Історія філософії як процес

Тайное стало явным.

Он никогда не забудет выражение ее лица, когда рассказал ей о своем намерении продать ее в сексуальное рабство. А чего он ожидал? Что она поймет?

Ведь его целью была месть. Она не могла этого понять, пока не могла. И этот факт будет преследовать его всегда.

Плюс еще одно воспоминание к сотне других, преследовавших его образов. С той лишь разницей, что в тех воспоминаниях он всегда был жертвой. Всегда мальчиком, и никогда мужчиной. И теперь, тот мужчина, которым он стал, тоже станет его преследовать.

Калеб прислонился к двери ванной комнаты. Ему понадобилась минута, чтобы перевести дыхание, унять тошноту, и справиться с нагромождением мыслей, разрывающих его на куски.

Впервые за последние годы, Калеб хотел чего-то другого, чем просто месть. Он хотел девушку. Он хотел Ливви. Теперь он знал ее имя, но это было мелочью, по сравнению с тем, что он к тому моменту о ней узнал.

А узнал он многое - возможно, даже слишком.

В школу она ходила в бесформенной одежде, потому что искала материнской любви. Ее глаза были всегда грустными, потому что она знала, что та ее не любила.

У нее были братья и сестры. Она чувствовала себя ответственной за них и завидовала им.

Она была забавной и застенчивой, но в то же время сильной и храброй.

Ее первый поцелуй был сущим кошмаром.

Она росла без какой-либо защиты.

И никто, кроме Калеба не доставлял ей физического удовольствия. Ливви была живучей.

Это он знал наверняка, но вот чего он не знал, так это того, через что ей пришлось пройти. Она заслуживала лучшего. Ведь по своей природе она лучше, чем все они, лучше, чем он сам. Он видел это в ее глазах, в ее манерах, но старался не думать о причинах. Он хотел ее без имени. Он хотел забыть, что у нее когда-то было прошлое, история, мечты, надежды и все то, что сделало из нее... Ливви.

Сквозь разделяющую их дверь, он слышал, как она плакала, и это почти вырывало из груди его сердце. Он был ответственным за это. Он был причиной каждой ее слезинки, но, к его полному ужасу, они не возбуждали его, а напротив, будили в нем... глубокую грусть.

Грусть - чувство, которое он не испытывал долгое, очень долгое время. Но даже тогда, он грустил только о себе; он никогда не испытывал подобного чувства к кому-либо еще, даже к другим мальчикам.

Почему именно сейчас? Почему к ней?

В памяти Калеба тут же всплыли воспоминания о ее окровавленном, почти бездыханном теле в руках того парня, и он согнулся пополам. Она могла умереть. И Калеб знал, что если бы это произошло, он никогда бы себе этого не простил.

Независимо от причины, он что-то чувствовал к этой девушке, что-то, чего он никогда не чувствовал раньше, и что никак не мог облечь в слова. Он просто не знал, имело ли это значение.

Он сказал ей, что все имело значение, что все было очень личным, но какой теперь это имело смысл во всей этой ситуации? Она не простит его, так же как и он когда-то не простил Нарви. Она никогда не увидит в нем что-то большее, чем то, что он сделал с ней. Поэтому, в конечном итоге, имеют ли эти чувства какое-либо значение?

Он никогда не сможет быть с этой девушкой, тогда почему бы ему не насладиться своей местью? Разве он не заслужил этого?

Нарви мертв! Ты убил его. Чего еще ты можешь добиться, уничтожив человека, которого ты никогда не видел?

Калеб отбросил эти мысли.

Рафик его спас. Он обеспечил его крышей над головой, полным желудком и женщинами в его постели. Калеб был обязан ему всем, даже собственной жизнью. Если Рафик хотел Владэка мертвым, то Калеб должен был принести ему голову этого человека.

Но Рафик хотел большего, чем просто жизнь Владэка. Он хотел, чтобы тот чудовищно страдал. Рафик хотел, чтобы все, что тот когда-либо любил, рассыпалось на мелкие частички, словно пепел в руках.

Это не вернет назад ни его мать, ни его сестру, но это казалось... правильным. Калебу это всегда казалось правильным.

В действительности, он был преданным учеником Рафика, и эта цель была единственным, что насыщало его жизнь смыслом. Без Рафика, без их мести... что еще у него было? Вряд ли он пожертвует двенадцатью годами и своим долгом перед Рафиком из-за трех недель с девушкой, которую он никогда... Он чуть не подумал о слове “полюбит”. Любовь.

Что, черт возьми, вообще значит это слово? Все так легкомысленно разбрасывались им. Но что же оно в действительности означало? Неужели, после всего того, что с ним произошло, он был способен на это чувство? Нет. Он так не думал.

У него зазвонил телефон. В столь поздний час это мог быть только один человек…как же не вовремя.

- Да?

- Как она? - тон Рафика был холодным и отстраненным.

- Несколько треснувших ребер и вывихнуто плечо.

Калеб провел рукой по своим все еще слегка влажным волосам и сжал их в кулаке. Он не хотел говорить об этом сейчас.

- Не думаю, что трех недель будет достаточно для того, чтобы она поправилась. Поездка может оказаться слишком утомительной.

Последовала долгая пауза и на мгновение Калебу показалось, что звонок сбросился.

- Джаир сказал, что ты взял заложников. Он также сообщил, что ты устроил целое представление, забирая девчонку... что ты на это скажешь?

Калеб начал терять терпение. Этот разговор не приведет ни к чему хорошему.

- В заложниках парень и девушка. У них могут быть нужные мне ответы. Я не знаю, у кого еще может быть информация обо мне или о девчонке, и, возможно, есть еще свидетели. Я не знаю, связывалась ли она с кем-нибудь из Штатов. Я прикрываю наши задницы, Рафик. И с каких это пор ты получаешь информацию от Джаира, а не от меня?

Калеб с трудом сдерживался, чтобы не перейти на крик. Он не хотел напугать Котенка... Ливви.

- Я получаю информацию от того, кого считаю полезным, и в последнее время, этим человеком являешься не ты.

Рафик говорил это так, как будто это было само собой разумеющееся, словно его слова не несли в себе глубокое оскорбление.

- Ты наломал дров, Калеб. Девчонка ранена, есть потенциальные свидетели, и нет никаких сомнений в том, что власти заинтересуются тем долбанным пожаром, который ты там устроил. А теперь, я полагаю, ты привез ее в больницу, где появится еще больше хвостов. Непрофессионально, Калеб.

Калеб тяжело вздохнул; он был сыт по горло этим разговором.

Но его гнев не унимался, - Несмотря на то, что ты и твой новый друг Джаир думаете; я не дурак. Эта территория контролируется преступным синдикатом и я сомневаюсь, что у нас будут проблемы, от которых мы не сможет откупиться за деньги. В доме замели все следы, поэтому завтра утром мы выезжаем к твоему знакомому. Девчонка поправится, просто поверь мне и дай немного времени.

- Где ты сейчас?

- Не твое дело.

Калеб закончил разговор, пока тот не принял еще более крутой поворот. Черт побери! Он просто хотел, чтобы его оставили в покое.

Ливви нуждается в тебе. Медленно выдохнув, он вышел из спальни.

В кухне он услышал раздраженное перешептывание между врачом и его женой. Женщина обвиняла своего мужа в том, что он поставил их в такое затруднительное положение, и пыталась убедить его развязать ее веревку, чтобы они просто убежали, оставив все. На что тот ответил, чтобы она сидела тише и доверилась ему. Идиот. Если бы у доброго доктора были хоть какие-нибудь мозги, он бы послушал свою жену.

Калеб был убийцей. Если бы он захотел, он мог бы прикончить их обоих, пока они были привязаны к стульям, и пошел бы прочь. Это, несомненно, было бы самым умным и выгодным решением, но Калеб не горел желанием убивать невинных людей. Особенно после того, как они ему помогли.

Калеб зашел на кухню, и все разговоры тут же прекратились. Женщина с осторожностью рассматривала его, в то время как ее муж, приподняв бровь, вопросительно на него посмотрел. Может быть, именно поэтому он и был врачом. Возможно, он был одним из немногих по-настоящему бескорыстных врачей в мире. Было бы жаль его убивать.

- Где вы храните свою одежду?

Он обратился к его жене, и она уставилась на него непонимающим взглядом. Очевидно, она не говорила по-английски. Врач немного понимал его, но все еще казался недоуменным от услышанного вопроса.

Калеб покачал головой и перешел на ломанный испанский, отчего женщина нахмурила брови. Повернувшись к своему мужу, она сказала ему, где он может найти то, что ему нужно.

- Я вас понимаю. Просто я давно не говорил по-испански.

Она снова уставилась на него с недоуменным выражением на лице. Нет, она не поняла ни слова.

Калеб развернулся и направился по коридору к хозяйской спальне.

По-видимому, врач неплохо зарабатывал, даже здесь, в Мексике. Комната была приятно декорирована - теплые тона, белая мебель, все очень современно. На туалетном столике стояла их свадебная фотография в хрустальной рамке. На ней они выглядели счастливыми, и, несомненно... влюбленными.

Ты стал думать, как женщина.

Калеб улыбнулся сам себе от мысли, такого в его голове еще никогда не происходило. Но с другой стороны, он никогда не думал на тему любви с философской точки зрения.

Я убил ради нее. В больнице держал на прицеле врача ради нее, и последовал за этим беднягой к нему же домой, только ради ее безопасности. Даже сейчас, я пытаюсь найти то, в чем ей будет удобнее. Разве это не любовь?

Тебе лучше надеяться, что нет.

Улыбка Калеба постепенно исчезла. Это направление мысли принесет только больше проблем. Даже если бы он хотел... чего-то. Что он должен сделать? Объяснить это Рафику?

Как будто тот поймет. Или его это будет заботить. Он, скорей всего, всадит по пуле в каждого из них - по крайней мере, в нее точно. И тогда, ему придется пристрелить Калеба, потому что он никогда не позволит причинить девушке вред.

Это мысль его мгновенно шокировала. Он уже признался, что будет скучать по ней, сказав то, чего никогда не говорил прежде, а теперь... он допускает, что рискнет своей жизнью перед Рафиком ради нее.

Он твердо отодвинул эту мысль. Ему лучше не отклоняться от заданного направления. Девушка поправится. Рафик получит то, чего он хочет, и тогда Калеб освободится от своих обязательств. После, он освободит девушку, и возместит ей ущерб.

Да, кивнул он; так будет лучше, для всех них, даже для девушки. Ливви. Нет. Ее имя - Котенок.

Калеб нашел то, что искал - одежду для Котенка.

Когда он направился в занимаемую им спальню, он, в очередной раз, прошел мимо своих заложников на кухне. И снова, все их разговоры прекратились. Жена врача плакала, но держалась стойко. Она была храброй.

- Мы уедем завтра утром. Я обещаю никому из вас не причинить никакого вреда, но должен добавить, что у моего милосердия есть условие. Если вы хоть кому-нибудь скажете, что мы были здесь, или о том, что случилось с вами...

- Я дал вам свое слово!

Врач был непреклонен. Он видел, что Калеб был весь в крови, и знал, что она - артериальная, он наверняка понимал, что сделал Калеб.

Он не сомневался в искренности врача. И пока тот смотрел в заплаканные глаза своей жены, Калеб осознал глубину их любви друг к другу. Они либо останутся в живых вместе, либо умрут одновременно, но так или иначе, они будут делать все, чтобы защитить друг друга.

Было странным наблюдать за этим. Но что было более странным, так это испытывать зависть к своим заложникам. Никто и никогда не смотрел на Калеба так, словно жизнь без него не имела смысла. Он никогда не ценил никого выше себя самого. Чем бы ни была любовь - это было понятием, которое он не мог познать.

На обратном пути к Котенку, он заметил бельевой шкаф и достал из него комплект свежих простыней. Когда он снова зашел в комнату, воздух в ней ощущался другим. Дверь в ванную была слегка приоткрыта и из нее в спальню, клубами, проникал пар. Калеб положил одежду и простыни на кровать и вошел внутрь.

Она нашла зеркало. В каждой ванной комнате было по зеркалу, и в спешке он даже не подумал о том, чтобы накрыть или убрать его от Ливви, пытаясь, таким образом, избежать лишних вопросов с ее стороны.

Он стоял и смотрел на нее, пытаясь понять, что ему делать дальше.

- Они хорошенько надо мной поиздевались.

Она вздрогнула, прикоснувшись к большому синяку, покрывающему большую часть ее щеки и глаз.

- Это пройдет, - сказал Калеб, пытаясь изобразить безразличный тон.

Они оба знали, что в этой ситуации не было ничего безразличного, но он притворялся, что именно так оно и было.

- Я еще буду достаточно хороша для Дмитрия? - спросила она.

На этот раз ее голос был холодным и твердым, таким он еще никогда его не слышал. Если этими словами она хотела сделать ему больно, то к его великому удивлению, у нее это получилось.

- Через несколько недель, - сказал он хрипло и сразу же пожалел об этом, увидев грусть, прорывающуюся через стену ее спокойствия.

Сейчас, она казалась какой-то странной. Готовой к детонации бомбой. Он не мог с точностью предугадать ее дальнейшие действия, и это нервировало их обоих.

Она повернулась, представ перед ним абсолютно обнаженной. Ее тело было покрыто синяками и ушибами, но она все равно была прекрасна. Все еще... девушкой, которую он хотел.

Что-то было в ее поведении такого, отчего ему захотелось сделать шаг назад, но он поборол этот инстинкт. Он никогда и ни от кого не отступал, особенно от нее. Она... преследовала его, словно пантера или львица и, как это ни странно, он подумал, что дал ей самое подходящее прозвище.

Хотя, на данный момент, она была совсем не Котенком. Котенок не станет гипнотизировать тебя своим взглядом, и слегка опустив голову, входить в образ охотницы, следящей за добычей.

Она остановилась прямо перед Калебом, так близко, что он почти чувствовал, как ее соски трутся о его одежду. Он не должен был ее хотеть, не тогда, когда она была в таком виде. Но он хотел. Возможно, даже сильнее, чем прежде.

Она была избита и поранена, но она выжила! Она смотрела этим сукиным детям прямо в глаза и пролила первую кровь. В ней скрывался боец и убийца. И в этом было что-то невозможно сексуальное. Он думал об этом, даже тогда, когда она наставила на него его же собственный револьвер.

- Калеб, - прошептала она.

Уставившись на нее, все, что он мог сейчас сделать, это издать ничего не означающий звук.

- Так много всего произошло. Я была такой слабой.

Чушь собачья, подумал Калеб.

- Если бы я могла получить кое-что… одну единственную вещь.

Желание Калеба сделать шаг назад было почти невыносимым, но он стоял на своем месте и просто кивнул.

Ливви взглянула на него умоляющими и голодными глазами.

- Займись со мной любовью, - сказала она настолько тихо, что Калебу показалось, что он сам произнес это в своей голове.

Но потом он почувствовал, как ее маленькая ручка пробралась ему под рубашку.

- Я хочу оставить этот маленький выбор за собой. Я сделаю все, что ты скажешь. Я больше никогда не попытаюсь сбежать, но мне нужно, чтобы эта единственная вещь, этот выбор... был моим.

Калеб хотел сказать, хоть что-нибудь, но каждая его мысль вращалась вокруг его желания оказаться внутри нее.

Простым ответом на вопрос почему она стала бы предлагать ему подобное, мог быть тот факт, что потеряй она девственность...Но ему было плевать. Ему просто на это, мать его, было плевать. Он разберется с этим позже. Поэтому вместо 'нет', он просто сказал, - Я не хочу сделать тебе больно.

- Ты не сделаешь. Я знаю, что не сделаешь.

Больше он не мог себя сдерживать. Наклонившись, он прикоснулся своими губами к ее. Она слегка вздрогнула, именно так, как Котенок, которого он помнил. Его сердце ускорило свой ритм, а член затвердел и начал пульсировать. Она застенчиво потянулась к нему своим язычком, и, открыв для нее свой рот, он позволил ей оказаться там, куда она хотела попасть.

Калеб испытывал настолько сильное желание прикоснуться к ней... но он по-прежнему себе не доверял, поэтому, наконец, сделав шаг назад, он прижался своими руками к дверному проему, в то время, как она придвинулась еще ближе, целуя его более уверенно и агрессивно.

Ее вкус был мятным - от зубной пасты и соленым - от ее слез. Он не хотел, чтобы она плакала. Не сейчас, и не по какой-либо причине.

Он медленно отстранился, - Остановись.

Она уставилась на него испуганным и ранимым взглядом.

- Я сделала что-то не так? - спросила она и эти слова задели что-то глубоко внутри него.

- Боже, нет. Ты идеальна. Просто я... я не хочу сделать тебе больно. А то, что я чувствую сейчас...

Если он когда и краснел в своей жизни, то сейчас был именно тот случай.

- Я знаю, что сделаю тебе больно.

Он чуть не застонал, когда она вспыхнула, улыбнулась и отвела свой смущенный взгляд.

- И, что теперь?

- Пойдем со мной.

Осторожно взяв ее за руку, и подведя к кровати, он медленно уложил на нее Котенка. Сейчас она казалась более застенчивой, чем несколько минут назад, но она не сомневалась.

Мягко поцеловав ее в губы, он лег рядом с ней, уговаривая ее слегка раздвинуть ноги. Приемом, которым он пользовался с ней так много раз, он проложил дорожку из поцелуев вниз по ее шее, к груди, а затем от груди к животу.

- Ох! - всхлипнула она, как только его губы коснулись мягкой, влажной поросли волос между ее ног.

Он еще даже не лизнул ее, а уже чувствовал ее возрастающее напряжение.

Поцеловав верхнюю часть ее киски, он тем самым, надеялся избавить ее от испытываемого страха. Это не должно причинить ей боли, ни капельки. Он собирался сделать ей приятно, подарить ей то наслаждение, которое она заслуживала.

Когда он почувствовал, что ее бедра медленно открылись, предоставляя ему возможность для ласки, он наклонил свою голову, и провел кончиком языка от самого низа к твердому бутону ее клитора, заставляя ее мяукнуть от удовольствия и раскрыться ему еще больше.

- Хочешь, чтобы я остановился? - прошептал он в ее влажные губы, не имея никакого намерения этого делать.

- Блять, нет. Я убью тебя, - сказала она с такой искренностью, что Калеб не смог сдержаться и рассмеялся.

- Где ты научилась так разговаривать? - поддразнил он.

В ответ, она немного приподняла свои бедра.... и слегка вздрогнула.

Черт, они оба забыли о том, что ей должно быть было больно.

Он не хотел заставлять ее просить еще раз. Лаская ее ножку, он погрузил свой язык немного глубже, пробуя и всасывая ее темно-розовые складочки в свой рот. Неосознанно, она попыталась отстраниться от его рта. Он знал, что это было не потому что ей не нравилось, а потому что одновременное ощущение полизывания и посасывания было слишком сильным, чтобы его вынести.

Его разум развлекался фантазиями о том, как она засасывает его член в свой рот, облизывая головку своим мягким язычком… и он застонал в нее от этой воображаемой картинки. Вжимаясь своим членом в кровать, он оставался сосредоточенным на ее удовольствии.

Чуть сбавив обороты, он позволил ей приспособиться, после чего, снова к ней прижался. Она ахнула и застонала, двигая своей маленькой киской вдоль его нетерпеливого языка, и на этот раз не было никакой мысли о боли. Было только удовольствие.

Пробравшись к ней своими пальцами, он еще больше раскрыл ее плоть. В ее влажных складочках, он нашел крошечный вход в ее тело. Он провел по нему языком, и она задрожала.

Лаская подушечкой пальца ее клитор, он наслаждался ее хныканьем и извиваниями. Она простонала, 'Калеб', а затем положила свои руки на его, прижимая его пальцы к своей плоти, умоляя его о чем-то, чего она еще не совсем понимала. Вцепившись в него своей рукой, она произнесла, - Это так... о, Боже. Я, кажется...

Окончание фразы осталось недосказанным, потому что он закружил пальцем вокруг ее клитора, и начал одновременно посасывать губами ее пальчики.

Почувствовав пульсацию ее киски под своими пальцами, он пожалел, что не мог видеть пика ее наслаждения, того как сокращаются ее крошечные мышцы. Но тут на кровать просочилось свидетельство ее удовольствия.

Он бы не отказался слизать и эту лужицу. Но сейчас было важно ЕЕ наслаждение, а не его желания.

Прислонившись своей щекой к ее бедру, в течение нескольких минут, он быстро и шумно переводил дыхание, точно так же, как это делала она. Ее рука медленно пробралась к нему, и он чуть не застонал, когда она провела своими пальчиками по его волосам. И, несмотря на то, что его член был настолько тверд, что им можно было заколачивать гвозди, Калеб хотел, чтобы этот момент продлился как можно дольше.

Калеб не знал ее мотивов, побудивших ее заняться с ним сексом, особенно после всего того, что открылось между ними, но он не мог отрицать, что произошедшее изменило в нем что-то совершенно безвозвратно. Он недооценил ее, и она нашла способ на него повлиять. На данный момент, он не мог заставить себя думать об этом, но совсем скоро, это может означать очень многое.

- А как же ты?

Слова были произнесены ленивым тоном, и он подозревал, что Котенок просто пыталась быть вежливой, не имея никакого намерения двинуться с места, не говоря уже о том, чтобы помочь ему закончить ЕГО дела.

Он улыбнулся.

- Не беспокойся обо мне. Я не склонен к актам самопожертвования, так что давай просто насладимся этим моментом.

Посмотрев на нее, он увидел, как она улыбнулась сама себе и стала мило засыпать.

Он поднялся с кровати, настолько тихо, насколько это было возможно, и взял простыни, которые он принес. Плед был чистым, поэтому его Калеб менять не стал, и просто накрыв им Котенка, не раздеваясь, улегся рядом с ней. В течение нескольких минут, он позволил себе просто смотреть, разглядывая ее под этими синяками.

Ему хотелось ее поцеловать. Ему хотелось снять с себя одежду и потереться своим членом о ее мягкую кожу, оказаться внутри нее.

Из этих заблудших мыслей Калеба вырвал раздражающий звуковой сигнал. Отбросив их в сторону, он встал с кровати, чтобы поднять с пола телефон.

Ему пришло сообщение:

Р: Я ВЫЛЕТАЮ. СКОРО УВИДИМСЯ.

Сначала он почувствовал смятение и гнев, от которых хотелось кричать и разбрасывать по комнате вещи, а потом... глубокую, глубокую потерю. Он подумал о трех с половиной неделях, проведенных с Ливви и о том времени, которое теперь было для них потеряно. Долг напомнил он себе.

Он смотрел на текст сообщения, и совершенно ничего при этом не чувствовал.

Переведя свой взгляд на спящую Ливви, ярость, всегда сжимающая и кипящая в его жилах, стала утихать.

Рафик, подумал он, Рафик. Все стало куда сложнее, чем он когда-либо мог себе представить.

Пока он рассматривал спящую на кровати девушку, в его голове крутилась одна единственная мысль - БУДЬ СИЛЬНЕЕ. Кому предназначались эти слова - ему самому или Котенку, он был не в состоянии понять.

Единственное, о чем он знал наверняка - это о том, что он снова хотел лечь к ней в постель и притвориться, что последних минут никогда не было.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ.

Перевод второй книги трилогии “Темный дуэт” – “Соблазненная во тьме” будет выкладываться тут http://vk.com/shayla_black

Історія філософії як процес

філософська дисципліна, предметом якої є процес виникнення і розвитку філософського знання. І.Ф. являє собою теоретичну реконструкцію, інтерпретацію і критичне осмислення цього знання, виявлення внутрішнього зв'язку і взаємозумовленості його складових, представлених різними філософськими течіями, школами і напрямами, а також виявлення їх соціокультурної обумовленості.
Філософія, насамперед, є формою суспільної свідомості, яка виникає у II–І тис. до н.е. (у різних цивілізаційних регіонах трохи в різний час) у результаті поступового розпаду (диференціації) первісної, «синкретичної» (недиференційованої) форми суспільної свідомості людства – міфології.
Міфологія ще нечітко розрізняє світ і уявлення людини про нього, самі предмети і слова, що їх позначають (первісна людина боялася називати вголос імена лютих звірів, вірячи, що це може викликати негайну їх появу); звідси ж притаманний міфології «антропоморфізм» – віра в одухотвореність (здатність гніватись, любити, мріяти, мислити, говорити і т.ін.) зовнішньої природи. Людина ще не усвідомлює чітко своєї принципової іншості зовнішній природі. Первісна доба людської історії (і становлення людської свідомості) тривала багато тисячоліть. Але настає час, коли людина нарешті починає усвідомлювати себе чітко відмежованою від світу цілісністю, зовнішнім щодо цього світу феноменом «Я» (точніше, «Ми», оскільки людина від самого початку історії живе спільно з іншими людьми – у родових, племінних та ін. спільнотах), відмінним від світового «не–Я».
Саме тоді й починається поступова диференціація первісної (міфологічної) свідомості на автономні (хоча й тісно взаємопов'язані між собою) форми суспільної свідомості – філософію, релігію, науку, мораль, мистецтво та ін. Взаємозв'язок, що зберігається між цими формами (внаслідок їх походження зі спільного джерела), часом призводить до невиправданого «стирання» меж, які існують між ними. Філософію, зокрема, іноді називають наукою – між ними й справді є дещо спільне, адже обидві формулюють результати свого пізнання у теоретичній формі, обидві аргументують свої висновки. Але вони принципово відрізняються своїми предметами пізнавального спрямування – предметом філософії є процес взаємодії між людиною і світом; предмет науки – реальність, якою вона є сама по собі об'єктивно, абстраговано від людини, що взаємодіє з цією реальністю. Отже, реальність постає у філософії як цілісна картина всього існуючого, упорядкована (прояснена) діяльністю співіснуючої з цією ж реальністю людиною.
Відповідним чином і історія філософії постає як історичний процес упорядкування й упрозорення картини всього існуючого. Проте історико–філософська картина формується на базі деякого «початкового» цілісного уявлення про світ, яке спирається на досягнутий на даний момент рівень суспільної життєдіяльності розглядуваної людської спільноти (давньокитайської, давньоіндійської, давньоеллінської). Таке конкретно–історичне цілісне уявлення про реальність філософи називають парадигмою, в межах якої і осягається (упорядковується) все розмаїття філософських ідей індивідуальних представників філософії певної доби.
Першою історико–філософською парадигмою (візьмемо за приклад давньоеллінську античність) була антична парадигма, відповідно до якої все розмаїття існуючого тлумачилося як предметно–речова реальність. Світ розглядався як невпинна трансформація якоїсь першоречовини (вода, повітря, вогонь), перетворення її на розмаїття конкретних речей, але трансформація ця відбувається по колу, є постійним поверненням до первинного стану першоречовини. Тому у світі по суті нічого не відбувається; немає, і в принципі не може бути, нічого нового, не бувшого (це й зрозуміло, адже «чисто» речовий світ не має ні минулого, ні майбутнього). То ж недаремно Платон визначає час як «рухомий образ вічності». Цей світ не знає духовності, – адже навіть числа Піфагора, так само як і ідеї Платона є речово–предметним існуванням (кожне число, за Піфагором, має свою геометричну форму, а ідеї Платона відрізняються від чуттєвих речей лише своєю абсолютною досконалістю). Навіть процес пізнання здійснюється як цілком «речовий» процес «зустрічі одного – речового, тільки «внутрішнього» – подібного з іншим – теж речовим, але «зовнішнім» подібним (у Демокріта зоровий образ є тонким шаром атомів, які «відокремлюються» від сприйманої речі і буквально «влітають в око» спостерігача). До певного моменту (десь до III–II ст. до н.е.) проблеми, що поставали в еллінському античному світі, більш–менш успішно розв'язувалися засобами античної парадигми – більше того, саме в рамках античної парадигми Протагор вперше формулює ідею предмету філософії, яка в основних рисах охоплює його зміст – «людина є міра всіх речей, існуючих у тому, що вони існують, не існуючих – у тому, що вони не існують», – тобто було відкрито головний принцип філософування – людиномірність світу. Було також сформульовано (Сократом і Платоном) перший загальний філософський метод пізнання реальності – діалектику, і були також сформульовані (Арістотелем) загальні правила мислення –логіка.
І все ж настав час, і антична думка виявила існування в реальності не самої лише моністичної (однозначної) речової єдності існування, керованої такою ж моністично однозначною детермінантою – необхідністю, але й принципово антитетичної, несумірної з речовістю античного світу реальності – духовності (Епіктет), керованою варіативною детермінантою– свободою (Епікур). Настає кризова доба античності – доба еллінізму, протягом якої руйнується антична парадигма і формується нова – середньовічна філософська парадигма.
Нова парадигма базується на визнанні нового монізму реальності –духовності, що репрезентується абсолютною її досконалістю – Богом. Цей світ розкриває принциповий плюралізм свого існування (детермінований свободним, творчим його характером). Це виявляється, насамперед, у феномені творчості (можливості появи чогось такого, чого ще не було, тобто творчості з ніщо), невідомого античності (там, як ми знаємо, все існувало завжди, неминуче кружляючи у часовому циклі). Йдеться про творення духовним абсолютом буття – Богом – земного світу з ніщо. Тим самим часовий цикл «розгортається» з довічного «повернення» до самого себе – в історичний час, у якому, нарешті, відбувається, трапляється щось небувше, вперше поряд з «вічним тепер» античності постає часовий розмай минулого і майбутнього. Нудна одноманітність необхідного розсипається яскравим водограєм можливого. Ми почали розмову про середньовічну парадигму як теж моністичну (тільки духовну, на відміну від речово–предметної парадигми античності). Проте монізм цей досить своєрідний – духовність тут є «нормальним», одвічним станом реальності. Але завдяки безмежній творчій силі духовного буття (Бога) у цьому світі з'являється «штучна» (не з духу, а з «ніщо» створена) «земна» (природна) реальність.
Осмислення «ніщо» не як формальної «порожняви», простої відсутності, а як найважливішого і невичерпного джерела творчості, стало величезним досягненням філософії. Воно вперше надало «ніщо» не тривіальної форми відсутності знання, як це було в античності (згадаймо сократове «я знаю лише те, що нічого не знаю»), а й позитивного значення «небуття лише теперішнього», але «можливого буття в минулому чи майбутньому». Але (знову ж завдяки безмежній творчій силі Духу) продукт останнього дня творіння – Людина – поєднується з несумірною для її «земного» тіла «душею» – «іскрою Божою». Проте це – тільки вершина, до якої спромоглася дійти середньовічна парадигма. Визнавши світ двоїстим, у якому наявні дві принципово відмінні реальності, середньовічна думка не знайшла способу їх взаємодії, вона лише констатувала їх одвічну і тому трагічну «роздертість» (єдиним, на що спромоглася вже християнська теологія, була сформульована в «Апокаліпсисі» думка про «тимчасовість» і тому «несправжність» природного, з «ніщо» створеного світу, якому належить «в кінці часів» трансформуватися у «царство небесне на землі», тобто перетворитися на духовне буття і тим завершити своє «грішне існування»). І знов настає криза, на цей раз вже середньовічної парадигми. Настає доба Відродження, яка руйнує стару і народжує нову – Новочасну (або Новоєвропейську) філософську парадигму.
У рамках філософії Нового часу мислителі не тільки визнають «справжність» (так би мовити «легітимність») обох – і природної (матеріальної), і духовної (ідеальної) реальностей, – але й шукають способу їх несуперечливого поєднання. Так виникають дві рівноцінні (за способом «об'єднання»), але протилежних за конкретним змістом такого поєднання філософські позиції – матеріалізм та ідеалізм (терміни були «пущені» у «філософський обіг» у 1702 році Ляйбніцем). Ідея «поєднання» двох реальностей полягала у спробі подати існування обох реальностей як пов'язаних між собою певного типу генетичним зв'язком – як породжуючої і породжуваною, як первинної і вторинної, як визначаючої і визначуваної і т. д. Матеріалізм (Ф. Бекон, Т. Гоббс, Б. Спіноза, Дж. Локк, Д. Дідро, П. Гольбах та ін.) вважав реально існуючими обидва різновиди реальності, лише підкреслював, що матерія (природа) існує вічно і тільки за певних (цілком конкретних) умов породжує відповідно до притаманних їй матеріальних закономірностей «мислительну субстанцію» (Декарт). На противагу матеріалізму, ідеалізм постулює одвічне існування реальності духовної, яка здатна (знову ж за відповідних умов і відповідно до її закономірностей), породити із себе «своє інше», набути «відчуженої» (природної) форми свого існування. Хронологічно першим сформувався матеріалізм, але на початку XVIII ст. йому було завдано нищівного удару Дж. Берклі, після якого матеріалізму вже не судилося стати на ноги (французький матеріаліст Д. Дідро був змушений визнати, що «на сором і ганьбу людства» Берклеву критику матеріалізму «спростувати неможливо»). Тоді на зміну матеріалізму приходить ідеалізм – спочатку І. Кант, за ним Й. Г. Фіхте, Ф. Шеллінґ, Ґ. Гегель та ін. Але на початку XIX ст. зазнає краху й ідеалізм. І знову криза.
Подолати кризу Новочасної філософії зумів, істотно переосмислюючи її фундаментальні принципи, К. Маркс. Але його філософська позиція виходить за межі самої Новочасної парадигми – і хоча сам Маркс називає свою філософію матеріалізмом (точніше – «матеріалістичним розумінням історії»), Маркс насправді є представником нової – сучасної – філософської парадигми, оскільки вихідною категорією його «матеріалізму» є не матерія (субстанція, природа і т. ін.), а практика, яка гармонійно поєднує матеріальний чинник («матеріальну, предметну діяльність») та чинник ідеальний (ідеальну мету дії). На жаль, цього ж не можна сказати про учнів Маркса (у тому числі і найближчого до нього – Ф. Енгельса). Оголосивши (вже після смерті Маркса) діалектичний метод (як пізнавальний метод діалектика може бути лише чинником ідеальним) «об'єктивною діалектикою», або, як він уточнює пізніше, «діалектикою природи», Енґельс принципово відходить від марксової специфічної позиції. А у 1888 р. він взагалі оголошує протистояння матеріалізму та ідеалізму «основним питанням філософії», чинним на протязі всієї історії філософії, тобто абсолютизує специфіку філософського розвитку в рамках її Новочасної парадигми, а услід за Енгельсом російські «марксисти» (Плеханов, Ленін, Сталін) просто повертаються на позиції матеріалізму XVII–XVI1I ст.
Що ж до сучасної філософської парадигми (її ознакою, як ми вже відзначили, говорячи про Маркса, є спроба знайти способи «гармонійної», «на рівних» єдності природного і духовного чинників реальності), то до неї слід також віднести позитивістську (особливо в її неопозитивістському та «аналітичному» варіантах), прагматистську, екзистенційну та ще ряд інших ліній сучасної світової філософії. Окрему групу філософських ідей репрезентує один з найновіших – постмодерністський – філософський напрямок, про який ще важко щось сказати щодо його парадигмальної приналежності. Але труднощів подібного роду не слід боятися, тим більше не слід ухилятися від їх аналізу – такою є природа філософії – давнього і водночас завжди юного знання про взаємовідношення людини і навколишнього світу.
Все сказане свідчить про те, що історія філософії пов'язана з філософією не тільки через її минулі, давно вже неіснуючі стани, як це іноді спрощено розуміється коли йдеться про історичний аспект реальності. Історія філософії не є просто «архівом» філософських текстів минулого, –філософи кожного нового покоління активно вчитуються в тексти своїх попередників (не тільки «близьких», але й «далеких»). А цікавить їх при цьому не те, що дійсно сказав той чи інший мислитель (їх, звичайно, цікавить і це, але – не тільки і не головне це) – але те, що міг би, мав би і т. д. сказати цей мислитель, але чомусь (до речі, цікавить і це «чомусь») не сказав цього. Інакше кажучи, історик філософії – мислитель, який шукає в текстах минулого не тільки вже здійснене там, але й нереалізовані (з багатьох причин) можливості минулого. А таких можливостей («втрачених» авторами у свій час) дуже багато. Знаходження і реалізація цих можливостей у теперішньому часі постійно актуалізують тексти минулого. Це той творчий шлях, який дозволяє нам не зупинятися безсило перед минулим (мовляв, воно пройшло і змінити того, що вже сталося, неможливо), а надавати минулому нового, іншого продовження, «повертати» його у теперішнє і тим самим примушувати його «працювати» на майбутнє». Саме про такий метод творчого опанування минулим говорить німецький філософ М. Гайдеґґер, називаючи його методом «повернення» (Wiederholen). Історія філософії є, отже, не «архівним додатком» до філософії, але її творчою серцевиною – «сучасним фронтом» творчого філософського пошуку, «школою» професійного гартування і наснаги.