Исторические мифы

3. Закон Української РСР «Про свободу совісті та релігійні організації» від 23 квіт. 1991 р.// Відомості Верховної Ради УРСР. — 1991.— № 25.— Ст. 283.

4. Закон України «Про громадянство України» від 18 січ. 2001 р. // Голос Украї­ни. — 2001. — 6 берез.

5. Закон України «Про збройні сили України» від 6 груд. 1991 р. // Відомості Верховної Ради України. — 1992. — № 9.— Ст. 108; 1993. — № 44.— Ст. 421.

6. Закон України «Про альтернативну (невійськову) службу» від 12 груд. 1991 р. // Відомості Верховної Ради Украши.— 1992.— № 15.—Ст. 188; 1999.—№ 15.—Ст. 86.

7. Закон України «Про об'єднання громадян» від 16 черв. 1992 р. // Відомості Верховної Ради України. — 1992. — 34.— Ст. 504.

8. Закон України «Про освіту» від 23 берез. 1996 р. // Відомості Верховної Ради України. — 1996. — № 21.— Ст.84.

9. Закон України «Про звернення громадян» від 2 жовт. 1996 р. // Відомості Верховної Ради України. — 1996. — № 47. — Ст.256.

10. Закон України «Про вибори народних депутатів України» від 30 жовтня 2002 р. // Голос України. — 2001.— 6 листоп.

11. Закон України «Про місцеве самоврядування в Україні» від 21 трав. 1997 р. // Відомості Верховної Ради України. — 1997. — № 24.— Ст. 170.

12. Закон України «Про вибори Президента України» від 5 берез. 1999 р. // Відо­мості Верховної Ради України. — 1999. — № 14.— Ст. 81.

13. Закон України «Про професійно-технічну освіту» від 10 лют. 1998 р. // Відомо- сті Верховної Ради України. — 1998. — № 32. — Ст. 215.

14. Закон України «Про підприємства в Україні» від 27 берез. 1991 р.// Відомості Верховної Ради України. — 1991. — № 24.— Ст. 272; 1992.— № 17.— Ст. 209; № 38. — Ст. 562; № 39. — Ст. 574; 1993.— № 24. — Ст. 252; 1994.— № 3. — Ст. 13; 1998. — № 24.— Ст. 138; 1999. — № 34.— Ст. 279.

Исторические мифы

В настоящих мифах не встретишь противоположные для нас понятия «природа-история», если только не искажать их и не толковать неправильно, если теория, объясняющая мифы, связывает их смысл с историческим становлением, то для неё не будет различий между теорией и действительностью или практикой. Мифы более непосредственно соотносятся с жизнью общества, в котором они возникают. В форме повествования, рассказа о событиях или истории они дают ответы на вопросы этого общества о своём происхождении, своём будущем и предназначении. Они служат зеркалом жизни, общество видит в нём себя, познаёт себя и ищет путь к своему предназначению, т.е. к себе самому. В мифе каждая раса, каждый народ, каждое общество в зависимости от своего предназначения и своей воли отвечает на вопросы «Почему?» и «Для чего?» или «Откуда?» и «Куда?» Форма мифа непременно теснейшим образом связана с языком: каждому обществу присущ свой, особенный антропоморфизм.

Неверно как рационалистическое, так и романтически-натурфилософское толкование мифов, которые ищут в мифах замаскированное естествознание, отвлечённую теорию, т.е. ответ на теоретический вопрос о причинной связи природных процессов. «Природных мифов» никогда не было, их выдумала романтическая натурфилософия на основе своего совершенно неверного толкования мифов. Поздние мифы могут содержать в себе космогонию, но она лишь помогает человеку, который ищет в них ответа на свои вопросы, понять своё место в мире и в своей эпохе. Гесиод называет время, в которое он жил, «железным веком», но это определение относится к человеческой истории, а не к истории природы. Жизнь человека трудна, и он воспринимает её как кару судьбы за какую-то свою вину. В противоположность этому он рисует картины потерянного рая и мечтает снова обрести его в виде царства милосердия или разума. Любая космогония это зеркальный образ самого человека в мифической истории его происхождения. Рассказ о становлении мира включает первого человека в миф лишь в той степени, в какой это касается его надежд, желаний, ожиданий, стремлений: он служит ориентиром на будущее.

Миф никогда не отвечает на теоретические вопросы, почему регулярно восходит солнце, почему размножаются растения, животные и люди, почему совершается годичный круговорот. Всё это воспринимается как заданная реальность. Миф всегда отвечает на вопросы, которые волнуют человека, ближе его касаются, на вопросы, рождённые нуждой, страхом, заботой. Даже когда человек спрашивает о звёздах и годичном круговороте, о своём происхождении, он всё равно интересуется своей судьбой, судьбой своего рода и сообщества. Каждый вопрос и каждый мифический ответ обращён в будущее в тем большей степени, чем больше угроза, никогда речь не идёт о чистом «бытии». Миф говорит о судьбе, а поэт облекает его в словесную форму.

Теоретические вопросы это позднее, рациональное ответвление от мифа, причём в них уже принципиально различаются теория и практика, природа и история, прошлое и будущее, реальное и желаемое. Теория не добавляется к жизненно важным вопросам как нечто принципиально новое: она уже содержалась в мифах как в нераздельном целом. Мифы отвечали потребностям в мировоззрении, вопросы «Почему?» и «Зачем?» были в них и теоретическими, и практическими; мифы объясняли и указывали смысл, утешали и обнадёживали. Теория, в конечном счете, тоже уходит своими корнями в ненадёжность, в опасности и трудности жизни, а не в её спокойствие. Адам не от райской скуки и любопытства вкусил плод с древа познания, а, ощутив потребность «стать как боги», стремление к высшей жизни. Это было поставлено ему в вину. Ветхозаветный миф о рае тоже возник у народа, который вёл жизнь в нужде и трудах, думал о своей вине и искал лучшую, идеальную жизнь в прошлом и будущем. Миф возникает из предвидения и позволяет предвидеть; он неотделим от переживания и осознания человеком своей судьбы. У растений и животных нет чувства судьбы, нет мифов и истории. Миф это путь от нужды к необходимому действию, к избавлению от нужды.

В этом смысле настоящий миф никогда не бывает теоретическим объяснением природы, как думают рационализм и натурфилософия, а всегда объясняет судьбу, т. е. историю. Иными словами, миф никогда не имеет теоретического смысла, а всегда только политический, указывающий на будущее жизни общества. Миф об Аиде не объясняет, почему люди должны умирать, он лишь констатирует, что смерть это судьба, грозящая любой жизни, а Дионис утешает надеждой на новую жизнь, на победу над смертью. Историко-политические мифы рассказывают о мировых пожарах и потопах, страшных зимах и сумерках богов и обещают новое возрождение мира. Учение о великих циклах и мировых эпохах – очень древнее. Миф уже по своей форме является историей, пример чего – Геродот, рассказы Плутарха о «Тезее», «Ликурге», «Ромуле» и «Нуме». Он порождается волей к жизни, к творчеству. Миф о Тезее преподносился и поздним поколениям как образец афинского чувства свободы. Переход к логосу, к «ratio», к спокойному «бытию» делает философов, начиная с Гераклита и Парменида отрицателями мифов и судьбы и тем самым – врагами поэтов: логос противостоит вере.

Первоначальной формой существования мифа является поэзия. Философия и наука – её рациональные ответвления, её более поздние потомки. История ближе к мифу, чем системы рационального познания.

Первоначально миф в форме поэзии вместе с соответствующими культами и искусствами не был литературными произведением, он был рассчитан на память и на передачу в устной традиции. История, даже в виде примитивных хроник, предполагает наличие письменности, литературную обработку, т.е. уже содержит в себе элементы рационализма. Поскольку в мифе мы имеем подлинно исторические воспоминания, живость поэтической устной традиции превращает твёрдую материальность деяний и событий в текучую идеальность мифических образов и традиций, постоянно наполняемых новым смыслом. То же самое происходит с живым языком. Поэтому миф больше касается современного и будущего, чем прошлого, больше судьбы и политики, чем реальной самодостаточной природы.

У всех циклов сказаний греков, римлян и германцев – гомеровского цикла, цикла мифов о Геракле и Тезее, Ромуле и Нуме, Нибелунгах и Дитрихе – на лбу написано их политико-историческое значение. Ядром этих сказаний служит историческое событие, война за освобождение и последующее основание государства. Нет ни одного мифа, который можно было бы отделить от его историко-политического фона: боги живут и действуют всегда только при посредстве героев, племён, государств и народов, они никогда не живут для себя. Это силы судьбы, которые ниспосылают людям здоровье или болезнь, благословение или проклятие, помощь или гибель, справедливость или несправедливость. «Природа» богов именно такова, отсюда и смысл мифа: это тот же смысл, который правит в истории как судьба, но которому остаётся неизвестной природа как таковая, та природа, которую изучает натурфилософия и естественные науки. А каков смысл, например, солнцеворота? Связанные с ним праздники и культы имеют целью воздействие на природу и людей.

Таким образом, если миф нельзя отделить от истории, потому что он неотделим от судьбы, потому что он придаёт словесную форму силам судьбы, это не просто поэтическое изложение истории, которое передаётся в устной традиции и искажается произвольными добавлениями. История для него – средство, но его смысл это высшая, присущая ему истина: он больше объясняет жизнь и историю, чем описывает их. Из исторической действительности, из воспоминаний и традиции миф возвышает образы и деяния героев на уровень сверх-действительности, где они встречаются с самими божественными силами судьбы. Поэтому в мифах герои общаются с Одином, Зевсом, Марсом, Афиной, Афродитой, Дике, Тюхе, эринниями, эвменидами, Атой. Историческая традиция превращается в мифах и сказаниях в сверх-действительность и указывает людям путь вперёд, к их предназначению. В политическом смысле историческая традиция обретает свою полноту в мифе, мотивом которого является вера.

В своей поздней философии Откровения и мифологии Шеллинг высказывает мысль, которая сначала кажется парадоксальной: Миф формирует народ. Ей созвучна другая мысль: Язык формирует народ. Обе они имеют глубокий смысл, если исходить из правильных посылок. Положение о мифе должно звучать так: миф это светоч, который создаёт для себя раса, призванная образовать народ, чтобы он освещал ей путь в историческое будущее. Возникающий народ создаёт для себя миф, чтобы указать цель и подготовить путь.

Литературный миф Евангелий значительно отличается от первоначальных мифов, но принцип здесь тот же. Евангельский миф, с самого начала литературно обработанный, возник на почве эллинизма, указывая отягощённому грехами человечеству путь к спасению. По своему политическому смыслу он ведёт не к образованию народа в государстве, а к вселенской Церкви. Богочеловек пришёл в мир, чтобы преодолеть его грехи и открыть душам путь к спасению. Его жизнь это борьба со злокозненными демонами, которые порабощают людей, а его победа заканчивается жертвенной смертью на кресте. Сам по себе неполитический миф о спасении сразу же становится политическим, так как он противопоставляет Царство Божие одержимому бесами земному царству, Римской Империи. Образцом этого Царства Божия становится Церковь. Сам по себе неполитический миф о спасении сразу же становится политическим, так как Богочеловек локализуется в Палестине во времена первых императоров, к нему привязывается еврейская мессианская идея, и Ветхий Завет преподносится как историческая предпосылка его явления. Местом возникновения этого литературного мифа должен был стать эллинистический плавильный котёл – Александрия.

Лютер ещё точно знал, что Евангелия это не исторический рассказ, а сверхистория, Священная история, стоящая выше всех историй. В священном предании процесс всегда современен, всегда повторяется и снова действует. С самого начала отягощённый притязаниями на историческую реальность, мифический процесс превращается позже в историю Церкви, но, поскольку он исторически локализован и связан с окончанием еврейской истории Ветхого Завета, он не может стать абсолютной предысторией, как сами мифы Ветхого Завета, как римские мифы у Тита Ливия и германские у Снорри Стурлусона. Так возникает странная мифическая промежуточная история между христианской Церковью и древним еврейством, т.е. предыстория и конец истории одновременно. Поэтому рано, уже у отцов Церкви мы встречаем ту «философию истории» или теологию истории, которая сделала еврейство низшей ступенью христианства, а язычество – предварительным этапом еврейства.

Теологический либерализм хотел всерьёз историзировать евангельский миф, который ускользал из пальцев. Исходя из ложной предпосылки, будто Евангелия это испорченный чужими вставками рассказ о реальных событиях, откуда нужно вырезать описания всяких чудес, занимались этим до тех пор, пока якобы подлинно исторический остаток не стал величиной, приближающейся к нулю, причём даже этот остаток не удавалось локализовать историческими методами. Такая историзация убивает смысл мифа – надежду на спасение. Попытка превратить веру в знание в данном случае и с помощью таких средств потерпела неудачу.

Вера, которая находит выражение и обретает форму в мифе, это не половинчатое и несовершенное знание, а сила, заставляющая захваченного ею человека двигаться вперёд, к определённой цели, сила в самом подлинном и изначальном смысле этого слова, сила, которая, хотя и не сдвигает горы в море, однако делает историю, приводит в движение целые народы и эпохи, низвергает одни государства и создаёт другие. В этом германцы и греки нашли общий язык с Евангелием, ибо евангельский миф это творение эллинистической, а не еврейской веры, хотя он и локализуется на еврейской почве. Может быть, александрийские греки и евреи вместе отомстили таким образом проглатывающей народы Римской империи. Когда вера «возвышается» до знания, чем занимались – разными средствами – схоластика, рационализм и историзирующий либерализм, она тем самым обесценивается и умерщвляется. Это делает любая теология своими доказательствами бытия Божия и любая метафизика. Любая рационализация веры и любая историзация мифа поворачивает временную ось из будущего в прошлое, она делает из силы веры, толкающей вперёд, к определённой цели, знание, обращённое назад, к предполагаемым началам, которое при ближайшем рассмотрении оказывается невежеством. Таковы все истории творения и происхождения, претендующие на роль познанной истории. Теология, метафизика и историзм убивают веру, надламывают силу, творящую историю, ослабляют политическую волю и творческую деятельность. Всё это плохие эрзацы веры и мифа.

Уродливым гибридом веры и знания являются все философии истории, все теории эволюции XIX века, восходящие к теологизированному мифу. Теории эволюции природы, именуемые также «естественной историей», которые странным образом видят в биологических видах не сосуществующие, а последовательно возникшие формы, насильственно запихивают их в своё генеалогическое древо, объявляют человека самым совершенным организмом и мерилом всех прочих организмов. Так гипотетическое совершенство становится конструктивным принципом эволюционных теорий. В основе их лежит безумная идея, будто последнее по времени по одной этой причине непременно должно быть лучшим и высшим и наоборот.

Но принцип совершенства превращается в данном случае в бессмыслицу, так как совершенно любое существо, выполняющее своё предназначение, и его нельзя оценивать, используя в качестве мерила другие существа. Ложные критерии – общий признак всех теорий поэтапного развития истории, государства, общества, экономики, права: для их творцов они сами, все их современники и всё, что их окружает, - максимум достижимого или по меньшей мере достигнутого до сих пор в мире совершенства. Пафос богоподобия позитивистов 1900 года значительно превосходит при этом прогрессивное высокомерие людей эпохи Просвещения – чем более плоскими становятся идеи, тем выше их возносят.

Если сравнить друг с другом ряд трёхступенчатых теорий развития, то схема во всех трёх случаях окажется одна и та же, различается лишь место, которое конструкторы отводят в них самим себе и своему времени. Христиане эпохи Климента Александрийского чувствовали себя благодаря своему христианству на вершине того, чего только может достичь человечество, хотя и ожидали Страшного суда и наступления Тысячелетнего царства: евреев и язычников они видели где-то далеко внизу. То же самое можно сказать и о христианах 1000 года. Но приход в мир христианского Откровения и античная культура были так далеки от них по времени, что их угнетало сознание собственного эпигонства: они как бы скользили с вершины вниз и не надеялись больше подняться. Среди них царили апокалиптические настроения конца мира и гибели богов.

Однако около 1200 г. отрицательный знак сменил на положительный южно-итальянский аббат Иоахим Флорский, который быстро нашёл много революционных последователей. Для него далеко позади были не только рай, грехопадение и язычество – христианство со своим Евангелием было для него тоже пройденным этапом. Он ожидал наступления Третьего царства и появления нового, Вечного Евангелия, провозвестником которого он себя чувствовал. Такое же настроение какое-то время было и у революционных учеников Св. Франциска, и у многих радикальных религиозных революционеров XVI века в Германии. Так же относился раздираемый противоречиями Паскаль к культуре и знанию. Он объявил считавшихся недосягаемыми образцами «древних» детьми по сравнению со своими современниками, которые сделали так много новых открытий и изобретений. Лессинг следовал по стопам Паскаля и Иоахима, только он рационализировал религию вообще и, гордый прогрессом, смотрел на прошлое как на «тёмные века»: теперь же человечество приближается к совершенству.

Незадолго до того Руссо, как флюгер, обращал свой нос то оптимистически в будущее, то пессимистически в прошлое: рай, максимум достижимого для человека, брезжил для него впереди, в конце истории, и одновременно – в её начале, поэтому ему грозила судьба Буриданова осла. Наоборот, подлинные деятели прогресса нашли в себе и вокруг себя зелёную лужайку Просвещения и были убеждены, что она прокормит тощих коров фараона. Новый аспект делу Лессинга придал Кант: если верно, что все поколения до нас существовали лишь затем, чтобы мы могли на их плечах наслаждаться высшим счастьем совершенства, то мы обязаны приносить такие же жертвы ради наших потомков, подготовить почву для их полного счастья.

Все универсалисты и гуманисты смотрели на человечество как на одно целое, включающее в себя всё, что имеет человеческий облик, с общим назначением. Поэтому этапы воспитания гуманности должны быть для всех обязательными и одинаковыми. Правда, есть ещё многие, кому ещё не посчастливилось наслаждаться плодами Просвещения. Что ж, они обделены природой, они отстали, это второгодники божественной школы: пусть более медленно, пусть окольным путём, но, в конечном счете, и они, выдержав экзамен на гуманистическую зрелость, попадут в рай, в царство совершенства, если те, кто достиг большего прогресса, им помогут. Рационалистическая Европа со своим политическим и культурным империализмом приняла на себя мировую миссию именно там, где застряло христианство. Хилиазм в обоих случаях один и тот же.

Проблемы мифа, рационализированного до уровня философии истории, при этом перескакивались, но не решались. Если расы и народы имеют меньшее значение по сравнению с единым человечеством, если неравенство это только рецидив несовершенства, то одну эпоху нужно разделить на несколько эпох.

Когда парижанин 1770 года обнимался с гуроном, как с братом, не понимая, что раса и судьба сделали парижанина парижанином, а гурона гуроном, однако, не признавая его своим современником, человеком того же уровня, либо потому, что чувствовал себя на несколько ступеней выше благодаря своему просвещению, либо потому, что, начитавшись Руссо, завидовал ему как более благородному и счастливому человеку, он в любом случае помещал гурона на более раннюю, якобы общечеловеческую ступень развития. Народы, сосуществовавшие во времени, таким образом разводились по разным этапам развития, что разрушало столь понятную одновременность их настоящего и превращало проблему времени вообще в неразрешённую загадку. То же самое произошло сто лет спустя, когда сосуществование человека и обезьяны, льва и кенгуру, рыб и насекомых захотели расположить во временной последовательности и назвали это генеалогическим древом. На настоящем генеалогическом древе предки современных видов, жившие 1000 лет назад, никак не могут быть современными, а у Геккеля они попадают в современность, причём сама эта современность и одновременность ставится под сомнение или с помощью невероятных гипотез переносится в отдалённое прошлое как этап, предшествующий современности. Это просто фокус! Таким же образом возникли теории постепенного развития современного общества, экономики и т.д. Все эти теории со временем безнадежно запутываются и их нельзя спасти даже с помощью излюбленного метода аналогий. Практически проблема превосходства человека над животными и человека над человеком всегда решается путём империализма: превосходящий доказывает и оправдывает своё превосходство тем, что навязывает своё господство тем, кого он превосходит. Такова практика всех теорий эволюции последних веков.

Если теперь натуралисты исходят из того, что все люди когда-то были обезьянами, то было бы столь же последовательно предположить, что все обезьяны должны когда-нибудь стать людьми. Почему же этого не происходит? Почему обезьяны остались на своём уровне и не вымерли, тогда как человек благодаря отбору и лучшему приспособлению поднялся выше?

Если не считать шпенглерианства, которое по аналогии с временами года, пытается обнаружить весенние, осенние типы и т. д., чтобы осчастливить их один за другим таинственной «одновременностью», причём потом образуются явные круговороты, принципом оформления этих теорий всегда является аналогия между этапами развития человечества и возрастными периодами отдельных людей, которые искусственно или произвольно ограничиваются детством, юношеством и зрелостью. При этом можно провести аналогию между развитием человечества и этапами развития отдельной личности и представить процесс воспитания отдельной личности как сокращённое повторение процесса поэтапного развития человечества. Принцип этой философии истории тот же, что и в биологических спекуляциях романтической натурфилософии (Окен, Меккель), одну разновидность которой (теорию Меккеля) материалист Геккель присвоил под именем «основного биогенетического закона» и объявил величайшим открытием, смутив тем самым плоские умы своих современников. Но это привело также к окончательному банкротству всех исторических, естественнонаучных и социобиологических спекуляций, к концу секуляризованных мифов, ибо человек начинает понимать, что его предки не должны быть рыбами по той причине, что его зародыш на определённой стадии развития имеет жабры, что парижанин не был когда-то гуроном, а оба они – гейдельбергскими людьми, и гурон не станет парижанином, а у немцев матриархат и гаремы не были формами, предшествующими современной семье. С помощью аналогий нельзя доказать ничего, кроме незнания фактов. Расовая теория призвана покончить с этой путаницей, ибо в соответствии с расовым принципом любой человек и в истории может стать лишь тем, для чего он предназначен и к чему предрасположен. Негр не может стать германцем, а германец – негром, и по своей культуре тоже.

Сильней всего движущая сила веры проявляется в хилиазме, когда миф сочетается с ожиданием страшного суда и тысячелетнего царства. Но тут обнаруживается также, что эта сильная, движущая историей вера заставляет мыслить как раз неисторически, ибо ожидаемое Царство Божие претендует на абсолютность и оконченность, завершает историю, указывая её конечную цель. Отсюда берут своё начало все неисторические теории исторического развития, как христианские, так и рационализированные, секуляризованные теории буржуазной эпохи. Идеалистические философии истории с их нацеленным на царство гуманности и разума в конце учениями Лессинга, Канта, Фихте и Гегеля являются, как признавал сам Кант, выражением хилиазма, как признавал Лессинг, продолжением и рационализацией учений Климента Александрийского и Иоахима Флорского, только рационально-педагогическая идея способности к совершенствованию заменила идею спасения, идея гуманности – Царство Божие, а непрерывность развития – катастрофу Страшного суда.

Когда в XIX веке после краха идеализма из почвы позитивизма полезли как грибы после дождя теории эволюции природы, общества, экономики, истории вплоть до Лампрехта, Шпенглера и Брейзига, то это были лишь эпигонские отзвуки. Сила веры была заменена в них гипотетическим знанием, научной догматикой. Возникли многоступенчатые сооружения, кирпичами для которых служили эмпирические факты, накопленные этнографией, естествознанием и историей. В рационально сконструированных метафизических системах понятия разложены по полочкам, как лекарства в аптечных шкафах. Это заметно уже в диалектической философии истории Гегеля, где превращённая ещё Лессингом, Кантом, Гердером и Фихте в идею гуманности сила веры полностью трансформирована в мнимое знание. Если у Джан-баттисты Вико, а позже у Шеллинга ясно видна взаимосвязь теории исторических этапов с языческим мифом, с учением Гесиоида о четырёх веках, то у Лессинга – секуляризация и рационализация хилиастических теорий учителей Церкви.

Вводя как можно больше эмпирического материала в свою структуру, позитивистские эволюционные теории пытались замаскировать свою чуждость действительности и своё происхождение от метафизики, свою природную слепоту, как в «естественной истории творения» Канта и Геккеля и свою враждебность истории, как в системах якобы исторических и социологических эволюционных идеологий. При этом повсюду мы находим рациональную и логичную систему понятий, части которой сосуществуют и образуют иерархию якобы во временной последовательности. Так же расположенные друг над другом геологические пласты соотносятся с последовательными периодами. Т. н. «естественная история» работает, таким образом, теми же методами, что и псевдоистория философии истории во всех вариантах своих эволюционных теорий. Термин «философия истории» заключает в себе такое же внутренние противоречие, как и «естественная история»: природа и история такие же противоположные понятия, как философия и история. Историей правят время и судьба, а не разум, как хотели бы и как думают идеалисты.

Можно доказать, что метафизика Лейбница, система монад, это секуляризованная с помощью принципа непрерывности, идеи способности к совершенствованию и оптимизма схоластическая система. Данте поэтически описал мировую систему Фомы Аквинского, так что отдельные её части, например, рай, Тинторетто смог даже нарисовать. Лейбниц с помощью своего оптимизма убрал очистительный огонь и ад, а с помощью принципа совершенствования и непрерывности распространил рай на всю Вселенную и стёр таким образом грань между нашим и потусторонним миром. Мир стал рассматриваться как система, которая поднимается по ступеням от минимального к божественному совершенству. Если вывести этот мир из состояния покоя, привести в движение, объяснить его иерархию последовательными этапами развития и заменить Бога идеей гуманности, мы получим космогонию Гердера, причём развитие Вселенной и природы продолжается человеком на метафизических этапах якобы исторического развития, что потом Гегель в своей философии истории довёл до конца истории, упаковав неподвижную систему понятий в поэтапный прогресс. На новом, материалистическом уровне марксизм и позитивизм продолжали заниматься этим метафизическим ремеслом во всех мыслимых вариантах, прилагая теорию поэтапного развития к природе, социологии, экономике, истории.

Неисторический хилиазм этих рационализированных и секуляризованных мифов о человеческом совершенствовании проявляется в идеологии Французской революции в такой же мере, как в развивавшемся параллельно и близком к ней по сути немецком идеализме. Конструктивная идея в обоих случаях одна и та же: как только человечество достигнет своего совершенного состояния, чему предшествует идеализм или революция, историческое движение прекратится, поскольку его цель будет достигнута: история завершится, она упразднит и сделает излишней саму себя. В любой эволюционной теории, включая марксистские и позитивистские, заключена исторически обузданная эсхатология.

Яркий пример хилиазма, творящего народ и историю – еврейский мессианизм. Евреи, рассеянные среди других народов, могли бы вести такой же растительный образ жизни, как цыгане. Но они сознательно остались народом с историко-политической опорой в виде постоянно хранимой веры в собственное еврейское мировое господство. Они обязаны этим только своей вере в Мессию, несмотря на всю её банальность в каббалистически-талмудической форме. Хотя следует решительно отвергнуть утверждение, будто христианство это форма еврейского мессианизма, несмотря на то, что «Христос» это только греческий перевод слова «Мессия», еврейский мессианизм в той форме, которую ему придал в середине XVII века еврей-сефард Манассия Бен Израиль из Амстердама, несомненно, повлиял на веру британцев и на идеологию британского мирового господства: Манассия создал её для Кромвеля. В XIX веке Дизраэли закончил дело Манассии и Кромвеля, надев на себя индийскую имперскую корону. Он соединил еврейский и британский мессианизм и, обосновав еврейско-британскую расовую теорию, сделал еврейскую расу для британцев воплощением их собственных устремлений.

Французское Просвещение XVIII века, у истоков которого стоял португальский еврей Мартинес Паскуалес, пошло соответствующим путём: мессианская идея Каббалы внушалась низшим расам во Франции: во имя этой идеи галлы во время революции восстали против германцев, к чему призывал аббат Сьейес в своей программной брошюре о третьем сословии. Законченную форму французского мессианизма дал Сен-Мартен.

Хилиазм отрицательного типа лежит также в основе всех философий истории, которые, будучи рождёнными пессимистическим настроением, трактуют ход мировой истории как скатывание к концу. Как правило, по достижении дна пропасти, возрождается ожидание Царства Божия. Таким образом, хотя эта линия первоначально идёт в противоположном направлении, нежели линия непрерывного прогресса оптимистического Просвещения, в принципе они близки. Культурный пессимизм Руссо, согласно которому всё хорошо, что исходит из рук Творца, но всё портится в руках человека, берёт за точку отсчёта движения истории под уклон грехопадение и изгнание из рая, но лишь до тех пор, пока не появилось евангелие Руссо «Назад к природе» - после этого начинается подъём, который в конечном счёте позволит снова обрести рай. Фихте в своих «Основных чертах нынешней эпохи» развивает эту схему исторической линии с изломом: современность представляет собой середину истории как самая нижняя точка грехопадения, к которой в прошлом вёл путь вниз из рая совершенства в начале дней, а позже благодаря разуму снова начнётся подъём к заслуженному царству человеческого совершенства. Почти одновременно Шиллер в своей «Орлеанской деве» даёт эту историко-идеологическую, хилиастическую схему на примере жизненного пути своей героини от момента её призвания до её явления. Всё это секуляризация еврейско-христианского мифа о рае и грехопадении, страшном суде и тысячелетнем царстве, с примесью идей то Августина, то Пелагия.

Соответствующие взгляды на жизнь с верой и хилиастическими надеждами лежат в основе арийских, особенно греческих – представленных уже у Полибия – и германских мифических представлений о великих мировых эпохах, периодической гибели и возрождении мира, которые в эллинизме и христианстве образуют смеси с восточными мифами и хилиазмом. В «Муспилли» соединяются христианский и германский хилиазм. В «Естественной истории небес» Канта это учение о мировых периодах с использованием в качестве метода антагонизма сил Ньютона превращается якобы в науку, но это лишь материалистический вариант веры в эоны. Материализация и стремление к приданию научной формы породили позже ужасное учение о вечном возвращении того же самого: поскольку постоянно появляются одни и те же сочетания причин и условий, как явствует из мировой формулы Лапласа, начинаются одни и те же мировые процессы, вплоть до отдельных событий. Кант стал промежуточным звеном между греками и позитивистским учением Ницше о вечном возвращении. Здесь снова проявляется неисторичность конструкции, мифический характер линии: из необратимых временных процессов возникают замкнутые круговороты. Собственно, историческая линия, которую вообще никогда нельзя сконструировать и проследить на протяжении одного периода с собственной, определённой роком задачей, проходит, хотя она может варьировать также по кривым, всегда от одной эпохи, одного начала через кульминацию к одному концу, причём этот конец никогда не является хилиастической целью, как в идеологии процесса.

Все философии истории, все теории поэтапного развития представляют собой секуляризованные мифы. Они занимают неудобное промежуточное положение между верой и знанием, двигаются по мере рационализации от веры к знанию, но, делая веру надломленной и слабой, они остаются недостаточными, гипотетически сконструированным, надуманным знанием, т.е. это – ни рыба, ни мясо.

Метафизика истории

Вера это сила, коротая движет человеком, сила долга и целеустремлённости. Когда вера осознаёт самоё себя и принимает форму идеи, возникает миф, жизненный ориентир общества и его членов. Вера это движущая сила истории, миф – её ориентир.

Под историей следует понимать живой ход событий на пути из настоящего в будущее. В мифе долг, ожидания и надежды, хилиазм принимают форму идеи, осознанной цели. Но нет будущего без прошлого и нет воплощения в действительность без самой действительности. Дерево, которое должно расти, должно одновременно уходить своими корнями глубоко в землю. Поэтому цель, которую намечает миф, связана с образами прошлого: и то, и другое поднимается над историей, начало и конец истории видятся как зеркальные отражения друг друга, но не воспринимаются при этом как круговорот. Но надисторический ориентир означает то же самое, что и греческое слово «идея» в его первоначальном значении (давно известно, что идеи Платона это секуляризованные боги Олимпа).

Происхождение определяет идеал: воспоминания о великом прошлом, традиция отражают также врождённый расовый характер, который при любых сменах эпох и изменениях внешних форм остаётся одним и тем же. Он связывает начало и конец истории в одну постоянную идею и даёт прошлому и будущему жизнь в настоящем. Всё это вместе заполняет «высшее сознание» общества и при более поздней дифференцированной разработке с учётом опыта распадается на полярные образы природы и истории, которые вместе составляют мировоззрение и представление о человеке. Но в области «высшего сознания», т.е. мифа или мировоззрения, нет желания, которое не основывалось бы на вере. Сила веры и долга это главное содержание «идеи».

Ниже высшего сознания с его дальнозоркостью и напряжениями находится область повседневного сознания, эмпирического, направленного на ближайшие, достижимые цели, т.е. технического знания, желания и умения. Оно относится к повседневной жизни общества с его потребностями и задачами, такими как пропитание, одежда, хозяйство, работа, порядок, продолжение рода и т.д. В этой области сознания цель определяется знанием, разумом, точно так же как в высшем сознании она определяется основанной на вере идеей, обращённой в далёкое будущее. Между этими двумя областями нет разрыва, они заходят одна в другую, дополняют одна другую, взаимно обусловливают друг друга. Дальние исторические цели достигаются только путём постепенного воплощения идеи в действительность повседневной жизни, иначе эта идея растворится в далёкой от действительности мечтательной идеологии. В низшей области происходит постепенное воплощение идеи, а из высшей при этом осуществляется руководство, ориентированное на дальнюю историческую цель, благодаря чему тысячи технических, рациональных направленных на конкретные цели дел повседневной жизни общества согласуются и координируются. Если такого руководства нет, общество распадается под воздействием центробежных, эгоистических устремлений его элементов.

В вере действует и раскрывается судьбоносная сила – Бог – только в вере и ни в чём больше. Вера это движущая историей сила, которая заставляет идти вперёд, к высшей цели, исходящей от Бога, а при взгляде в прошлое указывает на происхождение от Бога. Вера пронизывает, если она подлинная и сильная, всю жизнь общества, приводит его в движение, заставляет идти вперёд, возвышает его жизнь и деятельность до уровня истории. Все настоящие мифы обусловлены верой и поэтому историчны, они никогда не бывают рациональными и природными. Природой и разумом управляет судьбоносная сила, направляющая их к определённой цели. Поэтому все мифы о происхождении и творении содержат в себе больше веры в будущее, чем знания о прошлом. С точки зрения знания все мифы не «истинны»: их смысл, их правда это движущая сила веры.

Когда рациональное знание проникает в высшую область и становится в ней сувереном, возникает то уродливое образование, которое носит название «метафизики». Она возникает каждый раз, когда происходит секуляризация веры, когда вера превращается в рациональное знание, «возвышается» до уровня системы. Но не зря Лютер называл разум «шлюхой», а не королевой («разум» в немецком языке – женского рода. Прим. пер.). переход веры во власть разума, процесс, который начался с превращением христианской веры и мифа в догму, т.е. в рационализированные формы учения и знания, нашёл своё продолжение в схоластике, принципом которой со времён Ансельма Кентерберийского было «возвышение» веры до уровня знания, что в конечном счёте привело к победе рационализма буржуазной эпохи. Всё это называется «метафизикой», но убивает движущую мифом веру, делает Бога доказуемым и доказанным идолом, которого знают, но в которого больше не верят, и заменяет судьбоносную силу истории статичным, рациональным знанием, логически сплетённой системой понятий. Самый худший эрзац религии метафизического типа это «Amor intellectualis Dei» Спинозы.

Мы не будет здесь разбирать, как метафизика возникла из рационализма греков и следовать за ней по схоластическим лабиринтам. Ясно одно: схоластика надломила движущую силу христианской веры, оставив после себя рационализированную систему догм и совершенно политизированную церковную систему: папство. Когда католическая церковь сегодня так гордится тем, что у неё есть метафизика, она лишь сама свидетельствует о том, что живая вера, которая некогда способствовала победоносному шествию раннего христианства по миру, в ней ослабла, угасла и превратилась в статичное знание сомнительного характера. Когда Лютер вернулся от разума к вере, он этим положил начало великой исторической эпохе и снова привёл в движение застывший мир. Когда Лютер обратился к мифическому раннему христианству, он возродил хилиазм, создал картину будущего нового мира, новый миф о происхождении и будущем. Но после него сразу начал чинить препятствия своей догматикой Меланхтон: движением вместо веры Лютера завладели схоластика и метафизика, они отклонили его, задержали в церковности, превратили живую веру в псевдознание. Это дело завершила метафизика буржуазной эпохи, которая провозглашала суверенитет разума в XVII веке. Брала ли она своё начало от Меланхтона, или, как у Декарта, от иезуитов или от Кальвина – всегда она уходит своими корнями к Аристотелю, который превратил миф в рациональную систему, веру в знание, силу в теории, т.е. в созерцание без движения. Так родился аполитичный буржуазный человек.

Как греческое, так и родственное ему германское мировоззрение первоначально было мифическим, как и представление об истории. Христианизация германцев сначала в принципе ничего не изменила: миф о Спасителе это настоящий исторический, имперский миф, и если ещё пронизанные германским духом летописи монахов раннего средневековья не достигали свободной высоты героического описания истории, как у Снорри Стурлусона, ими всё равно двигала вера, связанная с историей и идеей Империи. Германцы-христиане воссоздали Империю. Только клюнийская «реформа» и засилье инородцев надломили веру: вместе с политикой пап они открыли путь лишённой веры и внеисторической метафизике и схоластике, подготовили победу политического рационализма Церкви. Метафизика всегда внеисторична, потому что она лишена веры, потому что в ней веру вытесняет статичное знание, рациональная система, а силу заменяет разум. Это доказывает как метафизика буржуазной эпохи XVII века, так и схоластика XII века. Правда, в одном случае сохранилась историческая власть Церкви, в другом – историческая власть европейских империй, но обе они были завершением и концом, а не эпохой и началом. Церковь убила движущую силу христианства в своей рациональной и политической системе, а Британская мировая империя убила движущую силу Реформации. Ньютон стал схоластиком буржуазно-империалистической эпохи, как Фома Аквинский – систематиком Церкви. И Кант шёл по пути Ньютона, как Декарт – по пути иезуитской схоластики. Мечта Канта о «Ньютоне истории» предполагала включение истории во Вселенский механизм, после того как это уже было проделано с природой.

Если метафизика буржуазной эпохи продолжала схоластически доказывать бытие Божие, т.е. вытеснять живую веру рациональными гипотезами, заменять живого Бога якобы доказанным с помощью понятий идолом, то в своих эпигонских формах она превратилась в настоящую схоластику. Взять хотя бы т.н. метафизику природы: она объявляет мир машиной – в соответствии со своими рационально-техническими потребностями, а Бога – машинистом. Решающий удар нанёс Ньютон. Такова «вера» буржуазной эпохи, о которой говорил ещё Лютер: «Тьфу на тебя, шлюха-разум!» Упраздняя Бога, они убили природу. «Человек-машина» - великий лозунг буржуазно-технической эпохи: природа становится машиной, техническим аппаратом. Мировой механике соответствует другая сторона буржуазного мировоззрения, объясняющая общественную жизнь: индивидуалистически-механистическое «естественное право».

XVII и XVIII века бесцеремонно обращались со своим «богом». Метафизикой они называли жупел, фетиш, который используется каждый раз, когда он нужен для того, чтобы заткнуть им пробел в знании и системе: они знали о нём всё, делали из него всё, что угодно, и горе ему, если он не выполнял их желания. Скоро и его объявили низложенным и возвели на его место «природу» или «разум» или баланс и того и другого: природа делает то-то и то-то, природа не делает скачков, природа движется вперёд то медленно, то быстро, то она экономна, то расточительна, то умна, то глупа, то бессильна, то зряча, то слепа, то добра, то жестока: природа в любом случае должна подчиняться всем целям, потребностям и мнениям человека, она, как бог, не что иное, как фетишеподобное отражение человеческих потребностей и мнений. Сотни определений природы, на которые была так щедра буржуазная эпоха, пытались привести к общему знаменателю: она проявляет черты то Ньютона, то Руссо, то Канта, то Гегеля, то ещё чьи-то – как бог. Наконец у «натурфилософов» вроде Дриша от бога, природы и разума осталось лишь стыдливое «это» и «нечто», которое хочет, планирует, оформляет – или не делает – то, чего хочет философ. Вся эта метафизика умирает, в конечном счете, вместе со своим богом и своей природой от своей смехотворности. Остаётся лишь машина, делающая саму себя.

Буржуазная метафизика это мировоззренческая гипотеза, а не вера и знание: технически ориентированное человечество объявляет машиной мир, природу и само себя. Этим кончается позитивизм XIX века в конце буржуазной эпохи. Эта метафизика чужда природе и враждебна истории, исторически слепа. Одного Канта, которому зачем-то понадобился «Ньютон истории», достаточно, чтобы доказать враждебность истории, характерную для этой эпохи. К этому примыкают и все философии истории, эволюционные гипотезы: это эрзац настоящей веры и настоящего знания одновременно. Империю, власть, политику, историю, волю, судьбу, войну они хотели бы упразднить как зло вслед за верой и богом, они объявляют всё это несуществующим, по меньшей мере, не достойным человека во имя своей рациональности, бесстрастной, моралистической, якобы совершенной, в действительности же нежизнеспособной и потому отмирающей гуманности.

Гёте прорвался через метафизику к живой природе, Ранке – к подлинной истории, но им не суждено было одержать победу в те времена.