — злом. Будучи последним порожде­нием, материя не содержит в себе ничего от единого и потому есть зло. Удаленность мате­рии от божественной силы не мешает ей, однако, быть чрезвычайно агрессивным началом. Плотин наделил ее способностью господствовать над всем, что в нее заключено, портить и разрушать его, отбирать у него его собственную бла­гую сущность и наделять своей отрицательной, заменять форму бесформенностью, размерен­ность — недостатком и избытком.

Такая характеристика материи позволяет пола­гать в ней первопричину враждебности. Матери­альные тела взаимно уничтожаются через исходящее от них хаотичное движение. Но убедите­льною эту характеристику признать нельзя. Плотину не удалось избежать тех сложностей, которые преследовали Платона. Он просто по­вторил ряд платоновских заблуждений. Очевид­но, что вещи разрушают друг друга не вследст­вие бесформенности, но именно потому, что имеют форму. Там, где нет внутреннего расчле­нения, невозможна никакая вражда. Враждует лишь то, что уже оформилось. И вообще, отсут­ствие, недостаток, ущербность не может господ­ствовать над совершенством. Если зло образует­ся умалением блага, то как оно может ему ак­тивно противостоять и тем более наделять его своей природой — даже того, кто только взира­ет на него? Скудость может подчинить себе изо­билие лишь в том случае, если она обладает некоей силою, какой у того нет. Чисто отрица­тельное толкование материи, как безмерности, безграничности, безобразности, ненасытности и тому подобного, исключает возможность оста­вить за нею какое-либо преимущество перед идеальным миром. Но тогда материя не может влиять на идеи и души и ее нельзя считать от­ветственной за зло, которое имеется в благих вещах. Плотин добивается от материи невоз­можного: чтобы она была абсолютным бессили­ем и вместе с тем основанием всякого зла, под­чиняющим и уподобляющим себе любую сопри­коснувшуюся с ним силу. Логическая последова­тельность требует признать, что либо эманация оказалась катастрофой (и в этой катастрофе, а не в материи — корень зла), либо чувственный мир в чем-то совершеннее единого. Плотиновская квази-монистическая система не признала ни того ни другого и поэтому выглядит еще более уязвимой, чем иранский дуализм.

Отождествление противоположности добра и зла с противоположностью духа и материи обнаруживает в неоплатонизме свою несостояте­льность. Онтологические и ценностные (мораль­ные) противоположности по сущности своей раз­личны. Дух существует только в единстве с мате­рией, а добро и зло взаимно исключают друг друга. Онтологические противоположности пер­вичны по отношению к ценностным, и подмена одних другими создает такие лабиринты, откуда не найдешь выхода.

Множество подобных лабиринтов создано гно­стицизмом — чрезвычайно сложным и многоли­ким умонастроением, развивавшимся в I—III вв. н. э. одновременно с христианством, в борьбе и симбиозе с ним. По заключению многих ис­следователей, гностики соединили зороастрийский дуализм добра и зла с платоническим ду­ализмом духовного и телесного, небесного и зем­ного. Это соединение дало крайне пессимисти­ческую картину мира. Космос есть царство мра­ка, скорби и страданий и не только из-за того, что он сотворен из материи, но и потому, что несет на себе печать моральной, познавательной и творческой ущербности своего творца и устро­ителя. Творец мира оказался либо слишком слаб, либо слишком злобен, чтобы сделать его совер­шенным.

Происхождение испорченного чувственного мира — центральная проблема гносиса — объяс­нялось, в основном, двояко: 1) грехопадением одной из божественных сущностей (Симон Маг, офиты, борбориты, Керинт, Карпократ, Вален­тин и др.); 2) вмешательством чужого и злонаме­ренного бога (Василид, Мани и др.). В первом варианте идея эманации была соединена с идеей грехопадения и переосмыслена в антропоморф­ном ключе. Божественный дух или разум изнача­льно пребывает в виде Плеромы — божествен­но-световой полноты, единства многообразного. Вследствие трещины в Плероме один из низших эонов (вечных сущностей) обособляется и отпада­ет от единства. Это отпавшее существо гностики представляли по-разному. Чаще всего им была София, или Эннойя, — мудрость или божествен­ная мысль, женское начало, отделившееся от мужского. Следует отметить, что первопричина зла мыслилась при этом не как злонамеренность, а как женская слабость. Симониане, например, считали Энноей Елену — жену своего учителя Симона, найденную им в одном из публичных домов Тира. В образе женщины-блудницы пред­ставляли гностики и человеческую душу. У бога, отца своего, душа была чистой, блаженной девст­венницей. В мире ее втягивает водоворот демони­ческих сил и плотских страстей, подобно тому, как женщиной, попавшей к разбойникам, овладевают по очереди, кто обманом, кто насилием, переда­вая из рук в руки. Она же отдается каждому из них, надеясь найти в нем верного мужа. Брошенная в конце концов на произвол судьбы, одна, с деть­ми разврата, слепыми, больными, слабоумными, страждет она, пока не будет спасена богом.

Падение Софии повлекло за собой цепь катаст­рофических событий вплоть до образования зем­ного мира. Он создан детьми Софии: Ялдаба-офом, протоархонтом, другими архонтами — из материи по искаженному и замутненному образу божественной мудрости. Искры духа и света, оторвавшиеся от Плеромы, пребывают в этом мире на чужбине, в плену и неведении, как дети, забывшие своих родителей. Земное существова­ние для них — это своего рода инобытие, отчуж­дение, утрата своей сущности.

Во втором, радикально-дуалистическом вари­анте гностицизма, отклоняющем миф о падении Софии, сотворение несовершенного земного ми­ра было вменено в вину злому богу или демону, которого отождествляли то с ветхозаветным бо­гом гнева Яхве, то с Сатаной. Близкий к гности­кам Маркион сравнивал правящего миром вет­хозаветного бога с античным деспотом, который жаждет превыше всего почестей и покорности своих подданных, стремится быть справедливым, но слишком глуп, мелочен и пристрастен для этого. К данному варианту примыкали учения мандеев и манихеев. Мандеи (от арамейского "mаndа" — "знание") считали земной, планетный и звездный миры порождениями дьяволицы Рухи и ее сына Ура, пребывающих в "черной воде" и противоборствующих "белой воде" (эфиру) и ее главе Королю Света. Мани восстановил зороастрийскую идею нападения царства тьмы на царст­во света. Темное царство мыслилось им одновре­менно, как собрание демонов, возглавляемых Князем тьмы (другие его имена Ариман, Сатана, Главный Архонт и т. д.), и как материя, тождест­венная хаосу, беспокойству и даже похотливости. Тьма и ее порождения стремятся поглотить све­товые частицы и держать их у себя в плену. Земные вещи и люди суть сгустки тьмы с боль­шими или меньшими световыми вкраплениями. Князь тьмы распространяет зло, разжигая в лю­дях вожделение, дабы они, размножаясь, увели­чивали количество тюрем для света. Но материальная тьма способна к самопожиранию, и зада­ча манихея заключается в том, чтобы данной способности содействовать. В конце истории, по­сле мирового пожара, материя во всех ее прояв­лениях и со всеми жертвами будет навечно упря­тана в шар и гигантскую яму.

Различие двух приведенных объяснений зла есть, по-существу, вопрос оценки его динамичес­ких характеристик. Идея враждебного бога при­давала культуре слишком драматический и безыс­ходный колорит, идея женской слабости могла вызвать самоуспокоительные иллюзии. Баланси­руя между этими двумя мотивами, религиоз­но-этическая мысль боялась принизить реальную силу зла и вместе с тем стремилась убедить чело­века, что со злом можно и нужно бороться.

Своеобразный компромисс между подчеркивани­ем силы и слабости зла был найден христианством. Первопричиной зла здесь выступает не бог, а менее могущественное сверхчеловеческое существо — дьявол, падший ангел. Возможно, образ дьявола (сатаны) был переработкой иранского Аримана. Дьявол неоднократно именуется также "веельзевулом" ("повелителем мух"), "князем бесовским" и т. п. (см.: Мф 12, 24, 27; Мк 3, 22 и др.).

В дьявольское воинство были разжалованы "чужие боги", т. е. боги тех народов, религия которых потерпела поражение в борьбе с иудаизмом.

Дьявол (от латинского diabоlus — противник, обвинитель). Древнееврейское слово "satan", как разъясняет С. С. Аверинцев, означает "противоречащий", "обвини­тель", "клеветник" (в суде), "враг" или "супостат" (на войне), "искуситель" или "подстрекатель" (при раздо­ре), вообще, "соперник", "противник", "противоборник" (см.: Поэзия и проза Древнего Востока. М., 1973. С. 718). Олицетворяя зло в Сатане, христианство мыс­лило его духовным существом, враждебным богу и че­ловеку.

Он изображен в Библии и сочинениях отцов церкви антагонистом бога. Вместе с другими отпавшими ангелами он низринут на землю, где старается установить и увеличить свое царство. Убеждение, что "мир во зле лежит", является общим и для гностицизма, и для христианства. Различие состоит в том, что последнее, называя дьявола "князем мира сего" (Ин. 12, 31), отрицает его роль в творении мира и придает его власти более эфемерный характер. Верховный владыка зла и подчиненная ему нечистая сила способны, вселяясь в людей, вызывать у них бешенство, одержимость, а также физические немощи и болез­ни. Но главным оружием дьявола в борьбе за души людей является обман, искушение, соблазн. К себе он заманивает земными благами, подобием всемогущества, призрачной властью (см.: Мф 4, 1—11). Сатана властен только над теми человечес­кими душами, которые сами отступились от бога и склонились к нему. Правда, и в отношении их он ведет себя не совсем последовательно: вместо награды за измену богоотступники получают не­стерпимые адские муки.

Как воплощение зла дьявол считался источни­ком и враждебности и распущенности. Он якобы постоянно подстрекает и к той, и к другой, при­чем в самых жутких формах. Средневековые инк­визиторы обвиняли колдунов и ведьм не только в кровожадном истреблении младенцев, соверша­емом из мести и злобы или из желания угодить дьяволу, "который очень любил смотреть, как колдуны сосут кровь детей, но и в невероятных половых извращениях: "Когда месса окончена, дьявол вступает в плотское сношение со всеми мужчинами и всеми женщинами. Потом он при­казывает им подражать ему. Это половое обще­ние оканчивается свальным грехом, без различия брачных или родственных связей". Все нравственные отклонения человечества отнесены на счет дьявольской изобретательности.

В фигуре дьявола христианство попыталось совместить и силу, и слабость зла, и поэтому она не лишена, как отмечалось марксистскими ис­следователями средневековой культуры, извест­ной амбивалентности. Двусмысленность нечистой силы наиболее настой­чиво подчеркивал М. М. Бахтин. По его выводам, образ черта, переработанный народной фантазией, вы­ступал антагонистом мрачной и зловещей серьезности официальной церковной идеологии, "веселым амбива­лентным носителем неофициальных точек зрения" (см.:

Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. С. 48). Как счита­ет А. Я. Гуревич, в образе черта страшное и смешное переплетены друг с другом (см.: Гуревич А. Я. Пробле­мы средневековой народной культуры М 1981 С 287).

Сатане приписывался ат­рибут, составляющий сущность бога или абсо­лютного добра. По - латыни его называли Люци­фером, т. е. "светоносцем". Но особенно явствен­но эта амбивалентность обнаружилась позднее, в образах художественной литературы нового и новейшего времени: Мефистофель у Гете, черт Ивана Карамазова у Достоевского, Воланд и его свита в "Мастере и Маргарите" М. Булгакова имеют не только отталкивающие и устраша­ющие, но также потешные и даже привлекатель­ные черты. В афористической форме противоре­чивая сущность дьявола выражена словами Мефистофеля из "Фауста": "Я часть той силы, кото­рая всегда хочет зла, а творит добро". Дьявол вовлекает в свои сети тех, кто не проявил религи­озной и нравственной стойкости. Таким образом, при всей злобности и омерзительности он фак­тически совершает благое дело: жестоко наказы­вает вероотступников и грешников, косвенно вос­питывая у прочих твердость духа. Злобою своей дьявол, безусловно, страшен, но в бессильных потугах перевернуть божественный миропорядок он выглядит не столько страшным, сколько смеш­ным. Зло, которое само себя разоблачает и развен­чивает, перестает быть угрожающим, оно произ­водит комический эффект. Зло как постыдная слабость вызывает не гнев, а смех. В образах зла, порожденных мировой куль­турой, мы действительно находим не только зловещие, но и комические фигуры. Природа комического как раз ведь и заключается в обнаружении несовер­шенств, неполадок, диспропорций, не представляющих реальной угрозы субъекту. Враждебности нужно бояться, а распущенность — высмеивать.

Амбивалентность образа дьявола есть, на наш взгляд, необходимое следствие этического дуали­зма. Возведя зло к универсальному принципу, культура старалась соединить объективно несо­единимое: силу и бессилие, неукротимую энер­гию и внутреннюю ничтожность. Таким и полу­чился дьявол. Его нельзя было изображать слиш­ком могущественным, ибо тогда он стал бы рав­ным богу и привлекал на свою сторону тех, кто поклоняется силе. Но нельзя было преувеличи­вать и его тщедушность, ибо тогда никто не стал бы воспринимать его всерьез. Если взять ортодо­ксальное христианство вместе с гностицизмом, ересями и популярными интерпретациями, то мы получим весь спектр отношений к дьяволу: от самого серьезного проклятия до осмеяния и даже сочувствия. В этическом дуализме есть один мо­мент, очень сомнительный в нравственном смыс­ле. Это мировоззрение как бы невольно подстре­кает к измене. Оно так налегает на черную краску в изображении врага, что вызывает преклонение

перед злой силой. Не случайно у офитов, каини­тов и в других гностических направлениях само противоборство богу и его заповедям приобрета­ло положительный смысл. Все библейские анта­гонисты бога: змей, Каин, жители Содома, Ко­рей, Сатана, Иуда — почитались как нравствен­ные герои. Уникальную, но по-своему логичную форму дуализма являл собой сатанизм — почи­тание Князя тьмы. Секта езидов верила в то, что дьявол и демоны вредят людям пока ущемлены в правах, но потом вознаградят своих почитате­лей. См.: Тейлор Э. Б. Первобытная культура. М., 1989. С. 436—437. Если представлять зло в виде разумного и деятельного существа, то трудно удержать лю­дей от намерения вступить в сговор с ним.

Зло как ничто и проблема теодицеи. В противовес этическому дуализму, персонифицирующему и ове­ществляющему зло, сформировался монистический подход к ценностному содержанию мира. В этом подходе субстанционально только добро, зло же есть отпадение от бытия или ничто: недостаток, отсутствие, лишенность. Если в дуализме амораль­ность была переходом из одного враждующего лагеря в другой, то в монизме она была истолкова­на как уход в "никуда", как самоуничтожение.

Моральной "сверхзадачей" монотеизма было, вероятно, смягчение враждебности народов, по­клонявшихся прежде разным богам, в том числе и антагонистическим. В христианстве идея бога как сверхъестественного союзника и покровителя народа преобразовалась в идею единого творца, правителя и судьи. Наделение божества разнооб­разными способностями подкрепляло коллектив­ную уверенность в превосходстве над врагами. Потребность в том, чтобы божественная сила действовала в нужном направлении — в ущерб "чужим" и на благо "своим", — рождала пред­ставление о доброте бога и его справедливости. Постепенная эскалация божественных потенций в конце концов завершилась идеей всемогущества и всеблагости. Эти атрибуты, вложенные народным сознанием в бога, начали освещать отраженным светом и само бытие. Все сотворенное должно нести на себе печать творца, сохранять, хотя и в ослаблен­ном виде, его качества. Следовательно, все сущее, поскольку оно сущее, есть благо. См.: Фома Аквинский. Против язычников // Анто­логия мировой философии. М., 1969. Т. 1. Ч. 2. С. 860. Прийдя к такому выводу, теология решилась на полное отождествле­ние силы и добра, творческих потенций и милости.

Но тогда чрезвычайно обострился вопрос, по­чему бог, если он бесконечно могуч и милостив, все же допускает существование враждебности и прочего зла. Если бог не может устранить зло, то он не всемогущ, а если не хочет, то не всеблаг. То, что в гностицизме объяснялось беглою ссыл­кою на злонравного и рассеянного демиурга, в ортодоксальном христианстве стало очень се­рьезной проблемой теодицеи — оправдания бога за наличное в мире зло.

Теодицея должна была ответить на два воп­роса: 1) откуда возникает зло; 2) почему бог его терпит? По первому из них религиозные мысли­тели, начиная с Августина, утверждали, что зло происходит не от бога, а от ничто, из которого бог создал мир. Все сотворенное имеет свойства использованного строительного материала и по­этому ему присуща способность к порче, повреж­дению, отклонению от того, что оно есть. Зло, по Августину, не является субстанцией, материей или вещью. Это — отрицание, лишение или испорчен­ность вещей. Если вещь плоха, то это не значит, что

в ней присутствует нечто такое, чего нет в хорошей вещи. Наоборот, это означает, что в ней нет того, что есть в хороших вещах, а именно блага. "...Зло без добра существовать не может, потому что природы, в которых оно существует, насколько они, природы, суть природы добрые. И истребляет­ся зло не через уничтожение какой-либо привходящей природы или известной ее части, а через оздоровление и исправление природы испорченной и извращенной" (О граде божием, XIV, II). Причи­ной порчи и извращения Августин счел произвол, т. е. обособление, выход из-под божественной власти. Всякая тварь есть то, что она есть благода­ря богу. Отпадая от бога, тварь утрачивает свою сущность и становится дурною, злою.

Выводя зло из ничто, теология надеялась его обессилить. Будучи ничтожным, зло не имеет силы, чтобы соперничать с богом. Тот, кто восстает против божественной справедливости, наносит ущерб не ей, но себе. Враждебность происходит не от силы, а от немощи, ничтожности, поэтому неизбеж­но оборачивается против себя. Идея саморазруше­ния и самонаказания зла является очень важной для христианского умонастроения. Проходящий красной нитью через Новый завет мотив непротивления, любви к своим врагам может быть понят адекватно лишь в том случае, если мы примем во внимание эту идею. Как поучал апостол Павел, "если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его: ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья" (Рим 12, 20). Предоставляя врага самому себе, христианин ожидал его поражения. То, что возникло из ничто, не нужно уничтожать, следует только удерживать себя от его соблазнов.

Этический монизм, если его проводить после­довательно, требует не разрушать что-либо, а укреплять и совершенствовать то, что уже су­ществует. Это мировоззрение, лишая зло онтоло­гического статуса, выставляет его пустым, тще­душным, ничтожным, подчеркивает тем самым силу, величие и привлекательность добра. Если зло происходит из небытия и возвращается в него обратно, то в нем не может быть ничего притяга­тельного. От него веет отчужденностью, холодом и скукой. Превращение аморальности в ничто способствует ее идейному и эмоциональному раз­венчанию. В основе своей это верная тенденция, так как аморальность (жестокость и разврат) ин­тересна только издали или в первом приближении к ней. Становясь же образом мыслей и действий, она опустошает душу, умерщвляет возвышенные побуждения, примитивизирует человека, отчуж­дая его от других людей и культуры. В сравнении с манихейским двоецарствием монизм значитель­но выигрывает в возможности примириться с ми­ром и оправдать его. Но христианский монизм непоследователен. Распространена точка зрения, что христианство по­стоянно стремилось к монизму, но так его и не достиг­ло. Сохраняя идею дьявола, он никак не может отмежеваться от дуализма.

Кроме того, нельзя отделаться от подозрения, что понятие "ничто" употребляется в теологии как-то уж слишком субстанционально. Даже в лучших образцах русской религиозной философии в той или иной форме производится незаконное гипостазирование ничто. С. Булгаков, например, очень осторожно утверждает, что до грехопаде­ния ничто пребывало как темная, немая основа мироздания, с тем чтобы потом прорваться в не­го, прослоиться хаотизирующей силой. См.: Булгаков С. Свет невечерний. Сергиев Посад, 1917. С. 260. Но ясно ведь, что "ворваться" и "прослоиться" может не ничто, а нечто, какая-то самостоятельная сила.

Можно допустить, что всякое зло возникает акцидентально (т. е. привходящим, случайным обра­зом) из благой причины, через порчу чего-то хорошего. Но тогда надо признавать, что сама эта благая причина не вполне совершенна. На такое признание христианство не решилось.

Второй вопрос теодицеи оказался еще более трудным. Идея, что бог допускает зло для того, чтобы не потерпели ущерба целостность, красота и совершенство мира, является обыкновенным софизмом. "Весь мир, — рассуждал Августин, — похож на картину, где черная краска положена на свое место: он прекрасен даже со своими грешниками, хотя, если их рассматривать самих по себе, они безобразны" (О граде божием, XI, 23). Грех и по­рок, палачи и петушиные бои, публичные девки и всякие непристойности существуют якобы для того, чтобы укреплять, веру и добродетель. Мо­ральное зло играет необходимую роль в мировой драме. Эта мудрость относительно позитивной роли зла в истории терпеливо воспроизводилась из века в век, обогащаемая новыми деталями. На разные лады ее повторяли Псевдо-Дионисий Ареопагит, Фома Аквинский, Лейбниц и многие другие.

Сам термин "теодицея" берет начало от одно­именного трактата Г. В. Лейбница, написанного в 1710 г. Разделив зло на три вида: метафизичес­кое, моральное и физическое, автор устанавлива­ет между этими видами однозначную связь. Метафизическое зло (несовершенство вещей и су­ществ) происходит из того, что бог сотворил мир, руководствуясь вечными идеями, наилуч­шим из возможных миров. Божественное всемо­гущество ограничено божественным разумом, и потому сотворенные вещи имеют разные степе­ни совершенства. Спрашивать, почему та вещь более совершенна, а эта — менее, так же бессмыс­ленно, как о том, почему скалы не украшены листвою. Следствием несовершенства вещей вы­ступает моральное зло (грех). Человек обладает свободой воли, а интеллект его конечен, поэтому он грешит. Бог не отвечает за людские грехи, ведь в том, что по одной и той же реке тяжело груженные суда идут медленнее пустых, виновны сами эти суда, а не река. Физическое зло (страда­ния) является следствием морального, оно есть наказание за грех и как таковое справедливо. Если же какой-нибудь добродетельный человек страдает несправедливо, то это страдание только усове­ршенствует его и подготовит к большему счастью (см.: Лейбниц Г. В. Теодицея // Соч. В 4 т. М., 1989. Т. 4. С. 297).

Почему бог создал людей типа Иуды Искариота и какова роль той или иной негативной детали во вселенской гармонии — это, по признанию Лейб­ница, загадка и тайна.

Логику теодицеи, и особенно идею соответст­вия между моральным и физическим злом, резко и обоснованно критиковал И. Кант.Во-первых, нельзя доказать вывод о самонаказуемости зла. Неверно, что всякое преступление уже по своей природе влечет за собой наказание в виде угрызе­ний совести. Так бывает только у людей доброде­тельных, совестливых, а "порочный, имея воз­можность ускользнуть от внешнего наказания за свои злодеяния, смеется над робостью доброде­тельных людей, которая заставляет их мучить себя изнутри собственными укорами". Кант И. О неудаче всех философских попыток теодицеи // Трактаты и письма. М., 1980.С. 66.

Во-вто­рых, в жизни нет никакого соответствия между страданиями личности и ее нравственным очище­нием: "...страдания выпадают добродетельному человеку, очевидно, не для того, чтобы доброде­тель его была чиста, но из-за того, что она такова..." Там же. С. 67. Ссылаясь на ветхозаветную "Книгу Иова", Кант обвинил рациональное богооправда­ние в лицемерии. Подобно мнимым друзьям Иова, которые из тайного страха перед божьим гневом пытаются оправдать случившееся с ним несчастье божественной справедливостью, сторонники те­одицеи поспешно объявляют всякую частную не­справедливость моментом высшей справедливо­сти, в душе надеясь на то, что их такая беда минует.

Несущая конструкция теодицеи — идея о том, что зло есть видимость, существующая только для ограниченной точки зрения и исчезающая в блеске мирового целого, — пользовалась широ­ким признанием. Причину этого установить не­сложно. Утверждение, что все неполадки, трудно­сти, неустройства, пороки и безобразия только кажутся таковыми при отсутствии глубокого по­нимания, очень удобно для господствующей иде­ологии. Неизвестно ведь, до каких глубин пони­мания нужно дойти, чтобы увидеть мир в дейст­вительном свете, освободиться от собственной ограниченности. Идея о позитивной роли зла в истории имеет не всегда осознаваемую опас­ность. Ею можно оправдать любые нравствен­ные извращения. Конечно, безнравственность та­кую роль может играть, но, однако же, не всякая и не во всем. К тому же вопрос о том, насколько блага цивилизации, добытые пороками и преступ­лениями, приемлемы для человечества, нуждается в подробном и беспристрастном разбирательстве. Слишком часто и слишком многие люди попада­лись на идеологический трюк, принимая несправе­дливый мир в надежде обрести или сохранить таким образом определенные привилегии — и даже после неотразимых, казалось бы, аргументов Ф. М. Достоевского об аморальности мировой гар­монии, купленной ценою невинных детских слез.

Массовому сознанию, должно быть, легче при­нять за аксиому справедливое устройство мира, чем считать его чуждым и враждебным. Послед­нее требует незаурядного нравственного мужест­ва. Поэтому уже в близкое нам время, когда пошли одна за другой волны репрессий 30-х годов, многие люди верили в их справедливость и необ­ходимость, по крайней мере, они не относили их на счет системы. Сложился уникальный вариант "атеистической теодицеи", согласно которому мо­гут существовать отдельные злоупотребления и недостатки, но система в целом и ее демиург тем более не несут за них ответственности. Тому, кто наблюдает страдания со стороны, проще думать, что они суть наказания за грех. Для тех, на кого пала несправедливость и кто уже страдает, сохра­нить подобные иллюзии значительно труднее.

Воплощение зла в человеке. Коренным пороком этического дуализма, в особенности если он пере­секался с дуализмом души и тела, была тенден­ция к разделению людей на разные, и даже враж­дебные друг другу, виды. О трех породах людей:

разумной, яростной и вожделеющей — учил Пла­тон. Вторую породу составляют те, кто склонен к враждебности, третью — те, кто отличается распущенностью. Полностью их разница выявит­ся после смерти: "...кто предавался чревоугодию, беспутству и пьянству, вместо того чтобы всячес­ки их остерегаться, перейдет, вероятно, в породу ослов или иных подобных животных. А те, кто отдавал предпочтение несправедливости, власто­любию и хищничеству, перейдут в волков, ястре­бов или коршунов" (Федон, 81е—82а). Третья, самая низменная, порода тяготеет ко всему мате­риальному, не признает ничего, кроме физическо­го обладания и чувственного наслаждения, кроме того, что "можно осязать, увидеть, выпить, съесть или использовать для любовной утехи" (Федон, 81Ь). Поскольку переделать породу почти невозможно, следует сосредоточить усилия на том, чтобы люди низменные занимали в государ­стве подобающее им место.

Идея неустранимого различия человеческих по­род была еще более усилена в гностицизме. Саторнил первым развил учение о создании миротвор­ческими силами двух родов людей: добрых и злых, детей света и детей тьмы. Валентин и его ученики разделили людей на пневматиков, психиков и гиликов. Первые являются людьми высшего сорта. В них есть "искра божья", а именно дух ("pneuma") — частичка божественного света. Этот земной мир для них чужой. Гносис позволяет этим людям узнать свою истинную природу и освободиться из материальной темницы. В гиликах (от "hу1е" — "материя") никакой божьей искры нет, они насквозь материальны и обречены на гибель вме­сте со всем телесным. Приобщать их к гносису —все равно что метать бисер перед свиньями, они просто не могут это учение воспринять. Психики (от "рsусhе" — "душа") — промежуточная катего­рия людей, способных не к знанию, но к обыденной вере. Они могут надеяться на спасение при обяза­тельном исполнении предписаний, касающихся телесной жизни.

Дуалистическое мировоззрение склонно также к драматизации половых различий. В ряде гности­ческих сект женщина считалась существом неполно­ценным, носительницей слабости и распущенности. В гностическом "Евангелии от Фомы" (118) Симон Петр вообще заявляет, что "женщины недостойны жиз­ни". Иисус смягчает его категоричность: "Смотрите, я направлю ее, дабы сделать ее мужчиной, чтобы она также стала духом живым, подобным вам, мужчинам. Ибо всякая женщина, которая станет мужчиной, войдет в царствие небесное" (Апокрифы древних христиан. М., 1989. С. 262). Но это смягчение только подчеркивает исходную женскую неполноценность.

Во-первых, она отличается космически-онтологи­ческой неполноценностью, ибо символизирует со­бой низшую космическую сферу; во-вторых, явля­ется орудием в руках коварного демиурга, который с ее помощью разжигает похоть в мужчинах и вы­нуждает их участвовать в размножении земных тел. Наряду со злым богом и мужчинами-гиликами женщины соучаствуют в творении зла. |

Такую антропологию не отнесешь к особо гу­манистическим. Смягчающим обстоятельством может служить лишь безразличие гностиков к со­циальной жизни, исключительная ориентация на самопознание и самопросветление. В их учениях не было призывов к истреблению гиликов или к созданию таких условий, в которых бы этот низший сорт людей исчез сам собою. Но, от­влекаясь от этого обстоятельства, можно кон­статировать, что здесь дана законченная концепция сверхчеловека. Пневматик стоит по ту сторо­ну добра и зла. Ему чужд не только материаль­ный мир, но и все его морально-правовые зако­ны. Гностическая антропология представляла со­бой невиданную смесь аскетизма и либертинизма. Одни секты придерживались строгого воздер­жания, включая запреты не только на повторный брак, но и на брачное сожительство вообще (саторнил, энкратиты, наассены, манихёи и др.). Иные позволяли своим членам самую беспардонную разнузданность (антитакты, фибиониты, карпократиане, евномиане, каиниты и т. п.). Энкратиты, например, отвергают брак и употребление в пищу „одушевленного", а евномиане предпочитают отка­заться от всяких ограничений. "Впасть во что-либо: в блуд или другой грех, ничего ужасного, говорят, не представляет собой, ибо ничего не требует бог, кроме того, чтобы кто-либо пребывал в этой признаваемой ими вере". Гностики спасаются милостью божьей, а не праведной жизнью, поэто­му нравственные заповеди писаны не для них.

Манихейство ближе к тем гностическим сек­там, которые проповедовали аскетизм. Полагая источник зла в материи, оно рекомендовало не­доверие к телу, плотским желаниям и показаниям органов чувств. Характерен фрагмент из манихейской притчи: "Вот врата глаз, когда видением обманчивым они ошибаются. Как человек, что видит в пустыне, видит и город, и деревья, и во­ду, и еще многое. А это дэв ему показывает все это и губит его... Вот врата ушей. Как человек, что шел столбовою дорогой со множеством со­кровищ. Тогда два вора стали у его уха и завлека­ли его красивыми речами. Они отвели его в ук­ромное место, убили его и сокровище унесли... Вот врата обоняющего носа. Это, как слон, что с вершины горы по запаху цветов учуял шахский сад и ночью с горы свалился и погиб". К со­бственному телу следовало относиться, как к вра­жескому лазутчику или предателю. На этом стро­илась система манихейских заповедей. К их числу относились пассивная враждебность к чужеверцам, запрет убивать людей и животных, уничтожать растения, вступать в половую связь и т. д. Личная задача манихея состояла не в том, чтобы истребить зло, а в том, чтобы избавить себя от него, не допустить его в непосредственное окру­жение. Это — стратегия пассивного избегания зла, хорошо знакомая по первобытной мифоло­гии, по ритуальным действиям, направленным на "перенесение" или на "выметание" зла.

И аскетизм и распущенность вполне могут быть согласованы с основоположениями гностицизма. Первый обосновывается тезисом о низменности телесной природы, о ее дьявольском происхожде­нии. Вторая толкуется как преодоление греха гре­хом. Это всего лишь два разных пути освобожде­ния от оков материального мира. Выбор того или иного из них зависел от случайности, например от нравственных предпочтений или темперамента основателя школы. Для такого мировоззрения верховной ценностью является гносис (экстати­ческое слияние с богом, со световой полнотой), а нормы мирской жизни суть нечто крайне незна­чительное. Их нужно избегать, если они увеличи­вают закабаление духа, и нарушать ради экзоти­ческих чувственных наслаждений, которые проры­вают пелену неподлинного существования, подго­тавливая к слиянию с божественным светом.

Отвергая земной мир, гностики с известной последовательностью отбрасывают и его куль­турно-моральные установления. Выполнять их — значит соучаствовать в мировом злодействе, становиться под знамена чужого бога. Как видно, существует плоскость, в которой суровое мо­рализирование вплотную соприкасается с имморализмом. Гносис распространил субстанциона­лизированное зло на всю человеческую жизнеде­ятельность, а для добра оставил только узкую полосу существования — мистическое богопознание в замкнутой религиозной секте, подчиненное искусственным правилам. На практике отчужде­ние от жизни выражается либо в ее удушении, либо в судорожном подстегивании.

Ортодоксальное христианство поняло челове­ческую аморальность как грех. В толковании гре­ха отразились особенности рабовладельческого строя. Отношение между богом и человеком бы­ло сконструировано по типу отношения между господином и рабом. Как раб своему господину человек должен служить богу каждым помыс­лом, чувством, деянием и членом. Грех есть ук­лонение от такого служения. Идолопоклонник, например, вверяет себя вместо творца тварям или бесам (см.: Рим 1, 23—25); блудник отбирает свое тело у бога и отдает блуднице (см.: 1 Кор 6, 15—18); самоубийца намеревается по своему ус­мотрению распорядиться жизнью, принадлежащей богу. Основу греховности, вообще, составляет претензия на некую самостоятельность, стремление уподобиться богу, присвоив его познава­тельные и творческие способности. Грешник по­хваляется в душе, говоря: "я буду счастлив, не­смотря на то, что буду ходить по произволу сердца моего" (Втор 29, 19). Подлинная свобода связывается христианством с подчинением боже­ственной воле, а зло трактуется как извращенное употребление свободы, своеволие и гордыня. Выразительнейшим символом греховности стала "жестоковыйность", т. е. непокорство, несгиба­емость.

В отрицательной оценке гордости тенденция этического монизма видна особенно отчетливо. Осуждению подлежит уверенность в собственных силах, независимости, ценности. Только тот, кто притязает на обладание абсолютной истиной, может осуждать любое проявление самостояте­льности и называть всякого, желающего сказать что-то новое, богоотступником и грешником, стало быть, злодеем.

Низость плотских вожделений — излюбленная тема многих библейских рассуждений о сущности греха. Христианство, усматривая в естественных влечениях угрозу для человеческой духовности, удерживалось, однако, от обвинения телесности вообще, свойственного гностикам и манихеям. Влечения плоти дурны, если они отвращают от служения богу. О теле надо заботиться только как об инструменте и ни в коем случае не превращать его в самоцель, т. е. владеть им, а не служить его прихотям. Последнее есть распущенность.

В этом ключе оценивалась и связь между полами. Безбрачие и целомудренность, по апостолу Павлу, предпочтительнее брака: "Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу; а же­натый заботится о мирском, как угодить жене" (1 ' Кор 7, 32—33). Но супружество необходимо как средство избежать блуда. Поэтому гностические запреты на брак христианством осуждены. Като­лическая церковь сохранила обет безбрачия только для духовенства. Но и в таком урезанном виде он, надо отметить, мстил за себя разрушительными взрывами страстей и тайным развратом в монастырях. Лютеранская реформация в начале XVII в. осознала бесплодность такого пути борьбы с распущенностью и отменила обет без­брачия для своих священников. По мере истори­ческого развития культуры постепенно происхо­дило перемещение негативных нравственных оце­нок с телесных побуждений на те социальные и психические силы, которые ими управляют. Дуализм духа и материи был устранен, а плоть человеческая хотя бы частично реабилитирована.

Преодоление дуализма духа и тела одновре­менно сняло тот весьма напряженный и провокационный момент, который заключался в идее разнокачественности человеческих пород. Вместо этой идеи ортодоксальное христианство выдви­нуло догму об изначальной испорченности чело­веческой природы вообще. Первородный грех сделал людей равными друг другу в нравствен­ном отношении. От наследственного греха не свободен никто, даже, по уверению Августина, младенец, жизни которого па земле один день. При всей пессимистичности этой догмы нельзя не отметить ее преимущества перед гностически-манихейским изначальным разделением людей на "детей света" и "детей тьмы".

Как культурно-исторический феномен дуализм души и тела сыграл существенную роль в раз­витии духовности человека, интенсивной внут­ренней жизни. Осудив обыденное земное сущест­вование, он резко поднял значение идеальных мотивов поведения. В этом умонастроении от­разилось освобождение человеческой деятельно­сти от давления элементарных биологических влечений, развитие способности к самодетерми­нации и самоконтролю. В образе плотских вож­делений культура клеймила несовершенство че­ловека, неумение владеть собою. Отождествле­ние зла с плотским началом было неизбежным моментом культурного процесса, начавшегося с формирования чувства стыда и представлений о непристойном.

Однако от этого момента можно было дви­гаться не только вперед, но и в тупиковом направлении. Увидеть средоточие зла в теле — значит обречь человека на аскетическое подавление, которое не всегда целесообразно и осмысленно. Дуализм души и тела потому и шарахался от аскетизма к разврату, что, отнеся все обыденные житейские побуждения к плотскому и осудив их, он вынужден был искать духовное в необыкновенных, сверхъестественных стремлениях и поступках. Духовное — это не простое отрицание телесного, оно есть результат его культурного возвышения и облагораживания.

* * *

Этический дуализм соответствовал тем фазам мировой истории, когда целостность человечест­ва еще не осознавалась и задача объединения различных народов не ставилась. На исходе античности понимание зла как самостоятельной ак­тивной силы, равноположенной добру, было вы­теснено истолкованием зла как недостаточного, ущербного блага. Через Августина и других представителей патристики данное толкование вошло в христианскую теологию. Но это не зна­чит, что тенденция субстанциализировать зло во­обще прекратилась. Она продолжала повторять­ся либо в виде подспудных, периферийных аспек­тов официальной идеологии, либо в идейных те­чениях, оппозиционных по отношению к ней (на­пример, в еретических движениях богомилов, ка­таров и др.). Отзвуки субстанциализации зла впо­лне отчетливо обнаруживаются в учении Тертуллиана о "лагере дьявола" и "лагере бога", в августиновском противопоставлении "града божье­го" и "града земного", в христианской демоноло­гии (вере в дьявола, чертей и ведьм) и в других культурных феноменах. И сегодня аналогичные мыслительные конструкции просматриваются в экзистенциалистской идее абсурдности бытия, в распространенном на Западе культе сатаны (например, печально знаме­нитая банда Менсона в США) и в мистических объединениях, время от времени появляющихся у нас.

Тем не менее этический дуализм был оттеснен на обочину культурного развития и от­воевывал симпатии лишь в те моменты, когда обострялось противоречие между идеологией и психологией масс, когда господствующие иде­ологические системы теряли связь с духовной жизнью народа и превращались в застывший ри­туал и бессодержательную игру символами.

Идея косной материи заняла промежуточное положение между идеями враждебного бога и ни­что. Две эти последние образуют полюса, между которыми балансировала культура, объясняя происхождение зла в космической истории. Но истина не может располагаться на полюсе. Ни дуализм, ни монизм не дают нам решения проблемы онтологического статуса зла. Первый преувеличивает бытийственную укорененность аморализма, а второй, сводя ее к произволь­ному выбору, практически отрицает. Ни от уни­чтожения "худшей" половины реальности, ни от подведения всех и вся под общий знаменатель не приходится ждать удовлетворения коренных ин­тересов человечества. Существование зла для объяснения не требует ни допущения особой субстанции, ни доказательства своей иллюзор­ности. Моральное зло существует реально, но не как извечная борьба космических противополож­ностей, а как наша человеческая неспособность эти противоположности совмещать. Аморализм слишком "онтологичен", чтобы можно было надеяться на осуществление любых утопических проектов, и вместе с тем достаточно произво­лен, чтобы обойтись без ликвидации "низших" человеческих пород. Мир слишком сложен, что­бы одним волевым решением можно было при­мкнуть к силам добра и отмежеваться от тем­ных сил, и слишком разнороден, чтобы вклю­чить всякий объект в целостную симфонию бы­тия.

Онтологическое основание зла существует — это свойство вещей сохранять свою структуру, противодействуя другим вещам и разрушая их качественную определенность. Из этого основа­ния возникает предрасположенность и к враждеб­ности, и к распущенности. Первая есть выраже­ние активного воздействия на окружающие вещи, вторая — неспособности сохранять собственную определенность под давлением внешних и внут­ренних факторов. Но это свойство есть также онтологическое основание и добра, потому что вещь, утратившая такое свойство, лишается каче­ственной определенности и перестает существо­вать сама. Жизнь не может продолжать себя, не убивая другую жизнь (переход человека на неор­ганическое питание означал бы для него, вероятно, вырождение и гибель). Самовыражение лич­ности не происходит без соперничества и исполь­зования других. Пророческое видение рая, в ко­тором львы пасутся с агнцами, а коты мурлыка­ют мышам, практически осуществимо лишь в том случае, если к каждому живому существу приставить ангела, следящего за поддержанием его качеств на должном уровне. Нравственность есть великое завоевание человеческой культуры. Она дает возможность перевести самоутвержде­ние и соперничество людей из плоскости раз­рушительной вражды в плоскость конструктив­ного состязания, распределяющего места в со­циальной иерархии соответственно обществен­но-полезной активности каждого индивида. Но изменить сущность живой природы она не в со­стоянии.

Категория зла, как и категория добра, имеет силу только в некоторой системе отсчета. Она выражает общую оценку состояния этой систе­мы. Оценка отрицательна, если образующие си­стему противоречия начинают разрушать ее. Применительно к морали такой системой отсче­та является человечество. Вместе с культурой в целом мораль направлена на сохранение каче­ственного своеобразия человека как вида. Совер­шенство человечества неразрывно связано со сте­пенью развитости отдельных его представителей. Это и есть онтологическое основание морали. Система тем совершеннее, чем богаче многооб­разие ее элементов. Для многообразия необходи­ма самостоятельность, свобода элементов, а это составляет онтологическое основание зла. Про­тиворечивость бытия образует онтологический корень и зла и добра. Эта диалектика была выяв­лена религиозно-этическим монизмом в лучших его образцах (у В. Соловьева, Н. Бердяева и др.).

Истолкование зла как расположенности к обосо­блению и разрушению — очень серьезное куль­турное завоевание. Не подлежит сомнению, что аморализм разрушает человеческий образ, межи­ндивидуальные связи и общество в целом. Дест­руктивные склонности: вандализм, посягательст­во на жизнь и достоинство людей, глумление над святынями — выступают очевидным свидетель­ством моральной неполноценности. Осуждая эти склонности в образах дьявола, еретика, грешника, религия способствовала нравственному прогрессу человечества. Но стремление поставить знак раве­нства между злом, обособлением и разрушением оказалось не совсем оправданным. Не все то, что обособляется, обречено на гибель. Относительное обособление — необходимый момент совершен­ствования систем. Ученик, "отпавший" от учите­ля, может превзойти его и умом и добродетелью. В поступательном развитии интеграция и обособ­ление дополняют друг друга, а созидание чего-то одного происходит, увы, через разрушение че­го-то другого. Отделение добра от реальности и гипостазирование его в виде особого существа (бога) требует допущения фантастической способ­ности творить из ничего — ведь только в этом случае можно творить без разрушения.

Но главный недостаток религиозного монизма все же не в этом допущении. Отождествление сущего с благом смещает акцент в человеческом поведении с творчества на консервацию, с гос­подства на подчинение. Отсюда крайне напря­женное и амбивалентное отношение христианс­кой культуры к свободе человека, постоянное тяготение к сближению свободы и произвола. Яростные нападки Августина на Пелагия и Лю­тера на Эразма были вызваны той опасностью, которую теология видела даже в робких попыт­ках утвердить автономию личности. Если так трепетать перед любым проявлением своеволия, то лучше совсем не жить, а сразу готовить себя к загробному единению с богом.