Уход за больными взрослыми 17 страница

Слияние, как понял Татарский, наконец произошло. "И так тоже бывает", - подумал он, достал книжечку и записал придуманный в пивной слоган:

Diamonds are NOT forever!

[Бриллианты НЕ навсегда (англ.)]

Похоронное бюро братьев Дебирсян

"Наверно, уволят, - подумал он, когда кавалькада машин скрылась за поворотом. - Куда теперь? Черт его знает, куда. К Гирееву. Он как раз где-то здесь живет".

Дом Гиреева нашелся неожиданно легко - Татарский узнал его по саду, над которым поднимался лес неправдоподобно высоких зонтиков, похожих скорее на маленькие деревья, чем на большие сорняки. Татарский несколько раз постучал в калитку, и Гиреев появился на веранде. На нем были обвисшие на коленях штаны неопределенного цвета и майка с большой буквой "А" в центре радужного круга.

- Заходи, - сказал он. - Калитка открыта.

Гиреев пил, причем не первый день, и пропивал достаточно большую сумму денег, которая подходила к концу. Такой дедуктивный вывод можно было сделать на основании того, что у самой стены помещались пустые бутылки от виски и коньяка дорогих сортов, а те, что стояли поближе к центру комнаты, были уже от каких-то пристанционных водок осетинского разлива с романтическими и страстными именами. За время, которое прошло с последнего визита Татарского, кухня почти не изменилась, только стала еще грязнее, а на стенах появились изображения страшноватых тибетских божков. Было еще одно новшество - в углу светился маленький телевизор.

Сев за стол, Татарский заметил, что телевизор стоит вверх ногами. На его экране прокручивалась анимационная заставка - вокруг глаза с длинными ресницами, на которых дрожала черная тушь, летала муха. Выскочило название передачи - "Завтречко", и в этот же момент муха села на зрачок, прилипла, и ресницы начали заворачиваться на нее, как жгутики росянки. Появился телеведущий, одетый в форму майора конвойных войск, - Татарский догадался, что это оскорбленная реакция копирайтера с седьмого этажа на недавнее заявление копирайтера с восьмого этажа, что телевидение в России является силовой структурой. Из-за того, что ведущий был перевернут, он очень походил на летучую мышь, свисавшую с невидимой жердочки. Татарский не особо удивился, узнав в нем Азадовского. Тот был выкрашен под жгучего брюнета с узким шнурком усов под носом. Придурковато улыбаясь, он заговорил:

- Скоро, скоро со стапелей в городе Мурманске сойдет ракетно-ядерный крейсер "Идиот", заложенный по случаю стопятидесятилетия со дня рождения Федора Михайловича Достоевского. В настоящий момент неизвестно, удастся ли правительству вернуть деньги, полученные в залог судна, поэтому все громче раздаются голоса, предлагающие заложить другой крейсер такого типа, "Богоносец Потемкин", который так огромен, что моряки называют его плавучей деревней. В настоящий момент "Богоносец Потемкин" движется по Северному Ледовитому океану к порту приписки. Книжные новинки! - Азадовский вытащил откуда-то книгу, на обложке которой мелькнула сакраментальная комбинация гранатомета, бензопилы и голой женщины. - Добро должно быть с кулаками. Мы знали это давно, но все же чего-то не хватало! И вот книга, которую вы ждали столько лет, - добро с кулаками и большим хуем! Похождения Святослава Лютого. Экономические новости: сегодня в Государственной Думе объявлен новый состав минимальной годовой потребительской корзины. В нее вошли двадцать кило макаронных изделий, центнер картошки, шесть килограмм свинины, пальто, пара обуви, шапка-ушанка и телевизор "Сони Блэк Тринитрон". Из Персии пишут...

Гиреев выключил звук.

- Ты чего, телевизор пришел смотреть? - спросил он.

- Да нет. Просто странно - чего это он перевернут?

- Долгая тема.

- Что, как с огурцами? Нельзя без посвящения?

- Почему, - пожал плечами Гиреев. - Это открытые сведения. Но они относятся к практике истинной дхармы, поэтому, если ты просишь, чтобы тебе про это рассказали, ты тем самым берешь на себя кармическое обязательство эту практику делать. А ты ведь не будешь, я думаю.

- Может, и буду. Ты расскажи.

Гиреев вздохнул и посмотрел на покачивающиеся за окном зонтики.

- Есть три буддийских способа смотреть телевизор. В сущности, это один и тот же способ, но на разных стадиях тренировки он выглядит по-разному. Сначала ты смотришь телевизор с выключенным звуком. Примерно полчаса в день, свои любимые передачи. Когда возникает мысль, что по телевизору говорят что-то важное и интересное, ты осознаешь ее в момент появления и тем самым нейтрализуешь. Сперва ты будешь срываться и включать звук, но постепенно привыкнешь. Главное, чтобы не возникало чувства вины, когда не можешь удержаться. Сначала так со всеми бывает, даже с ламами. Потом ты начинаешь смотреть телевизор с включенным звуком, но отключенным изображением. И наконец, начинаешь смотреть выключенный телевизор. Это, собственно, главная техника, а первые две - подготовительные. Смотришь все программы новостей, но телевизор не включаешь. Очень важно, чтобы при этом была прямая спина, а руки лучше всего складывать на животе - правая ладонь снизу, левая сверху. Это для мужчин, а для женщин наоборот. И ни на секунду не отвлекаться. Если так смотреть телевизор десять лет подряд хотя бы по часу в день, можно понять природу телевидения. Да и всего остального тоже.

- А чего ты его тогда переворачиваешь?

- Это четвертый буддийский способ. Он используется в случае необходимости все же посмотреть телевизор. Например, если ты курс доллара хочешь узнать, но не знаешь, когда именно его объявят и каким образом - вслух скажут или таблички у обменных пунктов будут показывать.

- А зачем переворачивать-то?

- Опять долго объяснять.

- Попробуй.

Гиреев потер лоб ладонью и снова вздохнул. Похоже, он подыскивал слова.

- Ты когда-нибудь думал, откуда у дикторов во взгляде такая тяжелая сверлящая ненависть? - спросил он наконец.

- Брось, - сказал Татарский. - Они вообще в камеру не смотрят, это только так кажется. Прямо под объективом стоит специальный монитор, по которому идет зачитываемый текст и интонационно-мимические спецсимволы. Всего их, по-моему, бывает шесть, дай-ка вспомнить... Ирония, грусть, сомнение, импровизация, гнев и шутка. Так что никакой ненависти никто не излучает - ни своей, ни даже служебной. Уж это я точно знаю.

- А я и не говорю, что они что-то излучают. Просто, когда они читают свой текст, им прямо в глаза смотрит несколько миллионов человек, как правило очень злых и недовольных жизнью. Ты только вдумайся, какой возникает кумулятивный эффект, когда столько обманутых сознаний встречается в одну секунду в одной и той же точке. Ты знаешь, что такое резонанс?

- Примерно.

- Ну вот. Если батальон солдат пойдет по мосту в ногу, то мост может разрушиться. Такие случаи бывали, поэтому, когда колонна идет по мосту, им дают команду идти не в ногу. А когда столько людей смотрит в эту коробку и видит одно и то же, представляешь, какой резонанс возникает в ноосфере?

- Где? - спросил Татарский, но в этот момент у него в кармане зазвонил мобильный телефон, и он поднял ладонь, останавливая разговор. В трубке громко играла музыка и слышались невнятные голоса.

- Ваван! - прорвался сквозь музыку голос Морковина. - Ты где? Ты живой?

- Живой, - ответил Татарский. - Я в Расторгуеве.

- Слушай, - жизнерадостно продолжал Морковин, - мудаков этих отпиздили, сейчас, наверно, в тюрьму отправим, дадим лет по десять. Азадовский после допроса так смеялся, так смеялся! Он сказал, что ты ему весь стресс снял. В следующий раз орден получишь вместе с Ростроповичем. За тобой тачку прислать?

"Не, не уволят, - подумал Татарский, чувствуя, как приятное тепло распространяется по телу от сердца. - Точно не уволят. И не грохнут".

- Спасибо, - сказал он. - Я домой поеду. Нервы никуда.

- Да? Могу понять, - согласился Морковин. - Езжай, лечись. А я пойду - тут труба вовсю зовет. Только завтра не опаздывай - у нас очень важное мероприятие. Едем в Останкино. Там, кстати, посмотришь коллекцию Азадовского. Испанское собрание. Все, до созвона.

Спрятав телефон в карман, Татарский обвел комнату отсутствующим взглядом.

- Меня, значит, за хомячка держат, - сказал он задумчиво.

- Что?

- Неважно. О чем ты говорил?

- Если коротко, - продолжал Гиреев, - вся так называемая магия телевидения заключается в психорезонансе, в том, что его одновременно смотрит много народу. Любой профессионал знает, что если ты уж смотришь телевизор...

- Профессионалы, я тебе скажу, его вообще никогда не смотрят, - перебил Татарский, разглядывая только что замеченную заплату на штанине собеседника.

-...если ты уж смотришь телевизор, то надо глядеть куда-нибудь в угол экрана, но ни в коем случае не в глаза диктору, иначе или гастрит начнется, или шизофрения. Но надежнее всего перевернуть, вот как я делаю. Это и значит не идти в ногу. А вообще, если тебе интересно, есть пятый буддийский способ смотреть телевизор, высший и самый тайный...

Часто бывает - говоришь с человеком и вроде нравятся чем-то его слова и кажется, что есть в них какая-то доля правды, а потом вдруг замечаешь, что майка на нем старая, тапки стоптанные, штаны заштопаны на колене, а мебель в его комнате потертая и дешевая. Вглядываешься пристальней, и видишь кругом незаметные прежде следы унизительной бедности, и понимаешь, что все сделанное и передуманное собеседником в жизни не привело его к той единственной победе, которую так хотелось одержать тем далеким майским утром, когда, сжав зубы, давал себе слово не проиграть, хотя и не очень еще ясно было, с кем играешь и на что. И хоть с тех пор это вовсе не стало яснее, сразу теряешь интерес к его словам, и хочется сказать ему на прощание что-нибудь приятное и уйти поскорей и заняться, наконец, делами.

Так действует в наших душах вытесняющий вау-фактор. Но Татарский, попав под его неощутимый удар, не подал виду, что разговор с Гиреевым перестал быть ему интересен, потому что в голову ему пришла одна мысль. Подождав, пока Гиреев замолчит, он потянулся, зевнул и как бы невзначай спросил:

- Слушай, кстати, - а у тебя мухоморы еще остались?

- Есть, - сказал Гиреев, - только я с тобой не буду. Извини, конечно, но после того случая...

- А мне дашь?

- Почему нет. Только здесь не ешь, очень тебя прошу.

Встав со стула, Гиреев открыл покосившийся настенный шкаф и вынул оттуда газетный сверток.

- Здесь как раз дозняк. Ты где собираешься, в Москве?

- Нет, - ответил Татарский, - в городе меня колбасит. Я в лес пойду. Раз уж выбрался на природу.

- Правильно. Подожди, я тебе водки отолью. Смягчает. Чистяком-то сильно по мозгам дать может. Да ты не бойся, не бойся, у меня "Абсолют" есть.

Подняв с пола пустую бутылочку от "Хеннесси", Гиреев отвинтил пробку и стал осторожно переливать туда водку из литровой бутылки "Абсолюта", которая действительно нашлась у него в том же шкафу, где лежали грибы.

- Слушай, ты как-то с телевидением связан, - сказал он, - тут про вас анекдот ходил хороший. Слышал про минет с песнями в темноте?

- Это там, где мужик включает свет и видит, что он один в комнате, а на тумбочке у стены стеклянный глаз? Знаю. На работе самый модный. Как ты, кстати, полагаешь, этот глаз и тот, что на долларе, - один и тот же? Или нет?

- Не задумывался, - сказал Гиреев. - А что это ты записываешь? Как телевизор смотреть?

- Нет, - сказал Татарский, - мысль одна по работе.

"Идея плаката, - записал он в свою книжечку. - Грязная

комната в паутине. На столе самогонный аппарат, у стола

алкоголик в потрепанной одежде (вариант - наркоман,

фильтрующий мульку), который переливает полученный продукт

из большой бутылки "Абсолюта" в маленькую бутылочку из-под

"Хеннесси". Слоган:

Absolut Hennessy

Предложить сначала дистрибьюторам "Абсолюта" и

"Хеннесси", а если не возьмут - "Финляндии", "Смирнофф" и

"Джонни Уокер"."

- Держи, - сказал Гиреев, протягивая Татарскому сверток и бутылку. - Только давай договоримся. Ты, когда их съешь, больше сюда не возвращайся. А то я все ту осень забыть не могу.

- Обещаю, - сказал Татарский. - Кстати, где тут недостроенная радиолокационная станция? Я по дороге из машины видел.

- Это рядом. Пройдешь по полю, там дорога начнется через лес. Увидишь проволочный забор - и вдоль него. Километра через три. Ты что, погулять там хочешь?

Татарский кивнул.

- Не знаю, не знаю, - сказал Гиреев. - Так еще можно, а под мухоморами... Старики говорят, что там место нехорошее. Хотя, с другой стороны, где под Москвой хорошее найдешь!

В дверях Татарский обернулся и обнял Гиреева за плечи.

- Знаешь, Андрюха, - сказал он, - не хочу, чтобы это звучало патетично, но спасибо тебе огромное!

- За что? - спросил Гиреев.

- За то, что иногда позволяешь жить параллельной жизнью. Без этого настоящая была бы настолько мерзка!

- Ну спасибо, - ответил Гиреев, отводя взгляд, - спасибо.

Он был заметно тронут.

- Удачи в делах, - сказал Татарский и вышел прочь.

Мухоморы взяли, когда он уже с полчаса шел вдоль забора из проволочной сетки. Сначала появились знакомые симптомы - дрожь и приятная щекотка в пальцах. Потом из придорожных кустов выплыл столб с надписью "Костров не жечь!", который он когда-то принял за Гусейна. Как и следовало ожидать, при дневном свете сходства не ощущалось. Тем не менее Татарский не без ностальгии вспомнил историю про короля птиц Семурга.

- Семург, сирруф, - сказал в голове знакомый голос, - какая разница? Просто разные транскрипции. А ты опять наглотался, да?

"Началось, - подумал Татарский, - зверюшка подъехала".

Но сирруф больше никак не проявил себя всю дорогу до башни. Ворота, через которые Татарский когда-то перелезал, оказались открыты. На территории стройки никого не было видно; вагончики-бытовки были заперты, а с гриба-навеса для часового исчез когда-то висевший там телефон.

Татарский поднялся на вершину сооружения без всяких приключений. В башенке для лифтов все было по-прежнему - пустые бутылки и стол в центре комнаты.

- Ну, - спросил он вслух, - и где тут богиня?

Никто не ответил, только слышно было, как где-то внизу шумит под ветром осенний лес. Татарский прислонился к стене, закрыл глаза и стал вслушиваться. Почему-то он решил, что это шумят ивы, и вспомнил строчку из слышанной по радио песни: "Это сестры печали, живущие в ивах". И сразу же в тихом шелесте деревьев стали различимы обрывки женских голосов, которые казались эхом каких-то давным-давно сказанных ему слов, заблудившихся в тупиках памяти.

"А знают ли они, - шептали тихие голоса, - что в их широко известном мире нет ничего, кроме сгущения тьмы, - ни вдоха, ни выдоха, ни правого, ни левого, ни пятого, ни десятого? Знают ли они, что их широкая известность неизвестна никому?"

"Все совсем наоборот, чем думают люди, - нет ни правды, ни лжи, а есть одна бесконечно ясная, чистая и простая мысль, в которой клубится душа, похожая на каплю чернил, упавшую в стакан с водой. И когда человек перестает клубиться в этой простой чистоте, ровно ничего не происходит, и выясняется, что жизнь - это просто шелест занавесок в окне давно разрушенной башни, и каждая ниточка в этих занавесках думает, что великая богиня с ней. И богиня действительно с ней".

"Когда-то и ты и мы, любимый, были свободны, - зачем же ты создал этот страшный, уродливый мир?"

- А разве это сделал я? - прошептал Татарский.

Никто не ответил. Татарский открыл глаза и поглядел в дверной проем. Над линией леса висело облако, похожее на небесную гору, - оно было таких размеров, что бесконечная высота неба, забытая еще в детстве, вдруг стала видна опять. На одном из склонов облака был узкий конический выступ, похожий на башню, видную сквозь туман. В Татарском что-то дрогнуло - он вспомнил, что когда-то и в нем самом была эфемерная небесная субстанция, из которой состоят эти белые гора и башня. И тогда - давным-давно, даже, наверно, еще до рождения, - ничего не стоило стать таким облаком самому и подняться до самого верха башни. Но жизнь успела вытеснить эту странную субстанцию из души, и ее осталось ровно столько, чтобы можно было вспомнить о ней на секунду и сразу же потерять воспоминание.

Татарский заметил, что пол под столом прикрыт щитом из сколоченных досок. Поглядев в щель между ними, он увидел черную дыру многоэтажной пропасти. "Ну да, - вспомнил он, - это шахта лифта. А здесь машинное отделение, как в комнате, где этот рендер. Только автоматчиков нет". Сев за стол, он осторожно поставил ноги на доски. Сначала ему стало страшновато, что доски под ногами подломятся и он вместе с ними полетит вниз, в глубокую шахту с многолетними напластованиями мусора на дне. Но доски были толстыми и надежными.

Помещение явно кто-то посещал, скорее всего - окрестные бомжи. На полу валялись свежерастоптанные окурки папирос, а на столе лежал обрывок газеты с телепрограммой на неделю. Татарский прочел название последней передачи перед неровной линией обрыва:

0.00 - Золотая комната.

"Что за передача? - подумал он. - Наверно, что-то новое". Положив подбородок на сложенные перед собой руки, он уставился на фотографию бегущей по песку женщины, которая висела там же, где и раньше. При дневном свете стали заметны пузыри и пятна, проступившие на бумаге от сырости. Одно из пятен приходилось прямо на лицо богини, и в дневном свете оно показалось покоробившимся, рябым и старым. Татарский допил остаток водки и прикрыл глаза.

Короткий сон, который ему привиделся, был очень странным. Он шел по песчаному пляжу навстречу сверкавшей на солнце золотой статуе - она была еще далеко, но уже было видно, что это женский торс без головы и рук. Рядом с Татарским медленно трусил сирруф, на котором сидел Гиреев. Сирруф был печален и походил на замученного работой ослика, а крылья, сложенные на его спине, напоминали старое войлочное седло.

- Вот ты пишешь слоганы, - говорил Гиреев, - а ты знаешь самый главный слоган? Можно сказать, базовый?

- Нет, - отвечал Татарский, щурясь от золотого сияния.

- Я тебе скажу. Ты слышал выражение "Страшный суд"?

- Слышал.

- На самом деле ничего страшного в нем нет. Кроме того, что он уже давно начался, и все, что с нами происходит, - просто фазы следственного эксперимента. Подумай - разве Богу сложно на несколько секунд создать из ничего весь этот мир со всей его вечностью и бесконечностью, чтобы испытать одну-единственную стоящую перед ним душу?

- Андрей, - отвечал Татарский, косясь на его стоптанные тапки в веревочных стременах, - хватит, а? Мне ведь и на работе говна хватает. Хоть бы ты не грузил.

ЗОЛОТАЯ КОМНАТА

Когда с Татарского сняли повязку, он уже совершенно замерз. Особенно холодно было босым ступням на каменном полу. Открыв глаза, он увидел, что стоит в дверях просторного помещения, похожего на фойе кинотеатра, где, судя по всему, происходит нечто вроде фуршета. Он сразу заметил одну странность - в облицованных желтым камнем стенах не было ни одного окна, зато одна из стен была зеркальной, из-за чего освещенный яркими галогенными лампами зал казался значительно больше, чем был на самом деле. Собравшиеся в зале люди тихо переговаривались и разглядывали листы с машинописным текстом, развешанные по стенам. Несмотря на то что Татарский стоял в дверях совершенно голый, собравшиеся не обратили на него особого внимания - разве что равнодушно поглядели двое или трое. Татарский много раз видел по телевизору практически всех, кто находился в зале, но лично не знал никого, кроме Фарсука Сейфуль-Фарсейкина, стоявшего у стены с бокалом в руке. Еще он заметил секретаршу Азадовского Аллу, занятую разговором с двумя пожилыми плейбоями, - из-за распущенных белесых волос она походила на немного грешную медузу. Татарскому показалось, что где-то в толпе мелькнул клетчатый пиджак Морковина, но он сразу же потерял его из виду.

- Иду-иду, - долетел голос Азадовского, и он появился из прохода в какое-то внутреннее помещение. - Прибыл? Чего у дверей стоишь? Заходи, не съедим.

Татарский пошел ему навстречу. От Азадовского попахивало винцом; в галогенном свете его лицо выглядело усталым.

- Где мы? - спросил Татарский.

- Примерно сто метров под землей, район Останкинского пруда. Ты извини за повязочку и все дела - просто перед ритуалом так положено. Традиции, мать их. Боишься?

Татарский кивнул, и Азадовский довольно засмеялся.

- Плюнь, - сказал он. - Это все туфта. Ты пока прогуляйся, посмотри новую коллекцию. Два дня как развесили. А у меня тут пара важных терок.

Он поднял руку и щелчком пальцев подозвал секретаршу.

- Вот Алла тебе и расскажет. Это Ваван Татарский. Знакомы? Покажи ему тут все, ладно?

Татарский остался в обществе секретарши.

- Откуда начнем осмотр? - спросила она с улыбкой.

- Отсюда и начнем, - сказал Татарский. - А где коллекция?

- Так вот она, - сказала секретарша, кивая на стену. - Это испанское собрание. Кого вы больше любите из великих испанцев?

- Это... - сказал Татарский, напряженно вспоминая подходящую фамилию, - Веласкеса.

- Я тоже без ума от старика, - сказала секретарша и посмотрела на него холодным зеленым глазом. - Я бы сказала, что это Сервантес кисти.

Она аккуратно взяла Татарского за локоть и, касаясь его голой ноги высоким бедром, повела к ближайшему листу бумаги на стене. Татарский увидел на нем пару абзацев текста и синюю печать. Секретарша близоруко нагнулась к листу, чтобы прочесть мелкий шрифт.

- Да, как раз это полотно. Довольно малоизвестный розовый вариант портрета инфанты. Здесь вы видите нотариальную справку, выданную фирмой "Оппенхайм энд Радлер", о том, что картина действительно была приобретена за семнадцать миллионов долларов в частном собрании.

Татарский решил не подавать виду, что его что-то удивляет. Да он, собственно, и не знал толком, удивляет его что-то или нет.

- А это? - спросил он, указывая на соседний лист бумаги с текстом и печатью.

- О, - сказала Алла, - это наша жемчужина. Это Гойя, мотив Махи с веером в саду. Приобретена в одном маленьком кастильском музее. Опять-таки "Оппенхайм энд Радлер" не даст соврать - восемь с половиной миллионов. Изумительно.

- Да, - сказал Татарский. - Правда. Но меня, честно говоря, гораздо больше привлекает скульптура, чем живопись.

- Еще бы, - сказала секретарша. - Это потому что в трех измерениях привыкли работать, да?

Татарский вопросительно посмотрел на нее.

- Ну, трехмерная графика. С бобками этими...

- А, - сказал Татарский, - вы вот про что. Да, и работать привык, и жить.

- Вот и скульптура, - сказала секретарша и подтащила Татарского к новому бумажному листу, где текста было чуть побольше, чем на остальных. - Это Пикассо. Керамическая фигурка бегущей женщины. Не очень похоже на Пикассо, вы скажете? Правильно. Но это потому, что посткубистический период. Тринадцать миллионов долларов почти, можете себе представить?

- А сама статуя где?

- Даже не знаю, - пожала плечами секретарша. - Наверно, на складе каком-нибудь. А если посмотреть хотите, как выглядит, то вон каталог лежит на столике.

- А какая разница, где статуя?

Татарский обернулся. Сзади незаметно подошел Азадовский.

- Может, и никакой, - сказал Татарский. - Я, по правде сказать, первый раз сталкиваюсь с коллекцией такого направления.

- Это самая актуальная тенденция в дизайне, - сказала секретарша. - Монетаристический минимализм. Родился, кстати, у нас в России.

- Иди погуляй, - сказал ей Азадовский и повернулся к Татарскому: - Нравится?

- Интересно. Только не очень понятно.

- А я объясню, - сказал Азадовский. - Это гребаное испанское собрание стоит где-то двести миллионов долларов. И еще тысяч сто на искусствоведов ушло. Какую картину можно, какая будет не на месте, в какой последовательности вешать и так далее. Все, что упомянуто в накладных, куплено. Но если привезти сюда эти картины и статуи, а там еще гобелены какие-то есть и доспехи, тут пройти будет негде. От одной пыли задохнешься. И потом... Честно сказать - ну, раз посмотрел на эти картины, ну два, а потом - чего ты нового увидишь?

- Ничего.

- Именно. Так зачем их у себя-то держать? А Пикассо этот, по-моему, вообще мудак полный.

- Здесь я не вполне соглашусь, - сглотнув, сказал Татарский. - Или, точнее, соглашусь, но только начиная с посткубистического периода.

- Я смотрю, ты башковитый, - сказал Азадовский. - А я вот не рублю. Да и на фига это надо? Через неделю уже французская коллекция будет. Вот и подумай - в одной разберешься, а через неделю увезут, другую повесят - опять, что ли, разбираться? Зачем?

Татарский не нашелся, что ответить.

- Вот я и говорю, незачем, - констатировал Азадовский. - Ладно, пошли. Пора начинать. Мы потом сюда еще вернемся. Шампанского выпить.

Развернувшись, он пошел к зеркальной стене. Татарский последовал за ним. Дойдя до стены, Азадовский толкнул ее рукой, и вертикальный ряд зеркальных блоков, бросив на него электрический блик, бесшумно повернулся вокруг оси. В возникшем проеме стал виден сложенный из грубых камней коридор.

- Входи, - сказал Азадовский. - Только пригнись, здесь потолок низкий.

Татарский вошел в коридор, и ему стало еще холодней от сырости. "Когда же одеться дадут?" - подумал он. Коридор был длинным, но Татарский не видел, куда он ведет, - было темно. Иногда под ноги попадал острый камушек, и Татарский морщился от боли. Наконец впереди забрезжил свет.

Они вышли в небольшую комнату, обшитую вагонкой, которая напомнила Татарскому раздевалку перед тренажерным залом. Собственно, это и была раздевалка, о чем свидетельствовали шкафчики у стены и два пиджака, висевшие на вешалке. Кажется, один из них принадлежал Саше Бло, но Татарский не был уверен до конца - у того было слишком много разных пиджаков. Из раздевалки был второй выход - темная деревянная дверь с золотой табличкой, на которой была выгравирована ломаная линия, похожая на зубья пилы. Татарский еще со школы помнил, что так выглядит египетский иероглиф "быстро". Он запомнил его только потому, что с ним была связана одна смешная история: древние египтяне, как объяснял учитель, делали все очень медленно, и поэтому короткая зубчатая линия) означавшая "быстро", становилась в надписях самых великих и могущественных фараонов очень длинной и даже писалась в несколько строк, что означало "очень-очень быстро".

Вокруг умывальника висело три похожих на распоряжения неведомой администрации листа с машинописным текстом и печатями (Татарский, впрочем, догадался, что это никакие не распоряжения, а, скорей всего, часть испанского собрания), а одна из стен была занята стеллажом с маленькими пронумерованными ячейками, в которых лежали бронзовые зеркала и золотые маски, такие же точно, как у Азадовского в приемной.

- Чего? - сказал Азадовский, расстегивая пиджак. - Спросить что-то хочешь?