Смерть пионера

«Случалось ли вам трахать крошку в сорок фунтов весом?»

Уильям Сароян

Дорогая редакция!

Не знаю, случалось ли кому-нибудь из Вас быть изнасилованным. Если да – я ему (хотя вероятнее – ей) сочувствую. Хотя литератору, как учил классик нашей литературы Антон Павлович Чехов, всякий опыт полезен. И тогда Вам будет легче понять молодого автора.

Вы не ответили на прошлые мои рассказы. Увы – биография приучила меня к безответности… Хотя у меня кое-что шевелится. Это смутное подозрение, что в понятном волнении я мог забыть указать свой адрес. Собственно, гонорар неважен. Главное – публикация, выход к читателю, на который я надеюсь с Вашей помощью.

Недавно подругу моей жены посадили за растление несовершеннолетних. Мы вместе переживали эту трагедию. Летом она работала пионервожатой в пионерском лагере. И там вступила в половую связь с двумя пионерами. Они были из старшего отряда. И не думаю, чтоб были против.

Я сам был когда-то в пионерском лагере. И помню этих бугаев из старшего отряда. Главным их удовольствием было набить морду младшему. И ноги у них были уже волосатыми. Они, именно они растлевали нас, младших, хвастовством про онанизм, вопреки лекции врача про его вред. И щеголяли тем, что у них уже выдавливается семенная жидкость. Выражения они при этом употребляли, разумеется, самые циничные, воспроизвести которые в рассказе мне не позволяют традиции нашей великой и целомудренной русской литературы.

Да такие сами растлят хоть самого начальника лагеря! Мы чувствовали, что он их побаивается, а ведь отставной полковник. А после музыкального праздника они набили морду лагерному баянисту. А он, между прочим, перед этим растлил вожатую пятого отряда, мы это видели в кустах всем нашим третьим отрядом.

Как может пионервожатая растлить пионера старшего школьного возраста, если эти пионеры перед отбоем в спальне все вслух мечтают, как бы с подробностями растлить ее?

Лагерная жизнь вообще ужасна, даже если образцовый пионерский лагерь. Весь сахар вожатые и воспитатели забирали себе и пили сироп, а мы месяц пили чай без сахара и думали, что так и надо. А физрук однажды забыл под трико надеть плавки, так на гимнастике все смеялись, а девочки краснели. А он их при этом поддерживал на брусьях, причем за те места, за которые нас обещали исключить из лагеря.

Так вот – меня там тоже растлили. Но мне не пришло в голову, что за это женщину можно судить и посадить в тюрьму. Так нам придется и Анну Каренину посадить за растление Вронского! А Манон Леско сидела бы до сих пор в одной камере с Молль Флэндерс. (Я хочу сказать, что знаком с мировой литературой в достаточном объеме, чтобы созреть для первой публикации.)

Один солдат, который у вас в детском саду еще ремонтировал песочницу и учил нас курить, говорил, делясь сексуальным опытом, что если даже у небольшого мальчика бывает эрекция, надо вступать в половую связь с девушкой и не спрашивать при этом, как ее фамилия. (Запрещение спрашивать фамилию было нам непонятно. Казалось бы, желание познакомиться с тем, с кем вступаешь в половую связь, естественно. Правда, солдат выглядел суровым.)

Можно ли сажать девушку за растление солдата? А ведь солдат – это вчерашний пионер. Так что если два волосатых бугая в пионерских галстуках вступили в половую связь с пионервожатой, пусть даже толстой и с бюстом номер семь, то сажать, скорее, надо их. А если все трое сами хотели, то и сажать некого. Воздух в камере чище будет. А ей, между прочим, двадцать пять лет, кровь с молоком, и живет без мужика. А пионеры весь день рыщут с дымящимися наперевес (извините, это они так цинично шутили, я привожу эту шутку для воссоздания атмосферы нашего пионерского лагеря. Еще там дразнились, дрались, подставляли ножку, заставляли мыть пол не в свою очередь, не пускали купаться и крали печенье со столов).

Голубой рассвет стучался в окна одноэтажных дощатых корпусов, уютно расположившихся между вековых сосен. Свежий ветерок доносил аромат смолистой хвои. Начищенный медный горн трубил подъем! Мы весело вскакивали, а мой сосед мочился ночью в постель.

Потом бежали в далеко построенный туалет, и сосед тоже за компанию бежал, хотя мог уже только смотреть на струю товарища; чистили зубы, повязывали галстуки, строились на утреннюю линейку и оценивали, насколько помятый вид у вожатых. Дети все понимают.

Потом назначали дежурных поддерживать порядок и мыть пол в казарме, в смысле в бараке, в смысле в корпусе, в спальне, где и спали мальчики всего отряда, а это человек двадцать пять, а девочки спали за тонкой дощатой перегородкой, где было много щелей еще от прошлой смены. Девочки это знали, но делали вид, что не знают.

В пионерском лагере, наводя чистоту в казарме, я и был лишен чистоты собственной. Мне не повезло, и чистота физическая, телесная совпала с чистотой моральной и даже, я бы рискнул сказать, духовной. Меня вдела наша пионервожатая. Да еще как цинично и беспощадно!

Как сейчас помню, мне было одиннадцать лет. А ей явно больше двадцати, для нас она была зрелая взрослая женщина, причем крупно оформленная. У нее были нормально широкие бедра, нормально объемистые круглые ягодицы и выдающийся вперед бюст. Этот бюст прыгал как сумасшедший, когда утром она бежала вместе с нами на утренней пробежке перед зарядкой, надев обтягивающую футболку. А если зарядка была не общая, с физруком, а по отрядам отдельно, с вожатыми, так при наклонах и махах в стороны там моталось и перекатывалось такое, что просто дыхание спирало! А она ну явно же секла наши взгляды и только украдкой лыбилась. А еще, сука, в глаза вдруг взглянет – и просто не знаешь, куда деваться. Теперь я уже могу сформулировать: зрелая женщина наслаждалась смущением мальчиков от своих прелестей. А мальчикам каково было?! А тут еще соседняя девочка взглянет как бы случайно тебе ниже пояса и протянет издевательски: «Ой-й, как не стыдно…»

Я понимаю, что вообще пионерская организация совсем не такая, что в других лагерях иначе, что просто это нашему отряду не повезло, всякое бывает, это нетипичный случай: конечно. Но вы сначала узнайте толком, как именно мне не повезло!

Итак, дежурю. Подмел веником пол, собрал мусор на совок, выкинул с крыльца в траву. Взял таз, принес от насоса воды. А тряпки нет. Напарник, он здоровее меня и поэтому командует, приказал: «Сходи к девкам, попроси тряпку».

Я так устроен, что если меня посылают, я иду. Меня всегда учили слушаться. А у девок крыльцо – с другой стороны барака, на их половину. Поднялся, постучал, оттуда крикнули:

– Да!

Я вошел, пару шагов сделал и спросил:

– У вас тряпка есть пол мыть?

Последние пару слов я произносил уже по инерции. Я осознавал, что я видел. А видел я прямо перед собой две голые большие круглые женские груди. Я их впервые в жизни видел. Увидел, наконец. Но совсем не в таком контексте, как грезил в страстных мечтах подростка, отличающегося нормальной подростковой гиперсексуальностью.

Вожатая, скрестив ноги по-турецки, сидела на кровати одной из девочек – спиной к перегородке, лицом к двери, то-есть ко мне. Она была в одних трусах. Или еще в чем-то. Это уже неважно, этого не было видно. А было только видно, что она до пояса голая (сверху).

В руках у нее был ее лифчик, иголка и нитка. Она его зашивала. Не выдержал, значит, нагрузок. Платили вожатым мало, время было такое, откуда у бедной женщины второй лифчик?…

В ответ на мой вопрос она подняла глаза и груди. То есть глаза она подняла, чтобы посмотреть, кто это вошел и спрашивает, а груди поднялись сами оттого, что она перестала склоняться над своим бывалым лифчиком и распрямилась.

У меня произошел стоп-кадр. Прекратились дыхание, пульс и время. Видимо, я открыл рот и выпучил глаза, и так застыл.

У нее была смугловатая кожа, округлые плечи и вообще тяжеловатое тело созревшей женщины, не девчонки, каштановые волосы на голове, карие глаза, пунцовые губы и белые зубы. И она раскрыла свои пунцовые губы и белые зубы, округлила свои карие глаза озорно, весело и нахально – и стала звонко, заливисто и неудержимо хохотать.

А я окаменел в столбняке, как жена Лота (или его племянник). Груди были незагорелые, но тоже смугловатые, с большими светло-оричневыми сосками, и эти соски стояли, как твердые изюмины. И чуть отвисали под собственной округлой тяжестью. А она хохотала!

А я чуть не упал. Я стремительно повернулся и выскочил в дверь. И как-то оказался на нашей половине.

– Ты чо? – спросил напарник, глядя.

– Ничо, – сказал я в сторону.

А за перегородкой вожатка только сейчас перестала хохотать. Заметьте – она было не одна, там еще двое девочек тоже уборку делали, и одна больная сидела.

– А тряпка где? – спросил он.

– Сам возьми, – грубо ответил я.

Он оценил решительную грубость моего тона и без споров пошел сам. А я стал вслушиваться.

Сцена повторилась до точности. Стук в дверь, вопрос: «У вас тряпка есть пол мыть?», секунда абсолютной тишины, удар заливистого хохота и выскакивающий топот.

Он все бежал обратно, а она все хохотала.

Теперь внимательно смотрел я. А красный и не глядя на меня вбежал он. Но я уже ничего не спросил. А он схватил веник и стал по второму разу неловко, но энергично мести чистый пол.

(Кстати о поле. Вот вам и подсознание по Фрейду, диктующее в литературном процессе выбор слов.)

Мы друг другу ничего не сказали, и никому ничего не сказали. И все трое делали вид, что ничего не было. Тем более что в столовой после обеда ко мне придрался Дудик из четвертого отряда, и я вдруг неожиданно для себя вызвал его на драку, все даже удивились, он сам удивился, он был на год старше и здоровее, а я был зол. Он хотел меня отбуцкать и разбил нос, но я пробил его под дых, а в школе мы учились бить по почкам, и драка окончилась вничью. Жить в лагере мне стало легче, социальный статус повысился, и сиськи отошли на второй план. Умение бить морду ценилось выше, чем даже хоть и вообще половая связь, которых у нас все равно не было.

Не тут-то было! Вечером после кино я шел в строю замыкающим, а вожатая пропустила всех мимо себя и пошла рядом, спросив, как мне понравился фильм. Потрепала по плечу, а потом как бы шутливо взяла под руку. И так взяла, что прижала мою руку к своему боку. И не просто к боку, а задрала, она-то ростом была выше, и так что прижала мою правую руку сбоку к своей левой груди. И вот я, как хармсов-ская кошка под воздушным шариком, наполовину иду по дорожке в темноте, а наполовину лечу в воздухе, ощущая тепло, округлость и плотность ее груди. А она еще спрашивает заботливым воспитательским голосом:

– Что это у тебя руки потеют? Ты не заболел?

А я хочу сказать: «Нет», а вместо этого слышу из себя:

– Ке-ке-ке…

А она засмеялась, притиснула мою руку так, что я сквозь ее платье и лифчик даже твердый сосок почувствовал, и пошла обратно вперед отряда. (А ведь лифчики в те времена, как должны помнить те женщины в Вашей редакции, которые постарше, были тогда толстые, стеганые, как боевой нагрудник под панцирем.)

А как-то иду я после дежурства в столовой один в отряд, а она навстречу. И вдруг смотрит и спрашивает:

– Что это ты так идешь? Ногу не натер? А трусы в шагу не режут?

Я чуть не упал. А она мне резинку поправляет. А у мальчика тут эрекция. Ничего такого, естественная реакция организма, но в таком возрасте этого стесняются. А она мне – р-раз! – и бедром туда прикоснулась. Я отскочил и споткнулся. А она округлила свои вишневые глаза и говорит строго:

– Ты что это, а?! За это не только из пионерского лагеря, за это из пионеров исключить могут!

И пошла. А я еле дошел. Как она сказала про исключение, у меня сразу все упало.

Так смена и кончилась. Всех приехали родители забирать, а за мной что-то задержались. Сижу я на крыльце последний рядом со своим чемоданчиком и читаю. Читать трудно становится, сумерки уже.

А в столовой еще свет и остатки шума. Там вожатые с воспитателями праздновали, и еще не все разошлись. И вот идет по дорожке между сосен оттуда наша, и доходит до меня. И пахнет от нее вином за три шага. Поскальзывается она на шишке и спрашивает:

– А ты еще не уехал? Вот и хорошо! Пойдем-ка, принесешь дрова в баню.

Баня у нас метров за двести в лесу, у берега реки, и мылись мы там раз в неделю. Дежурные мальчики носили дрова и воду, а мылись по два отряда в две смены: час девочкам, потом час мальчикам. А парилкой мы не пользовались. В ней парились вожатые и воспитатели после отбоя.

Тащусь я за ней в баню и думаю, что даже под конец мне не везет. Дрова им, скотам! Нажраться мало, еще и мыться подавай.

Пришли. Темно и никого. Зашли. Она в раздевалке свет включила. В мыльную заглянула. И дает мне ведро:

– Принеси-ка холодной.

Облил я сандали – дотащил воды, поднял в раздевалку. А дверь в мыльную открыта, и там света нет. И она кричит оттуда:

– Заноси сюда!

Я занес, поскользнулся в темноте, упал, ведро покатилось, звон, плеск, из глаз искры! А она меня поднимает подмышки:

– Не ушибся? Неловкий какой… Привыкли глаза к темноте, там окошки наверху маленькие – а она голая…

И стоит она, голая, между мной и дверью, и подмышки меня поддерживает – ну вплотную передо мной…

А я «Темные аллеи» уже читал, и «Яму» читал. Но тут такие аллеи, тут такая яма! Весь живот голый, и все бедра голые, и тот самый волосатый куст треугольный весь виден, темнеет, а кажется – светло, так хорошо все видно. И груди… но про них я уже писал.

А она говорит, спокойно так, прямо как будто невзаправду все это происходит:

– Давай, помоешься на дорожку, раздевайся. А я примерно в обмороке.

Раздела она меня мгновенно, кинула одежду на лавку, потащила к баку и облила теплой водой из ковшика. И сама облилась. И стала меня намыливать. И прикасается. И грудями прикасается, и бедрами, и животом. И треугольником своим прикасается. И хоть темно в бане, а совсем светло.

Стоит мой маленький часовой, а она опускает туда намыленную руку и начинает его поглаживать и подкачивать. А я дышу, как смертельно раненный, и мысль только одна: «Неужели?!…»

А она сжимает ласково так свой кулак и говорит:

– Ты смотри, какой уже хороший. Зачем же ему даром пропадать, да?

– Да, – идиотски говорю я.

Хватает она меня за руки, и начинает моими руками подбрасывать свои груди. И спрашивает:

– Правда хорошие?

А что может ребенок в такой ситуации ответить? Ребенок может только согласиться.

Педофилия – это особенный порок. Его коварство в том, что он может быть необыкновенно приятен. Я бы сказал, может довести до экстаза и даже до оргазма.

Одиннадцатилетний пионер был лишен возможности испытать оргазм. Чего нельзя сказать о пионервожатой.

Она положила мои руки себе на попу, и я поразился ее обширности. А она воркует откуда-то сверху, с придыханием, как помесь голубя с органом:

– Пощупай, мой мальчик, пощупай покрепче. Я говорю:

– Вам же больно! А она стонет:

– Нет, мне хорошо… жми сильнее…

А сама захватывает между бедер моего часового и елозит бедрами, они гладкие, обширные, плотные, теплые, с уме сойти.

И кладет мою руку себе прямо между ног!… И моей рукой там водит! А там, оказывается, вместо щелки с дыркой столько всего наворочено, кто бы мог подумать! Какие-то складки, валики, холмики, впадинки, пупырышки: пейзаж перед битвой. Она моим пальцем водит по такому, вроде кончика высунутого языка, клитор называется, мы в учебнике гинекологии читали. А я дышу: ах-ах, ах-ах, как будто пять кругов на стадионе на время пробежал.

И так ловко, прижав меня к себе, ложится она на лавку, что я сам не заметил, как уже лежу на ней, и между ног, а она меня своими бедрами обнимает и направляет его туда.

Тут я на миг, наверно, отключился.

Я не хочу обидеть женщин-редакторов, но одиннадцатилетние мальчики полагают что влагалище все же гораздо уже. Что это такая ощутимая дырка вроде свернутой в трубочку ладони. Поэтому в первые секунды я даже не понял, что уже все. Что великое таинство любви уже свершилось. Какая трубочка. Маракотова бездна!

Бывал я в своей жизни в страшных ситуациях. Но справедливость требует признать, что лишение девственности совсем не страшно. Возможно, дети просто не понимают ужаса ситуации?

А вожатая наигрывает пальчиками на моих шариках, и так ловко трется и поддает своей здоровой попкой вверх мне навстречу, что мне даже делать ничего не надо. Лежи себе и дери отрядную пионервожатую. Можешь думать о вступлении в комсомол.

Тут она как вскрикнет, как изогнется, как меня за яйца схватит! Я тоже завопил.

…Из всех музыкальный пыточных инструментов больше всего я ненавижу баян. Баянистов я бы просто кастрировал.

Потому что поганый растлитель совсем другой вожатой, наш лагерный баянист, поганая тварь, неизвестно как оказавшаяся в бане, куда его никто не звал, содрал тут меня с моей любимой растлительницы. И швырнул так, что я перелетел до лавки у входа, прямо на свою одежду

А он спустил штаны и молча влез на мое место, да быстро так! Я ожидал, что она даст ему пощечину и вскочит со стыдливым криком! А она вместо этого вдруг зарычала:

– О… о!… глубже!… ооооо!!!

Плюнул я в их сторону, оделся в предбаннике, повязал свой алый пионерский галстук и пошел в свой корпус. По дороге я думал, что если мой чемоданчик сперли, то дома меня убьют.

Чемодан был на месте. И поднял в темноте правую руку над головой и дал клятву под салютом всех вождей: больше никогда я не вступлю в половую связь ни с одной пионервожатой. Не знаю, о чем именно клялись Герцен с Огаревым, я же свою клятву сдержал нерушимо.

Но потом меня, еще час назад невинного члена пионерской организации, пронзила страшная мысль. Ведь «Пионер – всем ребятам пример»! А если все пионеры засадят своим пионервожатым?! Что за гигантские похороны пройдут по городам и весям! Что за траурную музыку грянут пионерские оркестры!

Я заплакал и ударил себя по опозоренному лицу. Совсем не за это вздымали чапаевские сабли юные герои, принесшие ордена на комсомольские груди… а ведь мы – их смена!…

…Я снял пионерский галстук и похоронил его в земле под сосной. Я больше не имел на него права.

Вот так я вышел из славных рядов пионеров, и больше им никогда не был. И когда я слышу старинное народное: «Нас на бабу променял!» – краска стыда жжет мои щеки, и бессильные слезы наворачиваются на глаза.

Думал я, конечно, как и всякий в лагере, о самоубийстве. Вот повеситься на сосне прямо над похороненным пионерским галстуком. А еще лучше – на самом галстуке! Но остановила меня та мысль, что лучше живой мужчина, чем мертвый пионер.

Что же касается той пионервожатой, которая двух волосатых пионеров, то в качестве наказания следует приговорить ее каждый день рас-тляться баянистом. И пусть он при этом беспрерывно играет «Амурские волны». Через неделю она станет пожизненно фригидной, а на пионерский галстук у нее будет аллергия. И тогда если ей сказать: «Девка в красном, дай несчастным!» – ее просто будут увозить в реанимацию с приступом удушья.

П. С. Если мой рассказ все же не подойдет Вашему журналу, не согласитесь ли Вы прислать мне письменную рекомендацию от Вашего авторитетного издания для публикации этого рассказа в газете «Пионерская правда»? Все-таки нельзя отрицать его воспитательное значение и возможную пользу для предостережения подростков.